[1094]. К тому же семья по крестьянским понятиям являлась не только личным союзом родства, но и рабочим союзом, связанным общими потребностями и обязательствами. Это, если можно так выразиться, кровная артель, чьё добро не подлежит разделу и остаётся в общем владении; даже по смерти отдельного крестьянина его «наследство не открывается»[1095]. Таким образом, хлопоты отставных солдат о получении имущества выглядели явно бесперспективными. В содержательном же смысле главный вывод обследований заключался в признании того, что ключевым фактором крестьянского хозяйства выступал не капитал, а личный труд.
Полученные материалы, помимо всего прочего, проясняли суть такого социального института, как община. Достаточно сказать, что в первой половине XIX века в России вышло лишь пять специальных работ, посвящённых общине[1096]. Её воспринимали оптимальной, временем проверенной формой податных сборов. Каждый пользовался известными правами лишь в качестве члена общины; вне её гражданская личность за крестьянином не признавалась, он был безымянной «душой», существующей исключительно для отбывания повинностей. Теперь же обследования МГИ проливали свет на внутренние механизмы общинного строя, давали представление об особенностях крестьянского менталитета. С точки зрения современной науки значимость данных материалов также неоценима, поскольку позволяет лучше понять, как формировались общинные предпочтения в верхах. Ведь сегодня солидные труды либеральной направленности склонны смотреть на русскую общину как на плод богатого воображения отдельных персон. В этом ряду немецкий барон А. Гакстгаузен, путешествовавший по России в 1843–1844 годах. Итогом его наблюдений как раз стало указание на укоренённость общинных порядков в крестьянской повседневности. Далее следовали славянофил А.С. Хомяков и бунтарь А.И. Герцен, попавшие под влияние «немецкого романтика»[1097]. Они-то и приложили руку к созданию «общинного мифа», далёкого от действительности. По мнению же учёных умов, община была скорее символом, чем реальным институтом, маскируя «нормального субъекта естественных экономических отношений, основанных на индивидуализме»[1098]. Заметим, что в своих рассуждениях на эту тему либеральная мысль полностью игнорирует обследования МГИ, чьи материалы явно противоречат её концепту.
Но бюрократические верхи преддверия отмены крепостного права вдохновлялись не столько творчеством Гакстгаузена, сколько самым серьёзным отношением к полученным материалам. Воззрения русского крестьянства на цитадель цивилизованного общества — частную собственность — стали тогда для многих подлинным откровением. Эти свидетельства не предавались гласности, но учитывались при выборе путей будущего устройства крупнейшего сословия. Редакционные комиссии, готовившие освободительную реформу 1861 года, уже имели общее представление о существовании обычаев, регулирующих крестьянское бытие, о преобладании семейно-трудовой, а не частной собственности, о так называемых расправах (разбирательствах по совести), заменявших суд[1099]. Но всё-таки первейшей задачей являлся разрыв крепостной цепи, связывающей два сословия, дабы эта цепь «даже косвенным образом не могла так или иначе восстановиться»[1100]. Известно, что члены комиссий желали бы создать полную поземельную собственность для крестьян, но тем не менее признали невозможным быстрое решение данного вопроса[1101]. Они не осмелились ломать традиционный уклад широких народных слоёв, с коим пришлось столкнуться. Председатель «редакционных комиссий» А.Я. Ростовцев (личный друг Александра II) неоднократно повторял: «Нет, господа… я не профессор и не буду вам объяснять, как образовалась у нас община… много об этом рассуждений споров; но у нас община есть. Ломать мы ничего не должны. Когда вы говорите о свободе, я вам уступаю: отворите, как хотите широко ворота для выхода всякого крестьянина из общины, но не ломайте общины, — пусть она останется»[1102]. Привлекает внимание и такое обстоятельство: за частную собственность для крестьян в Редакционных комиссиях выступали почти все эксперты из западной России. За сохранение же общинного землепользования ратовали представители великорусских губерний: они прекрасно осознавали невозможность крестьянского устроения вне общинных рамок[1103].
Как известно, Редакционные комиссии предпочли освобождение крестьян с землёй. Иначе, по убеждению большинства, неизбежно возникла бы проблема пролетаризации по европейскому образцу, когда вместо общины в несколько сот душ явятся пять-шесть владельцев-кулаков, «которые сделаются маленькими помещиками»[1104]. По замыслу реформы, земля и налоги из помещичьего ведения поступали в непосредственное распоряжение сельских обществ; это означало, что роль такого социального института, как община, по сравнению с дореформенным периодом возрастала. В новых условиях именно она занималась наделением крестьян (в том числе и подрастающего поколения) землёй, а также отвечала за сбор текущих податей и теперь — за выкупные платежи помещикам. Таким образом, с 1861 года община оказалась полновластным хозяином деревни, а решения её схода — основным инструментом сельского администрирования. Кроме того, были образованы волостные суды, в компетенцию которых входило разрешение мелких хозяйственных и бытовых конфликтов. Можно сказать, что освободительная реформа, устранив помещичью опеку над всеми сторонами деревенской жизни, практически сохранила тот уклад, который уже существовал на селе[1105]. Такой подход позволил оптимально сочетать интересы казны, помещиков и народных обычаев. В результате законодательство 1861 года устанавливало, что повседневная жизнь общины может регулироваться обычным правом как органично присущим русскому складу и лишь после завершения выкупных платежей должны вступать в силу гражданские нормы имперских законов[1106]. Окончание выплат за землю открывало возможность выхода на единоличное хозяйствование, чем, по мнению законодателей, и воспользуется крестьянство. Только в русле этого перехода предполагалось решать и главный вопрос — о поземельной частной собственности крестьян.
Однако в верхах были и те, кого не устраивали выработанные и законодательно оформленные преобразования. Первая половина 1870-х стала временем, когда речь шла не просто о корректировке реформы, а о пересмотре в русле либерализации её основных итогов. Влиятельные сановники (начальник III отделения канцелярии Е.И.В. граф П.А. Шувалов, министр внутренних дел А.Е. Тимашев, его товарищи по ведомству Б.П. Обухов, А.Б. Лобанов-Ростовский, глава МГИ П.А. Валуев и др.) инициировали масштабный анализ применения крестьянского законодательства. Была учреждена комиссия под руководством Валуева, пятьдесят два заседания которой прошли в Петербурге с ноября 1872 по апрель 1873 года[1107]. Широкому кругу чиновников, учёных, помещиков предлагалось предоставить сведения о пореформенных реалиях села. Опросы подкрепляли вывод о принципиальном несовершенстве общинного механизма, установленного Положением 1861 года. Эти обеспокоенности увязывались со снижением производительной эффективности деревни, повлёкшей проблемы с налоговыми поступлениями. Комиссия указала на необходимость прекратить частые земельные переделы, так как они снижали заинтересованность людей в результатах труда, и потребовала уточнения порядка выхода из общины.
Кроме этого, материалы содержали свидетельства об искреннем интересе селян к помещичьему добру: губернское дворянство в один голос причитало об увеличившихся кражах со стороны бывших крепостных. Один помещик из Симбирской губернии рассказывал, что вынужден содержать для охраны лесных угодий девять конных разъездов; причём охранников каждый год избивали, казармы жгли, неоднократно случались и убийства[1108]. Стало совершенно очевидно, что крестьяне не имеют понятия о частной собственности; они «тогда только уважают чужую собственность, когда поставлены в невозможность безнаказанно ею пользоваться»[1109]. Большие нарекания вызвали и управленческие институты общины. Старост избирали, как правило, из крестьян, исполнявших эту роль как повинность, состоя в зависимости от мира. Комиссия выступала за ограничение административной компетенции сходов, практика которых слабо согласовывалась с принципами самоуправления[1110]. В тот же период действовала и ещё одна комиссия — сенатора М.А. Любощинского, обследовавшая волостные суды в пятнадцати губерниях. Она аккумулировала около десяти тысяч решений, половина из них по гражданским делам[1111]. Собранный материал оценивался крайне критично: решения по совести, а не по букве закона весьма впечатляли представителей правящего класса, существовавших в ином правовом пространстве. Признать подобную практику нормальной они никак не могли, а потому настаивали на прекращении этого «безобразия» и включении волостных судов в общую судебную систему империи.
Выводы комиссий получили широкий общественный резонанс. Заговорили об анархии крестьянского бытия, погрузившегося в общинное болото. О двух обособленных мирах, живущих рядом, но каждый по-своему. Различия и даже антагонизмы существовали везде, но ни ничего подобного нельзя встретить ни в одной стране, считающейся цивилизованной. На повестке дня явственно обозначалось антиобщинное переустройство сельской жизни с помощью либерального инструментария. Однако практическая реализация этих планов так и не состоялась. И дело здесь не в противодействии со