Но и это еще далеко не все о миссис Суонкорт. Раскрывая объятия, она протянула Эльфриде руки, а все пальцы у ней были сплошь унизаны кольцами да всевозможными драгоценностями, signis auroque rigentem[67], как покров Елены[68]. Все это великое множество колец явно носили неспроста. Большинство из них было старинными и тусклыми, хотя несколько, наоборот, новыми и яркими.
ПРАВАЯ РУКА
1-е. Овальный оникс в простенькой оправе, в форме головы дьявола.
2-е. Зеленая яшма с интаглио и красными прожилками.
3-е. Кольцо полностью из золота, с фигурой отвратительного грифона.
4-е. Огромнейший бриллиант цвета морской волны, в обрамлении маленьких бриллиантов.
5-е. Старинный сердолик-интаглио с фигурой танцующего сатира.
6-е. Неуклюжая цепь, украшенная драконьими головами.
7-е. Огромный карбункул в окружении десяти маленьких изумрудов; et cetera, et cetera.
ЛЕВАЯ РУКА
1-е. Красновато-желтый жабий камень.
2-е. Тяжелый перстень с гиацинтом, покрытый разноцветной эмалью.
3-е. Сапфир аметистового цвета.
4-е. Шлифованный рубин в окружении бриллиантов.
5-е. Кольцо с печатью аббатисы.
6-е. Потемневшее от времени кольцо-интаглио et cetera, et cetera.
Помимо этого множества причудливых диковинок из металла и драгоценных камней, миссис Суонкорт не носила никаких украшений.
У Эльфриды осталось благоприятное впечатление о миссис Тройтон, когда они с ней повстречались два месяца тому назад; но сохранить приятное воспоминание о женщине после мимолетного знакомства – это одно, а принять ее в качестве своей мачехи – совсем другое. В любом случае, она взвешивала свои чувства всего один миг. Эльфрида решила полюбить ее, несмотря ни на что.
Миссис Суонкорт была женщина, умудренная жизненным опытом, в том, что касалось познаний о жизни, но не поступков, как того и требовал ее брак. Эльфрида и леди вскоре вступили в запутанную и оживленную беседу, и мистер Суонкорт оставил их одних.
– И какие же занятия вы нашли для себя здесь? – спросила миссис Суонкорт после нескольких замечаний о свадьбе. – Вы ездите верхом, насколько мне известно.
– Да, я езжу верхом. Но не очень много, поскольку папе не по нраву, что я разъезжаю в одиночестве.
– Вы должны иметь сопровождающего.
– И я читаю и немного пишу.
– Вам следует написать роман. Обычный выход из положения для тех, кто недостаточно много участвует в общественной жизни, и способ прожить ее – это написать роман.
– Я и написала его, – отвечала Эльфрида, глядя с подозрением на миссис Суонкорт, словно проверяя, не выставит ли она сейчас себя на посмешище перед последней.
– Вот это дело. Ну, так о чем же он?
– Он о… что ж, это роман о Средневековье.
– Ничего не зная о наших временах, кои знакомы каждому, ты, дабы обезопасить себя, выбрала эпоху, о которой ничего толком не знаешь ни ты, ни другие. Все так, а? Нет, нет, я конечно же не имела это в виду, дорогая.
– Ну, я использовала возможность изучать средневековое искусство и манеры в библиотеке и частном музее усадьбы Энделстоу, и я подумала, что мне стоит испытать себя и попробовать написать об этом роман. Я знаю те времена по старинным преданиям, но меня они интересовали, очень сильно интересовали.
– Когда же он будет опубликован?
– О, никогда, я полагаю.
– Вздор, моя дорогая девочка. Опубликуй его во что бы то ни стало. Все леди делают теперь вещи подобного рода – не ради барыша, как ты понимаешь, а в качестве гарантии их духовной респектабельности в глазах их будущих мужей.
– Великолепная идея для нас, леди.
– Хотя я опасаюсь, что это скорее напоминает грустную уловку, когда хлебы бросали через стены замка для осажденных в нем жителей и тем самым возбуждали в них больше отчаяния, чем давали сытости.
– А вы когда-нибудь пробовали сами что-то написать?
– Нет, годы мои не те, даже для этого.
– Папа говорит, ни один книгоиздатель не согласится опубликовать мою книгу.
– Это мы еще посмотрим. Я даю тебе слово, моя дорогая, что к этому времени в будущем году она уже выйдет из печати.
– Вы в самом деле это устроите? – воскликнула Эльфрида, загоревшись радостью, хотя она все-таки еще грустила из-за мучивших ее сомнений. – Я-то думала, что мозги являются необходимым, если не единственным условием для того, чтобы тебя приняли в литературный мир. Такое простое и неинтересное создание, как я, вскоре снова выставят за дверь.
– О нет, стоит тебе один раз туда попасть, и ты будешь каплей воды внутри горного хрусталя – твой носитель станет превозносить твою обыкновенность.
– Это будет огромное удовлетворение, – пробормотала Эльфрида, и подумала о Стефане, и мысленно пожелала сделать себе огромное состояние на продаже написанных ею романов, и выйти за него да начать с ним жить-поживать да добра наживать.
– А потом мы поедем все вместе в Лондон, а после – в Париж, – сказала миссис Суонкорт. – Я уже говорила об этом с твоим отцом. Но сперва мы все должны переехать в особняк, и мы планируем пожить в Торки[69], пока его будут ремонтировать. Между тем, вместо того чтобы умчаться вдвоем на медовый месяц, мы приехали домой за тобою, и все вместе мы едем в Бат на две-три недели.
Эльфрида на все согласилась с удовольствием, даже радостно; но теперь она ясно понимала, что благодаря этому браку ее отец и она должны навеки порвать с теми близкими связями, узами, коими они готовились связать себя всего несколько недель назад. Теперь и речи не могло быть о том, чтоб открыться отцу и поведать дикую историю ее побега из дому вместе со Стефаном Смитом.
Он все еще прочно царил в ее сердце. Его отсутствие вернуло ему в ее мнении многое от ореола той святости, коя почти что исчезла, пока длилось ее недостойное настроение в том злосчастном путешествии из Лондона. Восхищение очень часто охлаждает чувства, стоит нам только начать близко общаться с предметом своей страсти, особенно если это общение происходит в тех обстоятельствах, коих следует стыдиться. И этот последний опыт послужил чему угодно, но отнюдь не придал блеска Стефану в ее глазах. Сама его доброта, с коей он позволил ей вернуться домой, была обидой, что он ей нанес. Эльфрида же любила в нем, что свойственно ее полу, силу настоящего мужчины, как бы дурно эта сила ни была направлена; и в минуту их критического воссоединения в Лондоне у Стефана был единственный шанс сохранить над нею власть, кою ему доставило его красивое лицо, а вовсе не его способности, и нужно было сделать лишь одно – то, для чего, прежде всего, он был слишком молод, чтобы это предпринять, – нужно было схватить ее за руку да потащить прямо по рельсам к любому алтарю да обвенчаться с нею своею властью. Чувствительным сердцам решительные действия часто видятся бесцельными и порой даже роковыми; однако решительность, какой бы самоубийственной она ни была, несет в себе больше очарования для женщины, чем когда ее возлюбленный снищет самую недвусмысленную славу Квинта Фабия Кунктатора[70].
Как бы там ни было, некоторые неприятные подробности этого происшествия вновь исчезли с глаз, но тем не менее иные свои очарования в ее глазах Стефан так и не получил обратно.
Глава 13
Он составил много притчей[71].
Лондон в октябре – два месяца спустя после описываемых событий.
Особенность гостиницы «Кирка» состоит в том, что она, принимая и выпуская из парадного своих гостей, хоть и смотрит передним фасадом в шумный проезд, где все говорит лишь о богатстве да респектабельности, задним своим фасадом примыкает к сплетенью густонаселенных и убогих переулков, какие в метрополии есть повсюду. Таковы нравственные следствия этого, что, во-первых, те, кто нанимает комнаты в «Кирке», видят широкую картину неприкрашенных людских нравов и развлечений, для чего им достаточно бросить взгляд в окно, выходящее в переулки; а во-вторых, они слышат здравые, хоть и неприятные публичные предостережения: хриплые крики, шаги нетрезвых людей, эхо удара или падения, что исходят от какого-нибудь пьяницы или субъекта, что поколачивает жену, и, если слышно, как он пересекает площадь, затишье тут же кончается. Субъекты такого рода частенько проходят мимо «Кирки», появляясь из укромного местечка в переулке на задах гостиницы, но они никогда здесь не задерживаются.
Едва ли нужно упоминать, что все сцены, а также людские дела, достойные «Кирки», протекают в атмосфере полнейшей респектабельности. В тот ясный октябрьский вечер, когда мы последовали за Стефаном к этой гостинице, благодушный швейцар с маленьким жезлом в руках сидел на стуле у парадного входа, напротив которого рос клен. Мы замечаем толстый слой сажи на его ветвях, что лежала хлопьями на нижних ветках, будто в камине. Чернота ветвей не красила дерево, которое уже сбросило почти все свои листья, но весенней порою молодая листва вдвое увеличивала его красоту благодаря этому контрасту. За оградой раскинулся цветник, где росли почтенные георгины и хризантемы и где слуга сметал палые листья с травы.
Стефан выбирает дверь, входит в гостиницу и поднимается по старой, хотя и широкой деревянной лестнице с литыми балясинами и перилами, которая в провинциальном особняке считалась бы заслуживающим внимания образчиком искусства эпохи Ренессанса. Он добирается до двери на первом этаже, где черными буквами выведено: «Мистер Генри Найт – барристер»[72], что читались, но уже стали понемногу выцветать. Стена толстая, и вот две двери, одна внешняя, а другая внутренняя. Внешняя дверь немного приоткрыта. Стефан подходит к внутренней и стучит.
– Входите! – доносится издалека, из потайных покоев святилища.