Миссис Суонкорт была неутомимый оратор, мастерица вести язвительные беседы, кои, благодаря ее низкому музыкальному голосу – единственной красивой черте пожилой дамы, – спасала положение и не делала ее утомительной.
– Ну вот, – говорила она Эльфриде, которая, словно Эней в Карфагене, была полна восторга, глядя во все глаза на великолепный пейзаж, – ты увидишь, что наше положение, когда у нас нет сопровождающих, даст нам, как это дается каждому, необыкновенную силу читать по лицам наших здешних приятелей. Я всегда выступаю в роли слушательницы в таких местах, как это, да не тех рассказов, о которых болтают языки в соседних экипажах, но тех, о коих повествуют их лица, – преимущества чего состоят в том, что, будь я на Роу, на Бульваре, на Риальто или в Прадо, они все говорят на одном языке. Я смогла достичь определенных высот в этом искусстве, поскольку так много лет оставалась некрасивой и одинокой, когда никто ни о ком не сообщал мне никаких сплетен, – положение, кое вы не сочтете странным, когда знаете, что при этом в уме рождается параллельное дело, – так люди, живущие на земле и не имеющие часов, каким-то чутьем знают, который час.
– Ах, это они умеют, – молвил мистер Суонкорт, соглашаясь. – Я знавал рабочих в Энделстоу и на других фермах, кои выработали для себя целую систему наблюдений под эти нужды. Считывая знаки по передвижению теней, ветра, облаков, по движениям овец и коров, по пению птиц, по крикам петухов и по сотне других знаков и звуков, о существовании коих люди с часами в жилетном кармане даже не подозревают, они способны назвать точное время с погрешностью десять минут почти в любой час, когда бы ты у них ни спросил. Это напомнило мне один анекдот, который слишком непристойный… слишком непристойный, чтобы его повторять.
Тут священник покачал головой и рассмеялся про себя.
– Расскажи его, расскажи! – разом воскликнули обе леди.
– Я не должен рассказывать такие вещи.
– Да это же абсурд, – запротестовала миссис Суонкорт.
– Это всего лишь история о человеке, который благодаря той же аккуратной системе наблюдений был известен решительным людям больше двух лет, в течение коих они пребывали в убеждении, что он тайком носит с собою барометр, настолько точно он предсказывал все изменения погоды, а все благодаря тому, что пускал ветры, да еще по тому, насколько горяча была его жена.
Эльфрида рассмеялась.
– Точно, – сказала миссис Суонкорт. – И вот, так же, как те, кто постиг язык природы, я выучила язык ее незаконнорожденной сестры – я постигла искусство человеческого притворства; и по лживости в выражении глаз, по презрительному движению кончика носа, по негодованию, с коим откидывают за спину волосы, по смеху в платочек, по цинизму шагов и по разнообразным эмоциям, кои стоят за верчением прогулочной трости, за приподниманием шляпы, за поднятием парасоли и за тем, каким образом держат зонт от дождя, я научилась читать, как в открытой книге. Только взгляни на эту представительницу разновидности мамочек, под названием «дочь сестры», в карете, вон там, – продолжала она, обращаясь к Эльфриде, и еле заметно указывая взглядом в нужную сторону. – Она настолько смущена из-за своего положения, это явно отражается в выражении ее лица, и представляет собою самое унизительное зрелище для патриота. Ты бы с трудом поверила, не правда ли, что члены общества Высшего Света, чей признанный нуль всегда котируется гораздо выше высочайших качеств простонародья, могут быть столь несведущи в элементарном инстинкте сдержанности.
– Каком же это?
– Ба, надобно иметь в лице этакое выраженье, явное, как напоминанье, как надпись: «Будьте любезны, молю, взгляните на пэрские короны на дверцах моего экипажа».
– Право слово, Шарлотта, – сказал священник. – Ты видишь в выражениях лиц так же много, как мистер Пуф видел в том, как лорд Барли качает головой[74].
Эльфрида не могла не восхищаться красотой своих соотечественниц, особенно с той поры, как она сама и ее немногие знакомые всегда бывали слегка загорелыми или когда на тыльной стороне ладоней у них бывали царапины от зарослей ежевики в это время года.
– И до чего ж прелестные цветы и листья они носят на своих шляпках! – воскликнула она.
– О да, – отозвалась миссис Суонкорт, – и некоторые из этих цветов имеют более поразительный цвет, чем настоящие. Посмотри вон на ту красивую розу, которая на леди, что стоит за изгородью. Элегантные усики, как у винной лозы, весьма кстати обвились вокруг ее стебля, дабы защитить свою обладательницу от шипов, и все это самым естественным образом вырастает прямо над ее ушком – я скажу, вырастает с умыслом, ибо розовый цвет лепестков и румянец этих прелестных щечек, оба равно вышли из рук самой Природы, на взгляд наилегкомысленнейшего наблюдателя.
– Но похвалите же их немножко, они этого заслуживают! – воскликнула великодушная Эльфрида.
– Что ж, я похвалю. Взгляни, как герцогиня*** плавно покачивается туда-сюда на своем месте в экипаже, используя колебания своего ландо, с тем чтобы взглянуть по сторонам только тогда, когда ее голова благодаря толчкам экипажа поворачивается вперед; она держится с пассивной гордостью, коя запрещает противодействие силе обстоятельств. Взгляни, как прелестно надуло губы все семейство разом, вон там, не давая ни малейшего повода к подозрениям в том, что это спланировали заранее, так хорошо это проделано. Взгляни, с какой скромностью сжимаются эти маленькие пальчики, держащие парасоль; только посмотри на этот тоненький бдительный большой палец, который торчит вертикально, прямо на ручке слоновой кости парасоли, зная настолько, насколько возможно, что атлас парасоли неизменно сочетается с цветом лица своей обладательницы, выглядывающей из-под него, при этом все выглядит так, будто это произошло случайно, что и сообщает этому все его очарование. А вот красная записная книжка, лежащая на противоположном сиденье раскрытой, показывающая, сколь огромно число знакомых этой особы, ее владелицы. И я особенно восхищаюсь, глядя на ту многодетную мать с другой стороны, я говорю о том, как она держится с видом полнейшего незнания, что ее дочери глазеют на всех пешеходов, и, сверх того, сами взгляды этих дочерей… они тонут в глубинах красивых мужских глаз, явно не различая, заглядывают они в глаза симпатичного мужчины или то всего лишь листва деревьев. Вот тебе твоя порция похвал. Но я всего лишь шучу, дитя мое, ты же это знаешь.
– Пуф-уфф, как же жарко, сил нет! – сказал мистер Суонкорт, словно его мысли витали далеко от того, что он видел перед собой. – Я заявляю, что часы у меня в жилетном кармане так разогрелись, что я едва ли вынесу прикосновение к ним, чтобы узнать, который час, и весь мир сейчас пахнет, как внутренность шляпы.
– Как мужчины на тебя заглядываются, Эльфрида! – сказала пожилая леди. – Опасаюсь, что ты уничтожаешь меня.
– Уничтожаю вас?
– Как бриллиант уничтожает опал при близком соседстве.
– Я заметила, как несколько леди и джентльменов смотрели на меня, – сказала Эльфрида бесхитростно, демонстрируя свое удовольствие оттого, что ее заметили.
– Моя дорогая, ты не должна говорить «джентльмен» в наши дни, – отвечала ее мачеха тоном лукавой заботы, что так шел к ее некрасивости. – Мы передали «джентльмена» среднему классу, что стоит ниже нас, где это словечко все еще употребляется на балах у торговцев да на провинциальных чаепитиях, я уверена. Там оно к месту.
– Что же я тогда должна говорить?
– «Леди и МУЖЧИНЫ» – всегда.
В этот миг в потоке экипажей появился фаэтон, что продвигался в противоположную сторону, который целиком был выкрашен роскошною краской индиго – цвет полуночного неба, – колеса и края фаэтона были выделены деликатными штрихами ультрамарина; ливреями слуг были темно-синие камзолы и серебряные галуны да бриджи нейтрального индийского красного цвета. Все это образовывало органическое целое, а влекла фаэтон пара темно-гнедых меринов, которые двигались вперед посредственно-усердной рысью, выступая очень элегантно, и мерины эти изредка так вздрагивали разными частями своего тела с набухшими жилами, как если б они были выше всего этого.
В том экипаже сидел джентльмен, наиболее определенная характеристика коего была такова, что он неким образом напоминал добродушного торговца-путешественника высшего класса. Рядом с ним сидела леди со скользящими по поверхности, затуманенными глазами, ее телосложение относилось к классу «интересных» женщин в той его части, где «интересная» внешность переходит в болезненный вид, а ее величайшим удовольствием, надо полагать, было ничему не радоваться. Напротив этой пары сидели две маленькие девочки в белых шляпках с голубыми перьями.
Леди увидела Эльфриду, улыбнулась и поклонилась, она тронула своего супруга за локоть, а тот повернулся и ответил на приветственное движение Эльфриды галантным приподниманием шляпы. Затем две девочки протянули свои ручки к Эльфриде и ликующе рассмеялись.
– Кто они? Ба, лорд Люкселлиан, не правда ли? – сказала миссис Суонкорт, коя сидела рядом со священником, повернувшись спиной к этому экипажу.
– Да, – отвечала Эльфрида. – Он – единственный мужчина из всех, что я видела, которого я всегда считала более красивым, чем папа.
– Спасибо тебе, дорогая, – сказал мистер Суонкорт.
– Да, но твой отец гораздо старше. Когда лорд Люкселлиан приблизится к его годам жизни, он будет далеко не так красив, как наш мужчина.
– Спасибо и тебе тоже, дорогая, – сказал мистер Суонкорт.
– Смотрите, – воскликнула Эльфрида, все еще глядя на них, – как эти маленькие прелестницы хотят ко мне! Одна из них даже расплакалась, так они хотят, чтоб я к ним подошла.
– А мы сейчас только что говорили о браслетах. Взгляни-ка на украшения леди Люкселлиан, – сказала миссис Суонкорт, как раз когда баронесса подняла руку, чтобы поддержать одну из девочек. – Они скользят по ее руке – велики наполовину. Ненавижу лицезреть дневной свет между браслетами и запястьем; я удивляюсь, как это у женщины недостало хорошего вкуса.