С выяснением того, какую же линию олицетворял собой Витте, в действительности всё обстоит сложнее. Скорее, перед нами чисто технический деятель, призванный во власть подкрепить реформаторские наработки с организационной стороны. Однако тот воспринял свою миссию гораздо серьёзнее, обозначив претензии на модернизационное авторство, что подавляющим большинством финансово-экономической бюрократии того времени было воспринято, мягко говоря, неоднозначно. За что новоявленный модернизатор «всея Руси» и отплатил ей сполна в своих знаменитых мемуарах, ставших, к сожалению, одним из главных ориентиров в общих оценках последнего царствования. У него мало для кого нашлись добрые слова, зато нет недостатка в уничижительных характеристиках. Как справедливо замечено, стать «выдающимся государственным деятелем ему мешает желание сводить личные счёты с изменившими ему сторонниками и неизменными врагами»[179].
И вполне закономерен политический финал Витте, после весны 1906-го большую часть времени проводившего в своём особняке на Каменноостровском проспекте и распространявшего намёки о том, что никогда не расскажет о сделанных ему лестных предложениях из Берлина, поскольку долг перед родиной и царём для него превыше всего[180]. В 1908 году он жаждал возглавить Комиссию по обследованию железнодорожной отрасли, учреждённую по инициативе Госдумы и правительства. Однако Столыпин безоговорочно отклонил эту идею, предпочтя другого члена Госсовета — генерала Н.П. Петрова, не менее заслуженного специалиста[181]. Ещё Витте входил в комитет по сооружению памятника Александру III, о котором вспоминал с нескрываемой ностальгией, повторяя: «поживи Александр III, я был бы всё при нём»[182]. Вообще годы столыпинского премьерства оказались для него весьма непростыми: современники считали, что даже «более тяжёлыми, чем годы власти Плеве»[183]. Со Столыпиным они старались не сталкиваться, хотя однажды (16 декабря 1910 года) в кулуарах Государственного совета у них произошёл короткий разговор на тему покушения на Витте (в 1907 году); тогда в дымоходе его особняка на Каменноостровском проспекте нашли взрывающееся устройство. Беседа прошла в довольно резких тонах: бывший премьер бурно выражал неудовольствие тем, как медленно движется расследование[184]. Правда, в начале 1911 года произошло назначение Витте председателем Комитета финансов: место освободилось после смерти в ноябре 1910 года Д.М. Сольского, вследствие болезни уже несколько лет как отошедшего от активной деятельности[185]. Но это трудно назвать ожидаемым возвращением во власть: теперь этот пост не давал права личного доклада императору, как это было ранее[186]. Отсюда периодически возникавшие слухи о том, что он ликвидирует дела и отбывает на место жительство за границу[187].
На самом деле тот не прекращал попыток «рыхлить» почву для искомого возвращения. По данным департамента полиции, Витте изучал возможность участия в выборах в IV Госдуму по Петербургскому округу, для чего прощупывал оппозиционные круги через известного журналиста И.И.Колышко[188]. Но главную ставку опальный министр делал, конечно, не на депутатский мандат, а на завязавшиеся отношения с такой одиозной фигурой, как Григорий Распутин. После отставки Витте отличала повышенная религиозность: все последние годы он утверждал, что лишь «сибирский подвижник» понимает и способен спасти Россию[189]. А незадолго до Первой мировой войны заявил, что «Григорию Ефимовичу я бы поставил памятник, чтобы увековечь его заслугу перед Россией (речь шла об оттягивании войны с Германией. — А.П.)»[190]. Отверженный сановник чутко реагировал на слухи о растущем распутинском влиянии на царскую семью и, видимо, строил вокруг этого какие-то планы. С помощью епископа Варнавы, с коим дружил, он наладил постоянные контакты со «святым человеком»[191]. Знающие об их тесных связях даже рассматривали «всемогущего старца» в качестве орудия, с помощью которого Витте надеялся восстановить утраченные позиции[192]. Витте всё же весной 1913 года удалось попасть на аудиенцию к императору, однако это не принесло никаких осязаемых результатов[193]. Что же до виттевских политических взглядов последних лет, то сегодня о них трудно сказать что-либо определённое. В недоумении находились и современники той поры. Речи бывшего министра финансов, с которыми тот регулярно выступал в Государственном совете, смущали многих. Член Госсовета, известный промышленник Н.С. Авдаков разводил руками: «Мы привыкли смотреть на него (Витте. — А.П.) как на человека, идущего во главе современного конституционного движения…»[194] Однако в исполнении этого «конституционалиста» с трибуны лились пассажи, более подходящие для махрового правого деятеля. У его коллеги по верхней палате Д.И. Пихно даже интересовались, как сами правые относятся к этим речам, на что тот неизменно отвечал: «Смеются, кто же ему поверит»[195].
Причём монархическая риторика теперь удивительным образом начала сочетаться у Витте с социалистическими пристрастиями, чего за ним ранее не наблюдалось. Редактор издания «Биржа за неделю» Н. Васильев поделился впечатлениями от беседы с Витте за год до его кончины. Тот фактически заклеймил буржуазные нравы, ставил в пример французского писателя Э. Золя, который нещадно их бичевал. Прошёлся по разбогатевшим тёмными делами купцам из ярославских и тверских мужиков, а также одесским недоучкам, способным разве что на спекулятивные аферы. Все они «уже сами по себе сплошная грязь!» — восклицал Витте, вынося вердикт крупной буржуазии[196]. Ей он противопоставлял «кристальную духовную красоту В.Г. Короленко и Н.Ф. Анненского» — известных деятелей народнического движения. Пояснив: если наши левые сохранят в себе это начало, то они сыграют благотворную роль в нашем отечестве и «явятся борцами против всего, что вносят в общественную и частную жизнь наши современные буржуазные круги»[197]. В заключение редактор заметил: «Не был ли это крик души человека, в сущности, уже отчаявшегося в своих буржуазных идеалах и не находящего выхода…»[198].
Но просвещённая бюрократия явно не желала вникать в душевные переживания бывшего министра финансов. Отвернувшись от модернизатора «всея Руси», который так и не стал для неё своим, она выступила надёжной опорой пришедшего во власть П.А. Столыпина. Его государственный путь начался в губернаторском корпусе, чему способствовал министр внутренних дел В.К. Плеве. Назначение последнего совпало с крестьянскими беспорядками весной 1902 года в западных губерниях. Здесь особенно проявил себя харьковский губернатор кн. И.М. Оболенский: на его жизнь покушались, но тот добился отмены смертной казни задержанному преступнику[199]. Находясь под впечатлением от этого поступка губернатора, Плеве также оценил работу прокурора Харьковской судебной палаты А.А. Лопухина, переместив его в кресло начальника департамента полиции МВД. В свою очередь Лопухин стал рекомендовать министру предводителя ковенского губернского дворянства П.А. Столыпина, с которым учился и дружил ещё в орловской гимназии[200]. Плеве остался доволен беседой со Столыпиным и, чтобы составить представление о способностях, попросил того высказать мнение по учреждению земства в Западном крае. Итогом стала записка и назначение автора на должность гродненского губернатора, а через семь месяцев — уже в крупную и трудную в административном отношении Саратовскую губернию, где Столыпину и довелось встретить первую русскую революцию. Так что его «крёстным» на государственном поприще стал Плеве, который ему покровительствовал. Кстати, сам Пётр Аркадьевич никогда не забывал об этом, считая именно его образцом государственного деятеля, любил вспоминать их встречи, подчёркивая, что тот был «ума палата»[201].
О молодом перспективном губернаторе заговорил весь Петербург, когда он сумел решительно купировать разгоревшиеся беспорядки во вверенном ему регионе[202]. Весной 1905 года ему поступило весьма лестное предложение возглавить Крестьянский банк. Находившееся в структуре Минфина, это учреждение слыло «хлебным местом» в чиновничьих кругах, где многие были бы не прочь послужить. Столыпин проходил соответствующие собеседования у министра В.Н. Коковцова, желавшего видеть того во главе Крестьянского банка[203]. Но губернатор решил не покидать Саратовский регион сразу после прогремевших беспорядков: это могло быть воспринято как попытка устраниться в непростой ситуации. Оценив благородный поступок, тогдашний министр внутренних дел А.Г. Булыгин счёл, что через год Пётр Аркадьевич может претендовать на любой департамент в МВД[204]