Nature.
– Простите, что звоню так рано, – сказала она, – но я хотела взять у вас комментарий о Нобелевской премии.
– Кто победил? – не без раздражения спросила Даудна.
– Вы что, не слышали?! – воскликнула репортер. – Вы и Эмманюэль Шарпантье!
Даудна посмотрела на телефон и увидела кучу пропущенных звонков – судя по всему, из Стокгольма. Она сделала паузу, чтобы осознать новость, и затем сказала:
– Я вам перезвоню[567].
Вручение Нобелевской премии по химии 2020 года Даудне и Шарпантье не стало совершенной неожиданностью, но признание пришло к ученым невероятно быстро. С момента открытия CRISPR прошло всего восемь лет. Накануне сэр Роджер Пенроуз стал одним из лауреатов Нобелевской премии по физике, получив награду за открытие, связанное с черными дырами, сделанное им более пятидесяти лет назад. Кроме того, казалось, что в этом году вручение премии по химии имеет историческое значение. Оно не просто стало признанием заслуг, но и возвестило о начале новой эры. “В этом году награда вручается за переписывание кода жизни, – объявил генеральный секретарь Шведской королевской академии наук, сообщая о решении жюри. – Эти генетические ножницы позволили наукам о жизни вступить в новую эпоху”.
Поздравления от Энди и Джейми на кухне сразу после объявления о присуждении Нобелевской премии
Стоит также отметить, что награду получили только два человека, а не три, как обычно. Учитывая незавершенный патентный спор о том, кто раньше открыл CRISPR в качестве инструмента редактирования генома, третьим лауреатом мог стать Фэн Чжан, но тогда за бортом остался бы Джордж Черч, который в тот же период опубликовал схожие результаты исследований. Было и много других достойных кандидатов, включая Франсиско Мохику, Родольфа Баррангу, Филиппа Хорвата, Эрика Сонтхаймера, Лучано Марраффини и Виргиниюса Шикшниса.
Исторически значимым было и присуждение премии двум женщинам. Казалось, призрак Розалинд Франклин в этот момент натянуто улыбнулся. Хотя она создала изображения, которые помогли Джеймсу Уотсону и Фрэнсису Крику открыть структуру ДНК, она оказалась лишь второстепенным персонажем на ранних этапах истории и умерла до того, как им вручили Нобелевскую премию в 1962 году. Даже если бы она осталась жива, она вряд ли заменила бы Мориса Уилкинса в качестве третьего лауреата в тот год. До 2020 года Нобелевскую премию по химии получили 184 человека, но только пять из них, начиная с Марии Кюри в 1911 году, были женщинами.
Когда Даудна перезвонила на стокгольмский номер, который оставили ей в голосовой почте, она попала на автоответчик. Но через несколько минут звонок прошел, и Даудне сообщили новость официально. Она поговорила еще с несколькими людьми, включая Мартина Йинека и настойчивую журналистку из Nature, а затем бросила одежду в сумку, села в машину и отправилась обратно в Беркли. Ехать ей было час, и за это время она позвонила Джейми, который сказал, что университетский отдел коммуникаций уже собирается у них на террасе. Когда в половине пятого утра Даудна приехала домой, она написала соседям, чтобы извиниться за переполох и вспышки фотокамер.
Она нашла несколько минут, чтобы выпить кофе на кухне с Джейми и Энди и так отпраздновать получение премии. После этого она сказала несколько слов съемочной группе на террасе и уехала в Беркли на поспешно организованную виртуальную всемирную пресс-конференцию. По дороге она поговорила со своей коллегой Джиллиан Бэнфилд, которая в 2006 году ни с того ни с сего позвонила ей и предложила встретиться в кафе Free Speech Movement в кампусе, чтобы обсудить какие-то расположенные группами повторы, снова и снова встречавшиеся ей в ДНК бактерий. “Я очень рада, что мы стали коллегами и друзьями, – сказала она Бэнфилд. – Это очень здорово”.
Многие на пресс-конференции упоминали, что присуждение премии стало прорывом для женщин. “Я горжусь своим полом! – сказала Даудна с широкой улыбкой. – Это прекрасно, особенно для молодых женщин. Многим женщинам кажется, что их работа может не получить такого же признания, как работа мужчин, что бы они ни делали. Я хотела бы, чтобы ситуация изменилась, и это шаг в верном направлении”. Позже она вспомнила свои школьные годы. “Мне не раз говорили, что девочки не занимаются химией и не занимаются наукой. К счастью, я пропускала это мимо ушей”.
Параллельно Шарпантье проводила свою пресс-конференцию в Берлине, где день уже клонился к вечеру. Я связался с ней несколькими часами ранее, сразу после того, как ей позвонили из Стокгольма, и она была непривычно эмоциональна. “Мне говорили, что этот день, возможно, настанет, – сказала она, – и все же, когда мне позвонили, я расчувствовалась”. Она пояснила, что вспомнила, как в раннем детстве, шагая мимо Института Пастера в родном Париже, решила, что однажды станет ученым. Но к началу пресс-конференции она надежно скрыла свои чувства за улыбкой Моны Лизы. С бокалом белого вина в руке она вышла в фойе своего института, позволила сделать несколько своих фотографий возле бюста Макса Планка, в честь которого он назван, и затем стала непринужденно, но при этом серьезно отвечать на вопросы. Как и в Беркли, спрашивали в основном о том, что значит эта награда для женщин. “Сегодня мы с Дженнифер получили эту награду, и это может стать очень важным посланием для маленьких девочек, – сказала она. – Это может показать им, что женщинам тоже присуждают награды”.
В тот день их соперник Эрик Лэндер опубликовал твит, не выходя из своего Института Брода: “Огромные поздравления докторам Шарпантье и Даудне, получившим @NobelPrize за свой вклад в удивительную науку CRISPR! Радостно видеть, как раздвигаются бесконечные рубежи науки, что оказывает огромное влияние на пациентов”. На публике Даудна проявила благосклонность. “Я глубоко благодарна Эрику Лэндеру за признание, для меня честь читать его слова”, – сказала она. В частных беседах она гадала, не было ли использованное им слово “вклад” хитрым способом приуменьшить значимость их открытий, заслуживших Нобелевскую премию. Мне же показалась более важной его ремарка об “огромном влиянии на пациентов” в будущем. У меня появилась надежда, что Чжан и Черч, а возможно, и Дэвид Лю однажды получат Нобелевскую премию по медицине как дополнение к награде Даудны и Шарпантье по химии.
Даудна на своей пресс-конференции упомянула, что “машет через океан” Шарпантье. На самом деле, однако, ей очень хотелось с ней поговорить. Она несколько раз написала Шарпантье в течение дня и оставила три голосовых сообщения у нее на телефоне. “Прошу, позвони мне, – написала Даудна. – Я не отниму у тебя много времени. Я просто хочу поздравить тебя по телефону”. В конце концов Шарпантье ответила: “Я ужасно устала, но обещаю, что позвоню тебе завтра”. Только следующим утром они смогли связаться друг с другом и спокойно поболтать.
После пресс-конференции Даудна отправилась в свою лабораторию, чтобы выпить шампанского, а затем принять участие в зум-вечеринке, где бокалы за нее поднимали не меньше сотни друзей. К звонку подключились Марк Цукерберг и Присцилла Чан, фонд которых финансировал часть ее исследований, а также Джиллиан Бэнфилд и деканы и официальные лица из Беркли. Самый милый тост поднял гарвардский профессор Джек Шостак, получивший Нобелевскую премию по медицине в 2009 году (вместе с двумя женщинами). Он сидел с бокалом шампанского на заднем дворе своего внушительного кирпичного таунхауса в Бостоне. “Лучше, чем получить Нобелевскую премию, только одно, – сказал он, – это увидеть, как ее получает твой ученик”.
Они с Джейми приготовили на ужин картофельные тортильи, а затем Даудне по FaceTime позвонили две ее сестры. Они представили, как бы приняли эту новость их покойные родители. “Очень жаль, что их нет рядом, – сказала Даудна. – Мама расчувствовалась бы, а папа бы притворился, что лишен сантиментов. Он постарался бы разобраться в науке, а затем спросил бы меня, чем я собираюсь заняться дальше”.
Отдав должное CRISPR, системе борьбы с вирусами, обнаруженной в природе, в разгар эпидемии коронавируса, Нобелевский комитет напомнил нам, что фундаментальные исследования, движимые любопытством, порой находят весьма практическое применение. CRISPR и COVID ускоряют наступление эпохи наук о жизни. Молекулы становятся новыми микрочипами.
На пике коронавирусного кризиса Даудну попросили написать для журнала The Economist статью о вынужденных социальных трансформациях. “Как и многие другие аспекты жизни, теоретическая и прикладная наука сегодня меняются быстро и, возможно, навсегда, – написала она. – И это к лучшему”[568]. Она предположила, что в будущем общество станет лучше разбираться в биологии и научном методе. Выборные чиновники будут видеть больше смысла в финансировании фундаментальной науки. Изменится и многое в том, как ученые сотрудничают, соперничают и держат связь друг с другом.
До пандемии у университетских ученых возникли сложности с общением и совместной работой. В университетах появились большие юридические отделы, которые стараются застолбить за собой каждое новое открытие, каким бы скромным оно ни было, и следят, чтобы никто не делился информацией, чтобы не поставить под удар получение патента. “Они превратили взаимодействие ученых в обмен интеллектуальной собственностью, – говорит биолог из Беркли Майкл Эйзен. – Все, что я получаю от коллеги из другого института или отправляю ему, подпадает под действие сложного юридического соглашения, задача которого состоит не в том, чтобы двигать науку вперед, а в том, чтобы сохранять за университетом право получать прибыль с гипотетических изобретений, если они появятся, когда ученые станут заниматься тем, чем и должны, то есть делиться своей работой друг с другом”[569].
В стремлении победить COVID об этих правилах забыли. Вместо этого большинство университетских лабораторий с подачи Даудны и Чжана объявили, что их открытия будут доступны любому, кто борется с вирусом. Это позволило наладить более плодотворное сотрудничество исследователей и даже стран. Созданный Даудной консорциум лабораторий из Области залива не сложился бы так быстро, если бы ученым приходилось учитывать вопросы интеллектуальной собственности. Ученые по всему миру тоже участвовали в создании открытой базы данных коронавирусных последовательностей, в которой к августу 2020 года насчитывалось уже 36 тыся