«мир трактовал таких людей как мятежников, не только не подчинявшихся авторитету схода, но и своекорыстно урывавших себе общественную землю вопреки воле мира… Против таких смельчаков стали применяться всякие способы преследования вплоть до поджогов и убийств включительно»[1329]. Сотрудники Крестьянского банка сообщали о наличии у крестьянства «слабых представлений о праве собственности на землю благодаря тому, что они никогда не чувствовали себя полными собственниками земли»[1330]. По наблюдениям исследователей, борьба с новыми хозяевами создавала напряжённую обстановку в деревне, по жестокости превосходившей погромы дворянских гнёзд[1331].
Скажем и о кооперативном движении, широко развернувшемся в период до Первой мировой войны. На начало 1904 года в стране действовало чуть более 3 тысяч кооперативов разного вида, а в 1912-м — уже свыше 22; по абсолютному числу коопераций Россия занимала второе место в мире, уступая только Германии (32 тысячи)[1332]. Эти количественные данные воспроизводятся специалистами, но до конца не отражают качественного состояния российской кооперации. Напомним: первая попытка инициировать кооперативное движение в России предпринята в эпоху Александра II. Тогда группа энтузиастов во главе с князем А.И. Васильчиковым (отцом Б.А. Васильчикова — начальником ГУЗЗа в 19061908 годах) решила, что настало время организовать местный, мелкий, а главное — личный кредит для подъёма хозяйственной жизни[1333]. Те благие начинания завершились неудачей, внедрение кооперативных форм встретило большие затруднения, прежде всего со стороны тех, для кого они предназначались. Широкие массы в подавляющем большинстве не проявляли к ним того интереса, которого от них ожидали[1334]. Данный опыт учли в начале XX века, когда, не дожидаясь импульсов снизу, кооперативное движение начали насаждать сверху, при прямой поддержке властей, т. е. Государственного банка. Возникавшие таким путём кредитные товарищества имели высокий удельный вес казённых ассигнований, что заметно отличало их от западных аналогов[1335]. В этой ситуации Минфин не мог не озаботиться проблемой возврата денежных средств. Поэтому проверенный принцип круговой поруки со счётов не сбрасывали: российские кооперативы функционировали не в залоговом режиме (все члены связывались общим ручательством за возврат каждой взятой ссуды).
К тому же роль расплодившихся кооперативов в деле подъёма экономики весьма не так радужна, как нередко представляется. О чём можно говорить уверенно, так это о превращении их в систему по обслуживанию богатых домохозяев: именно данная прослойка деревни размещала здесь свои средства[1336]. Выгода была очевидна, поскольку в кредитной кооперативной сети, несмотря на повышенные финансовые риски, проценты установились выше, чем в отделениях Государственного и частных банков: 6–8% против 3–4 %[1337]. По мере углубления реформ и укрепления частника кооперативы начали работать уже не на казённых субсидиях, а на деньгах деревенских богатеев. Этот вывод убедительно подтверждают цифры: мелкие вклады (до 50 рублей) в системе составляли 55 %, но это всего 9 % от общих вложений; крупных же вкладов (от 500 рублей) было только 12 %, зато давали они почти 61 % размещённых средств[1338]. Что касается самых многочисленных мелких вкладчиков, то они входили в кооперативы, как правило, для того, чтобы иметь возможность получить хоть какие-то деньги, но совсем не на развитие или какое-нибудь хозяйственное улучшение, а для решения своих бытовых потребностей (собственно, сумма 30–40 рублей только для этого и годилась)[1339]. Новые хозяйственные реалии порождали атмосферу, приводившую тогда в растерянность многих. Философ и публицист князь Е.Н. Трубецкой, отмечая настойчивость властей по насаждению слоя мелких владельцев, отмечал рост благосостояния, беспокоился о духовной стороне перемен. Будущее страны, рассуждал князь, не может зиждиться исключительно на экономических трансформациях, «между тем тех нравственных устоев, на которых могла бы утвердиться новая великая Россия, в нашей жизни пока ещё не видно»; облик нашей мелкой буржуазной демократии едва ли можно назвать симпатичным[1340]. Весьма любопытна мысль: «Если у нас есть основание верить в будущее России, то основание это — скорее в прошлом, чем в настоящем. Трудно поверить, чтобы народ, родивший Сергия Радонежского и Серафима Саровского и давший миру таких великих гениев, как Пушкин, Достоевский, Толстой и Соловьёв, — затем утратил смысл своего существования и отдал свои силы бессмысленному плотскому идеалу материального благополучия»[1341].
Эти слова — полезное дополнение к тем таблицам и цифровым выкладкам, кои в обилии приводят исследователи в доказательство исключительной благости реформы. На самом деле не менее актуальным становилось другое: помочь широким слоям освоиться с товарно-денежными реалиями, не дав им превратиться в инструмент обирания народа. В частности, Минфин был озабочен не купированием кооперативного потока, а напротив, поиском путей его оптимального развития. Именно в этой связи следует рассматривать необычный, на первый взгляд, шаг Коковцова подключить к становлению ссудно-сберегательных кооперативов не кого-нибудь, а церковь. Невосприимчивость населения к этим формам организации хозяйства была очевидной, как и необходимость повышения доверия к ним. Министр финансов рассчитывал, что духовенство (особенно сельское), пользуясь нравственным влиянием, окажет «весьма благотворное влияние на самый ход дел в учреждениях мелкого кредита»[1342]. Однако церковные власти уклонились от этой задачи, боясь избыточной погружённостью в денежную сферу ещё больше вызвать нарекания в свой адрес. Министр финансов не скрывал разочарования, подчёркивая: в данном случае духовные лица не преследуют «ничего, кроме чужого блага», а потому это не только не повредит, а лишь укрепит их авторитет[1343].
Позитивным же можно считать то обстоятельство, что именно в горниле столыпинской реформы выработались определённые экономические новации. Кооперативный бум заметно актуализировал значимость кустарной промышленности, на которую стали смотреть намного серьёзнее, чем прежде. Вместо придаточной по отношению к сельскому хозяйству, она обрела самостоятельную роль и перспективу. Нужно заметить, что такой взгляд обозначился ещё в начале XX столетия и принадлежал министру земледелия и государственных имуществ А.С. Ермолову. Разразившийся в ту пору экономический кризис способствовал осмыслению экономических путей, связанных не только с насаждением крупной индустрии. Кустарные сети стали характеризоваться как исходный пункт формирования промышленности, производящей товары народного потребления[1344]. Впервые данная мысль прозвучала на съезде кустарей, состоявшемся в 1902 году[1345]. Как там было заявлено, покровительство этой области народного труда наметило бы новую траекторию нашего развития. Местные промыслы могли служить естественным ферментом, фундаментом, на котором постепенно выросла бы и создалась фабричная мануфактура. Так происходило в ведущих европейских странах, где на кустарных дрожжах сформировались знаменитые индустриальные центры Бирмингем, Шеллфильд, Лион, Золиген и др.[1346] В итоге МЗиГИ выступило с концепцией «органического выращивания» промышленности на базе кустарной, что несло немало преимуществ: в первую очередь отпала надобность в таком убыточном экономическом средстве, как таможенная охрана[1347]. Витте усмотрел во всём этом выпад против курса на форсированную индустриализацию сверху. Как указывало Министерство финансов, опыт убедительно показывает, что лучшей школой для кустаря всегда была и остаётся фабрика: только «вокруг мануфактур и заводов вырастают целые районы соответствующих отраслей кустарной промышленности»[1348]. Минфин отказывал в запрашиваемых кредитах «плохо оборудованным, дёшево администрируемым маленьким фабричкам, устраиваемым за счёт казны»[1349], и вообще рекомендовал прекратить борьбу с крупным капиталистическим производством, поскольку это превращается, в сущности, «в борьбу с благополучием самого кустарного дела»[1350].
Однако Ермолов и не думал уступать, тем более что споры с Витте уже давно носили для него принципиальный характер. В противостоянии с ним МЗиГИ опиралось на министра внутренних дел И.Л. Горемыкина, и Ермолов постепенно оказывается в орбите его воззрений. Если в 1893 году он голосовал за закон «О некоторых мерах к предупреждению отчуждения крестьянских наделов», то впоследствии превратился в горячего сторонника частноземельного устройства села. В предисловии его труда «Наш земельный вопрос» читаем: «Никаких новых путей мы не проложим, никаким новым словом мира не удивим — удивляем мы только нашим настоящим сумбуром, — должно примириться с той мыслью, что нам надо идти вперёд обычным путём, давно уже нашими западно-европейскими соседями пройденным…»