ышленные рельсы. После того как была выяснена стоимость рывка в капитализм, предпринятого в правление Александра II, преобразования по либеральным предписаниям, мягко говоря, не вызывали энтузиазма. Достаточно сказать, что за строительство железнодорожной сети, направляемой «всемогущей рукой рынка», государство расплачивалось все 1880-1890-е годы (списанные казной частные долги достигли почти 1,5 млрд рублей). Эта гигантская сумма соизмерима с выкупными платежами крестьян за землю, полученную по реформе 1861 года: к началу XX столетия они уплатили примерно столько же!
Что касается быстро расплодившихся банковских учреждений, то поднятая ими спекулятивная волна едва не опрокинула всю финансовую систему России. Её удалось сбить лишь введением моратория на банковское учредительство в течение 1873–1883 годов. Частная инициатива при отсутствии традиции и элементарных деловых навыков вылилась в банальное казнокрадство и обирание потребителей жаждущими обогащения так называемыми предпринимателями. То есть практические плоды доктрины весьма отличались от тех, что обещала западная либеральная теория.
Модернизация в режиме догоняющего развития на рубеже XIX–XX веков мыслилась уже иначе. Главенствующая роль частного капитала, формирующего экономические институты, минимизация государственного участия в этих процессах — эти идеи оценивались теперь как доктринёрские. На первый план выдвигалась организующая роль государства — в экономике, в привлечении инвестиций, в социальной сфере, в создании гражданского общества, наконец, в повышении качества самой бюрократии. Форматы бизнеса определяло теперь правительство; командные высоты в экономике решено было не отдавать на откуп процветающим (в отличие от Российского государства) олигархическим группировкам.
Причём имелись в виду не только те, кто снял сливки в 1860-1870-х годах, но и именитое купечество, чей потенциал благодаря введённой затем протекционистской таможенной политике заметно увеличился. А вместе с потенциалом выросли и претензии на ведущую роль в экономике, особенно на внутреннем рынке. Сегодня целый ряд историков и околонаучной публики усматривают в этой группе капиталистов подлинных устроителей России, которым не дала расправить крылья реакционная бюрократическая клика. Однако знакомство с источниками убеждает: возросшие купеческие запросы не соответствовали её деловому потенциалу. Так, создание новых отраслей промышленности оказалось для купечества неподъёмной задачей. Патриотическая риторика сопровождалась призывами накачать экономику деньгами и ждать созидания.
Это «созидание» причудливо сочеталось с выколачиванием сверхприбылей за счёт государства и людей. А потому в народных капиталистах видели отнюдь не спасителей Отечества, а обычных мошенников. К тому же их бизнес нельзя рассматривать как бизнес в классическом смысле. То, чем на деле занималась купеческая прослойка, лучше всего описывает термин «промысел». Его суть — в кормлении за счёт внутрироссийского рынка, замешанном на пренебрежении к потребителю. Выход из этого положения был возможен через внедрение подлинных бизнес-процессов и высоких стандартов предпринимательства. Эта функция отводилась иностранному капиталу, без технико-производственных знаний которого обойтись было трудно. Его привлечением в 1860-х годах занимался ещё министр финансов Рейтерн, но попытки запустить капитализм «кавалерийскими» методами не увенчались успехом. Требовалось адаптировать Россию к международным финансовым рынкам.
Частью модернизационного курса стал переход денежной системы на золотой рубль, что придало ему необратимый характер. Негласной целью этого перехода было оттеснение сложившейся к тому времени российской олигархии. Во многом она являлась продуктом либеральных экспериментов 1860-1870-х годов и едва ли была способна адекватно реагировать на новые вызовы, относиться к стране как к объекту модернизации, а не расхищения. Назрела потребность запустить преобразования уже под государственным контролем, и сделать это планировалось через широкую банковскую экспансию в отечественную экономику.
На повестку дня встал вопрос о перекройке банковского поля, благо разразившийся кризис 1899–1902 годов, обнаживший плоды олигархического управления, создавал для этого дополнительные возможности. Надо заметить, что для вытеснения собственников из банковской сферы использовался другой механизм, нежели в железнодорожной отрасли, где всё происходило в первую очередь посредством выкупа рельсовой сети казной. Старые концессии постепенно ликвидировались либо заменялись новыми, со значительно изменёнными уставами; крупные, ничем не обоснованные заработки и выплаты бонусов прекращались, так эпоха железнодорожных тузов отходила в область преданий.
В банковской же системе о прямом вхождении государства в акционерный капитал речи не шло. Проводником правительственного влияния становился непосредственно менеджмент банков, рекрутируемый главным образом из представителей министерств, по роду своей деятельности тесно соприкасавшихся с экономической средой. В литературе этот процесс подаётся как выход на первые роли нового поколения предпринимателей, гораздо более тесно связанных с государством и больше опирающихся на банки. Однако суть здесь не просто в смене декораций, а в перестройке всего здания. Не будет преувеличением сказать, что вышедший прямо из петербургской бюрократии предпринимательский слой не воспроизводил прежние олигархические практики, а трансформировался в правительственных агентов, действуя уже сообразно с государственным, а не узкочастным интересом.
Банковская перенастройка сопровождалась кардинальными изменениями во владении и управлении, которые стартовали на рубеже веков. Новый руководящий состав, сконцентрированный в правлениях, представлял собой уже не нанятый менеджмент. Ориентиром для него изначально являлось правительство, а не олигархические кланы или зарубежные акционеры. То есть правительство, формально не числясь в акционерах питерских банков, превратилось в их фактических хозяев. Отсюда высокий уровень вовлечения государства в текущие дела и операции банков, решающее влияние на персональные назначения, на заключение тех или иных сделок, соглашений и т. д. Всё это можно квалифицировать как своего рода «банковскую революцию», не получившую пока должного осмысления.
Более того, в литературе господствует мнение, будто государство в этот период уходило из экономической жизни, а банки, опираясь на рыночные механизмы, осваивали хозяйственное пространство. Однако знакомство с источниками не только не подкрепляет, а, наоборот, опровергает данный вывод. В этот период влияние правительства на деятельность петербургских банков только усиливалось. (Правда, ничего подобного не наблюдалось в московских банках: они оставались типично олигархическими структурами, где заправляли купеческие тузы, изображавшие из себя лучших сынов родины.)
Петербургские финансовые учреждения были не просто банковскими структурами, но инвестиционными окнами, через которые в страну поступали европейские ресурсы. Собственно, иностранный каптал как раз и привлекался для исправления наследственных купеческих изъянов, для придания импульса конкуренции, что должно было привести к нарождению нового предпринимательского слоя. Эти новые бизнес-кадры пестовались в орбите петербургских банков, которые целенаправленно устанавливали контроль над целыми отраслями российской промышленности, что в советский довоенный период дало повод говорить о подчинённости России западному капиталу в «утончённой форме», т. е. через банки.
Однако реальная цель состояла не в сдаче экономики иностранцам, а в оттеснении купеческих олигархов на вторые роли и дальше. Это привело к резкому усилению оппозиционности купечества, внёсшего большой вклад в расшатывание государства. Управленческая элита не ставила под сомнение частную инициативу в принципе, но хорошо помнила о последствиях её бесконтрольного проявления, едва не подкосившего всю экономику. Поэтому теперь она, вместо того чтобы обслуживать олигархическую публику, вписывает её в свои планы.
Оценить положение дел в тогдашней России помогает сопоставление нашей дореволюционной практики последних двадцати пяти лет не с западными, а с современными китайскими реалиями. Какую роль играет олигархия в Поднебесной сегодня? Да и можно ли говорить о присутствии таковой в условиях китайского общества? Или, может быть, крупные банки и корпорации превратили партийно-государственную верхушку КНР в свою «служанку», если воспользоваться ленинской метафорой? Ответы на эти вопросы очевидны, и их имеет смысл проецировать на завершающий отрезок существования Российской империи. Именно у нас тогда осознали то, к чему позже пришла и китайская бюрократия: догоняющая модернизация в патриархальных экономиках не может начинаться с провозглашения свободного рынка. В отсутствие необходимых традиций и институтов запуск полноценной либеральной модели — это путь к верному краху, что наглядно подтверждает сегодняшняя, постсоветская реальность.
С учётом сказанного невольно ловишь себя на мысли, что речь идёт не о так называемом китайском пути, а о нашем собственном, с которого нас вышибли эксперименты прошлого. В пользу этого соображения говорит и тот факт, что после окончания Первой мировой войны в России намечалось резкое расширение экспорта готовой продукции, поставляемой реконструированной промышленностью. При таком конкурентном преимуществе, как дешевизна рабочей силы, страна вполне могла превратиться в некую «фабрику мира» (что произошло с современным Китаем). Кстати, подготовка к запуску такой экономической модели вызывала большую озабоченность у союзников по Антанте, что проявилось в ходе Парижской экономической конференции, своего рода мини-Версаля июня 1916 года.
Однако если механизмы экономической жизни Поднебесной можно наблюдать воочию, то с дореволюционной Россией всё обстоит сложнее. Модель, о которой мы говорим, трудно выявить: едва возникнув, она в конце 1915 года она была сломана. Причиной стал общий кризис, в который погружалась империя. Отказ Николая II утвердить правительство, ответственное перед Думой, резко усилил оппозиционный настрой в элитах. В этих условиях управленческая бюрократия как самостоятельный субъект начала размываться. Государственная дума, выступавшая для неё подспорьем в модернизац