ваемся от известных обязательств. Но мы требуем, чтобы они с нами разговаривали не как с колонией или полуколонией»[1809]. На XIII съезде РКП(б) Зиновьев сказал: концессионные договоры подтягивают работу наших хозяйственных органов. Он призвал работать лучше и привёл в пример успешные концессии, выданные зарубежным фирмам[1810]. К.Б. Радек тоже излучал энтузиазм по поводу иностранного капитала. Находясь в Берлине, он назвал курс советского руководства логичным продолжением политики царских министров финансов И.А. Вышнеградского и С.Ю. Витте[1811]. Русские промышленники тоже пытались принять участие в восстановлении промышленности страны. Например, бывший министр Временного правительства М.И. Терещенко сделал предложение по сахарным заводам, ранее принадлежавшим его семье[1812]. Подобные инициативы неизменно встречали категорический отказ, хотя тут же раздавались призывы к французским рантье вкладывать в Россию: мол, её обширные ресурсы послужат гарантией инвестиций. При этом добавлялось, что если бы Колчак или Врангель оказались победителями, то они также были бы вынуждены просить о помощи[1813].
Глава девятая«Банковская революция»
Со второй половины XIX века Российская империя встала на буржуазные рельсы, ориентируясь на опыт развитых держав. Однако западная буржуазная модель никогда не была однородной, и отличия англосаксонского капитализма от континентального чётко зафиксированы в литературе. Правда, это обстоятельство никоим образом не затрагивало общего рыночного вектора; дело было лишь в нюансах, связанных с особенностями того или иного субъекта экономики: где-то более серьёзную роль играли банки, где-то — промышленность. О наличии мощного банковского сектора как свидетельства капиталистической зрелости писал немец Р. Гильфердинг, издавший в начале XX столетия известный труд под названием «Финансовый капитал»[1814], а также американский историк А. Гершенкрон, в 1960-х годах ожививший эту идею. Их оппоненты, напротив, делали акцент на промышленность. Например, в Англии, переживавшей индустриальный подъём, разнообразные компании опирались на рыночную среду, а банки их обслуживали.
Пожалуй, наиболее системно эти отличия описал Гершенкрон. Он рассматривал континентальный способ финансирования промышленности как особый механизм индустриализации экономически более отсталых стран. Ключевая роль отводилось здесь своего рода «насильственному» накоплению, которое стало возможным за счёт создания денежной массы посредством банковских структур[1815]. Но эта особенность, по убеждению учёного, имела не принципиальный, а чисто технический характер. И с начала XX века ситуация меняется: по мере укрепления промышленных предприятий банки теряют своё доминирующее положение. Взаимоотношения по схеме «господин — слуга» уступают место равноправному союзу, а в некоторых случаях преобладающее влияние получают промышленные предприятия. Процесс освобождения индустрии от опеки банков протекал очень по-разному[1816].
Все эти наблюдения Гершенкрона следует признать абсолютно справедливыми относительно Европы. Однако когда учёный пытается подогнать под свою схему российский капитализм, его выводы не кажутся столь же убедительными. Рассуждение начинается с верного замечания: индустриализация в России имела «совершенно иной характер, чем, скажем, индустриализация в Германии или Австрии благодаря участию в этом процессе государства»[1817]. Подобное наблюдалось в развитых странах лишь на начальных этапах буржуазного строительства. Но в России предпринимательские импульсы были гораздо слабее, чем в Европе, а это вело к хроническому недостатку капиталов. Их дефицит достигал такой степени, что никакая банковская система не смогла бы обеспечить финансами широкую индустриализацию. Поэтому то, что в других странах осуществлялось посредством рычагов свободного рынка (в промышленной ли, банковской ли форме), в российских условиях делало правительство[1818].
И в этих условиях востребованными оказались такие механизмы, которые присущи глубоко отсталым странам, каковой считалась Россия. Это обстоятельство Гершенкрон оценивал как объективное, но с подчёркнуто негативным оттенком. Он утверждал: «Государство в качестве движущей силы индустриализации не смогло хоть сколько-нибудь эффективно выполнить свою миссию»[1819]. Вот если эту функцию реализуют частные финансовые структуры — тогда совсем другое дело. Например, экономическую активность германских банков, которые смогли восполнить недостаточный объём накопленного ранее капитала, он приравнивал к эффекту от создания парового двигателя[1820]. Когда же «на сцену выходит» имперская бюрократия в лице Министерства финансов, то преобразования «вязнут» из-за её вопиющей некомпетентности и, естественно, реакционности. Такая особенность нашего экономического развития, по Гершенкрону, отразилась на формировании банков: по существу, это были депозитные структуры (здесь он проводил прямую параллель с английской банковской системой). Но быстрый рост промышленности и накопления капиталов трансформировал бизнес. Петербургские банки (которые начинали походить на германские) приобретали более весомое инвестиционное значение, чем московские с их депозитной природой. Это в свою очередь вело к тому, что государство гораздо меньше вмешивалось в развитие экономики, а место чиновников занимали частные банки. Результат не заставил себя ждать: в течение десятилетия перед Первой мировой войной Россия пережила мощный промышленный рост[1821].
На примере петербургских банков Гершенкрон подводит нас к знакомому заключению: экономический прогресс как таковой возможен, только если бизнес избавлен от пагубной бюрократической опеки. Собственно, это и есть альфа и омега всех либеральных рассуждений; а споры об уровне развития, достигнутого капитализмом в дореволюционной России, принципиально ничего не меняют. И схема А. Гершенкрона мало чем отличается от схемы его критика П. Грегори. Гершенкрон утверждает: государство взяло на себя столько несвойственных ему рыночных функций, что о рынке в обычном смысле этого термина даже говорить не приходится. Тем не менее внутренние силы местного бизнеса — как нигде, задавленного бюрократией — пробиваются, и страна пусть ещё неуверенно, но всё же выходит на столбовую дорогу классического капитализма. В том, что России необходимо идти в этом направлении, не сомневается и Грегори; более того, в его понимании, она уже давно продвигается по буржуазному пути[1822]. В доказательство учёный анализирует всевозможные статистические данные, которые свидетельствуют о прогрессе в различных отраслях, однако не разъясняет, кто же является двигателем этого прогресса. Не разъясняет потому, что ответ кажется ему очевидным: двигатель прогресса — тот самый российский бизнес.
Отечественная историография, тоже внимательно изучавшая российские буржуазные реалии, не очень далеко ушла от оценок, представленных в зарубежной литературе и широко разрекламированных в постсоветское время. Одни учёные обращали внимание на петербургские банки, явившиеся плодом финансового капитала[1823]. Другие — на московскую промышленность, по отношению к которой местные банки с самого начала играли подчинённую роль[1824]. Не вдаваясь в подробности дискуссий, заметим, что все они оставались в одних тех же рамках — банки / промышленность. Состояние российского капитализма, его перспективы и т. д. рассматривались исключительно в таком контексте. При этом из поля зрения учёных, убеждённых в высоком уровне буржуазного развития России, напрочь выпадала бюрократия. О бюрократии, напротив, были вынуждены говорить те историки, которые скептически относились к российскому капитализму: по их мнению, она поддерживала деловые начинания, поскольку бизнес-состоятельность оставляла желать лучшего. Правда, роль государства и в данном случае оценивалась лишь как подспорье предпринимательству, которому, несмотря ни на что, всё же нельзя отказать в некой самодостаточности[1825]. Здесь сказалась свойственная советской науке «генетическая» нерасположенность к бюрократической элите империи. Таким образом, приверженцы как одной, так и другой точки зрения не учитывали, пожалуй, главного: осмысление природы российского капитализма в привычных координатах — банки / промышленность — невозможно, и высшую бюрократию, а точнее, её часть необходимо ввести в исследовательское «поле» как полноценный субъект модернизации. Такой подход не приветствуется в западной литературе с ее приматом свободного рынка и вытекающими отсюда обстоятельствами.
Чтобы лучше воспринять эту мысль, не следует прикладывать к российскому капитализму исключительно западные мерки. В научном смысле гораздо продуктивнее обратиться к современному нам Китаю, где именно высшая бюрократия (и никто другой) стала автором реформаторского курса, преобразившего страну. В экспертных кругах этот факт сегодня мало кем оспаривается. Изучение китайских реалий начинают с бюрократических верхов, воздействующих на хозяйственную среду. Едва ли серьёзный синолог, анализируя какие-либо аспекты экономики Китая, ограничится действующи