– Я потому не возражаю против случайного принуждения, – отвечал он, – что, когда приступаешь к какому-нибудь новому делу, случайное ограничение в направлении зачастую бывает лучше, чем полная свобода.
– Ясно… то есть если я правильно понимаю, это то, что значат все эти обобщения.
– Что ж, это значит вот что: когда есть произвольное основание для чьего-либо процветания, кое никакая длина мысли не в силах измерить, то листва внимания вольна закрепить себя на самом произведении и улучшить его сколько возможно.
– Латеральное уплотнение, заставляющее достичь высоты, если уж говорить на вашем языке, – сказала она озорным тоном. – И я полагаю, что никакого предела не существует, когда речь идет о богатом человеке с широкими интересами, который хочет сделать что-то важное, то для него будет лучше поставить себе границы прихотливо или вовсе не ставить границ.
– Да, – сказал он задумчиво. – Я вполне могу себе это представить.
– Что ж, – подытожила Эльфрида. – Сдается мне, так даже лучше для человеческой натуры, когда человек, собственно, ничем и не занимается.
– Существует еще такое понятие, как обязанности.
– Да, да, но я говорила о том, что у вас нет никаких побудительных причин, кроме ожидания наслаждения от предстоящей вам славы. Позже я много раз думала, что тонкое, вполне обыкновенное счастье, начавшееся сразу же и длящееся каждый день вашей жизни, более предпочтительно, чем предполагаемое цунами славы в отдаленном будущем и ничего сейчас.
– Ба, да это же ровно то самое, что я вам говорил несколько минут назад, – то, что является принципом всех таких эфемерных деятелей, как я.
– Ох, прошу прощения, что спародировала вас, – ответила она с некоторым смущением. – Да, конечно. Это как раз то, что вы имели в виду, когда сказали, что не делали попыток прославиться. – И она добавила с быстротой убеждения, характеризующей ее ум: – В том, чтобы попытаться стать великим, так много ничтожества. Человек должен много о себе думать и быть достаточно тщеславным, чтобы вообще начать.
– Но тогда самое время прибавить, что человеку бывает вредно много о себе думать, когда оказывается, что он думал ошибочно, и порой это выясняется чересчур быстро. Кроме того, мы не должны заключать, что человек, прилагающий серьезные усилия ради достижения успеха, делает это с сильным ощущением достоинств своего произведения. Он может смекнуть, как мало общего у успешного произведения с качественным, и его мотивом может стать то самое, что вы нарекли унижением.
Такая манера обращения с ней рассердила Эльфриду. Как только она вправду согласилась с ним, так у него явно пропал интерес к этому, и он тут же занял противоположную позицию.
«Ах, – подумала она, – не желаю ничего общего иметь с человеком такого склада, пусть даже он наш гость».
– Я думаю, вы найдете, – подвел итог Найт, следуя нити беседы больше для того, чтобы закончить свою мысль, чем ради того, чтоб развлечь ее внимание, – что в реальной жизни это просто дело человеческого инстинкта – все эти попытки продвигаться вперед. Люди приходят к ясному осознанию того, что они имеют, и без всякого умысла начинают сперва прилагать небольшие усилия, а потом говорят себе: «Раз уж я так много потрудился, то потружусь-ка я еще немного». Они продолжают заниматься каким-то делом просто потому, что начали.
Эльфрида, со своей стороны, в этот момент вовсе не прислушивалась к его словам. Она, сама того не сознавая, имела привычку выхватить какую-то мысль из замечаний собеседника, которая ее заинтересовала, и задержаться на ней и на основе ее взращивать свои собственные мысли, не обращая при этом ни малейшего внимания на дальнейшие рассуждения собеседника. В таких случаях она бесхитростно созерцала человека, который говорил с нею, и тогда наступала удачная минута для живописца. Казалось, ее глаза смотрят на вас и сквозь вас, словно вы в этот миг находитесь не с нею, словно она заглядывает в ваше будущее и словно сквозь ваше будущее созерцает ваше бесконечное бытие – не читает в нем, но вглядывается в него каким-то неопытным, бессознательным взором, – поскольку ее сознание все еще цепляется за ту вашу первоначальную мысль.
Вот каким взглядом она теперь смотрела на Найта.
Вдруг Эльфрида осознала, что она делает, и мучительно смутилась.
– Что вы так внимательно во мне высматривали? – спросил он требовательным тоном.
– Насколько я успела поразмыслить о вас в целом, я думала о том, как вы умны, – сказала она, не подумав, и ее ответ был поразительным по своей честности и простоте.
Беспокоясь о том, что она ответила так простодушно, Эльфрида встала и подошла к окну, услышав голоса своего отца и миссис Суонкорт, которые поднимались к террасе вверх по откосу.
– А вот и они, – сказала Эльфрида, выходя из дому.
Найт вышел за нею вслед и шел позади нее по лужайке. Она остановилась на краю террасы, близко к каменной балюстраде, и обратила лицо в сторону солнца, облокотись на перила, немного наклонившись над лужайкой, которая сейчас была столь же прекрасна, как Темпейская долина[88], по которой поднимался вверх ее отец.
Найт не мог не смотреть на нее. Солнце было на десять градусов к горизонту, и теплый свет заливал ее лицо, и ярко-розовый румянец ее щек казался ярко-алым, а их умеренный розовый оттенок, их натуральный тон оставался лишь на самых краешках ее щек, кои кругло изгибались, и далее их линии тонули в тени. Волосы мягко развевались за ее спиной да спереди у нее на плечах, и легкий бриз играл с каждым кончиком, то поднимая его вверх, то на время оставляя в покое. Бахрома и ленты ее платья, обвеваемые тем же бризом, развевались, словно языки, над теми участками ткани, к которым были пришиты, и трепетали по ветру вплоть до темных складок, также пойманных, также принужденных быть частью блестящего оранжевого зарева.
Мистер Суонкорт прокричал Найту приветствие, когда их еще разделяло расстояние около тридцати ярдов, и после нескольких подготовительных слов перешел к серьезнейшему разговору о прекрасном, старинном родовом имени семейства Найтов и принялся излагать свои теории о том, как были взаимосвязаны родословная да браки между родственниками. Тем временем прибыл чемодан Найта, и вскоре все разошлись, чтобы отдохнуть перед обедом, который в связи с этими событиями был отложен на два часа.
Прибытие этого гостя стало событием в жизни Эльфриды – теперь, когда они снова вернулись в деревню, а потому все, связанное с Найтом, неизбежно увлекло ее. И в этот вечер она впервые засыпала, совсем не думая о Стефане Смите.
Глава 18
И ветер наступающую ночь
Наполнил как бы ласковостью пенья[89].
Старая башня церкви Западного Энделстоу доживала последние дни своего существования. Ее собирались заменить новой, построенной по проекту мистера Хьюби, архитектора, который присылал Стефана.
Доски и шесты привезли на кладбище, железные брусья были вбиты в древние трещины, которые шли вниз по всей стене башни, увенчанной колокольней, вплоть до основания, колокола были с нее сняты, совы покинули свои жилища, где гнездились еще их предки, и шестеро вольнодумцев в белой фланели, для которых эта твердыня, вся пошедшая трещинами, выглядела точно дивное диво, искали ночлега в деревне, с тем чтобы с утра начать разбирать башню по камешку.
Это все происходило на следующий день после приезда Найта. Для того чтобы в последний раз насладиться видом на море, что открывался с вершины башни, священник, миссис Суонкорт, Найт и Эльфрида все вместе гуськом поднимались по винтовой лестнице на башню; мистер Суонкорт тяжело шагал впереди всех, постоянно издавая громкие вздохи, за ним его жена, которая преодолевала подъем молча, но страдала ничуть не меньше его. Не успели они добраться на самый верх, как надвинулась огромная страшная туча, которая погромыхивала и блистала молниями, в воздухе отчетливо запахло дождем, и видно было, как туча быстро ползет с севера в их сторону.
Двое осторожных старших предложили немедленно вернуться и тотчас же претворили в жизнь свою идею – по крайней мере, в отношении самих себя.
– Боже мой, лучше бы я никогда не поднималась наверх! – воскликнула миссис Суонкорт.
– Мы будем спускаться медленнее, чем вы двое, – бросил священник через плечо, – и поэтому оставайтесь здесь, наверху, до тех пор, пока мы не доберемся до самого низа, иначе вы налетите на нас да сломите нам шеи где-нибудь в темноте на этой винтовой лесенке.
Таким образом Эльфрида и Найт остались на самом верху и ждали, пока они сойдут с лестницы. Найт пребывал в неразговорчивом настроении в то утро. Эльфрида молчала из умысла, оттого что он был к ней невнимателен и поскольку она сама себе мысленно объяснила его молчание тем, что он, дескать, считает ее недостойной своей беседы. В то время как Найт стоял, наблюдая приближение тучи, она медленно отошла к другому краю башни и тут вспомнила о легкомысленной выходке, какую позволила себе в прошлом году. Она прошла кругом по парапету башни, коя была полностью лишена зубцов или шпиля и представляла собою гладкую плоскую поверхность, около двух футов шириной, образующую дорожку во все четыре стороны. Не думая ни секунды о том, что она делает, она забралась на парапет своим старым способом и начала по нему прогуливаться.
– Мы внизу, кузен Генри, – прокричала им вверх миссис Суонкорт. – Спускайтесь к нам, когда вам угодно.
Найт обернулся и увидел Эльфриду, совершающую свой высотный променад. Его бросило в краску от смеси беспокойства и гнева на ее безрассудство.
– А я-то верил, что у вас больше здравого смысла, – сказал он.
Она покраснела немного, но продолжала прогуливаться.
– Мисс Суонкорт, я требую, чтобы вы сошли вниз! – крикнул он.
– Я сойду через минуту. Я в полной безопасности. Я часто так делаю.
В этот самый миг, оттого что его слова пробудили в ней легкое негодование, нога Эльфриды зацепилась за маленький пучок травы, который рос в соединении меж камней, и она почти потеряла равновесие. Найт прыгнул вперед, его лицо исказилось от ужаса. Благодаря тому, что, казалось, было особым вмешательством тактичного Провидения, она отшатнулась к внутреннему краю парапета, а не к внешнему, и стала падать на плоскую крышу, коя на два-три фута была ниже стены.