– Нет, ни капли. Дожив до зрелых лет, я желал бы теперь вернуться назад, заново пройти свой жизненный путь и нарушать границы чаще, как это и делают более беспечные мужчины. Я не раз думал о том, как много счастливого жизненного опыта потеряно для меня из-за того, что я никогда ни за кем не ухаживал.
– Тогда почему же ты держался так отчужденно?
– Не могу сказать. Не думаю, что это было в моей натуре, возможно, обстоятельства моей жизни помешали мне. Я сожалел об этом по другой причине. Моя великая нерадивость в любви повлияла на меня необратимо. Чем старше я становился, тем яснее понимал, что никогда, ни за что на свете не полюблю женщину, если до меня у нее был возлюбленный или поклонник; и я уж отчаялся отыскать юную леди XIX века, которая была бы девственна, как и я. А потом я нашел тебя, Эльфрида, и впервые в жизни почувствовал, что моя привередливость была благословением. И это поможет мне быть достойным тебя. Я подумал сразу же: пусть у нас с тобою разное бремя опыта в других жизненных сферах, но когда речь идет о любви, то мы одинаково невинны. Что ж, неужели ты не рада слышать это, Эльфрида?
– Да, рада, – отвечала она натянутым тоном. – Но я всегда думала, что мужчина переживает множество увлечений до того, как женится, особенно если он не женился в юности.
– Полагаю, так думают все женщины, и они правы на самом-то деле, когда судят о большинстве холостяков, как я уже сказал. Но заметное меньшинство тех, кто в любовных делах проявил себя дурак дураком, не может этим похвастаться, и это заставляет их чувствовать ужасную неловкость, когда они в конце концов решаются сделать предложение. Но в моем случае это значения не имеет.
– Почему? – спросила она смущенно.
– Потому что ты знаешь еще меньше моего о любовных делах и матримониальных договоренностях, и поэтому, если я сделал тебе предложение не совсем так, как надо, ты не станешь делать ненавистных сопоставлений, мысленно сравнивая меня с другими.
– Я считаю, что ты прекрасно его сделал!
– Благодарю тебя, дорогая. Но, – продолжал Найт смеясь, – твое мнение не может считаться мнением знатока, единственным мнением, которое имеет ценность.
Если бы она ответила: «Да, это так», и хотя бы отчасти вложила в слова тот жар, что сама чувствовала, Найт был бы немного шокирован.
– Если ты когда-нибудь прежде была бы помолвлена, – продолжал он, – то, думаю, твое мнение на мой счет было бы совсем другим. Но тогда я бы ни за что…
– Ни за что что, Генри?
– Ох, я просто собирался сказать, что в таком случае я никогда бы не доставил себе удовольствия просить твоей руки, ибо невинность, полное неведение в любви – вот в чем заключается твоя привлекательность, любимая.
– Ты суров к женщинам, не правда ли?
– Нет, я считаю, что нет. Я имею право потакать своим вкусам и поцелуй свой приберегал для невинных уст. Другие мужчины, которые не относятся к моему сорту, приобретают тот же вкус, когда становятся старше, но не находят своей Эльфриды…
– Что это за ужасный звук, который мы слышим по мере продвижения вперед?
– Всего лишь гребной винт парохода… не находят своей Эльфриды, как посчастливилось найти мне. Только подумать, что я нашел такой потаенный цветок здесь, в глухих травах на Западе, – девушку, для которой один мужчина значит то же, что множество поклонников для всех прочих женщин, а поездка на пароходике по Английскому каналу для нее то же, что кругосветное путешествие!
– И ты бы, – вымолвила она, и голос у нее задрожал, – расстался с леди… если бы вы с ней были помолвлены… и потому только, что у нее был всего ОДИН поцелуй до тебя… и ты бы… уехал прочь и порвал с нею?
– Один поцелуй… нет, едва ли из-за этого.
– Два?
– Что ж, я едва ли могу с точностью ответить на такой вопрос. Несомненно, если бы я узнал, что женщина обладает слишком большим опытом в этой сфере, я бы разлюбил ее. Но давай лучше подумаем о нас самих и бросим рассуждать о «если бы да кабы».
Одним словом, Эльфрида не препятствовала своим мыслям следовать совету «в догадках утешения поищем»[179], и каждое слово Найта легло ей на сердце тяжелым камнем. После этого они долго молчали, глядя на черное таинственное море и прислушиваясь к странной песне беспокойного ветра. Когда ты отдаешься движениям морской качки на волнах, а ветер при этом не слишком жестокий и холодный, это оказывает успокаивающий эффект даже на тех, чей ум находится в крайне возбужденном состоянии. Эльфрида медленно откинулась на Найта, и, посмотрев вниз, он понял по ее тихому размеренному дыханию, что она провалилась в сон. Не желая тревожить ее, он продолжал сидеть неподвижно и испытывал сильное удовольствие оттого, что держал в объятиях ее горячее молодое тело, чувствуя, как ее грудь вздымается и опускается при каждом ее вздохе.
Найт тоже поддался дремоте, хотя продолжал оставаться начеку. Было приятно думать о том бессознательном доверии, что она питала к нему, и размышлять об очаровательной невинности той, которая заснула на груди любимого мужчины так бесхитростно и непринужденно. И тогда этот ученый чудак, непрактичный и склонный к размышлениям, постиг до конца, сколь огромна ответственность, что он принимает на себя, становясь защитником и руководителем столь доверчивого существа. Безмятежный сон ее души вселял спокойствие в него самого. Вдруг она застонала и беспокойно повернулась во сне. Вскоре ее бормотание стало отчетливым:
– Не говорите ему… он перестанет любить меня… Я не хотела никакого бесчестья… честное слово, я не хотела, поэтому не говорите Генри. Мы собираемся пожениться… вот почему я сбежала… И он сказал, что никогда не целовал женщину… И если вы ему расскажете, он покинет меня, а я умру. Я прошу вас, будьте милосердны… Ох!
Эльфрида разом пробудилась в ужасе.
За мгновение до этого мелодичное «дин-дон» разнеслось в воздухе, прозвучав справа от них, и это разбудило ее.
– Что это? – закричала она в страхе.
– Всего лишь восемь склянок, – ответил Найт успокаивающим тоном. – Не пугайся, маленькая птичка, ты в безопасности. Что тебе такое снилось?
– Я не могу сказать! Я не могу сказать! – воскликнула она, ее била дрожь. – Ох, я не знаю, что мне делать!
– Спокойно оставаться со мною. Мы вскоре увидим, как занимается рассвет. Смотри, как прекрасно сияет утренняя звезда вон там. Облака на небе полностью рассеялись, пока ты спала. Что же тебе снилось?
– Женщина из нашего прихода.
– Тебе она не нравится?
– Не нравится. Она терпеть меня не может. Где мы сейчас находимся?
– Где-то к югу от Экса[180].
Найт больше ни слова не сказал о ее сновидении. Они наблюдали за небом до тех пор, пока Эльфрида не успокоилась и не рассвело. Сперва просто забрезжил слабый свет. Затем ветер сменил свое дуновение и улегся, обратившись в ласковый ветерок. Звезда растворилась в сиянии дня.
– Вот так и я хотела бы умереть однажды, – сказала Эльфрида, поднимаясь со своего места и наклоняясь над фальшбортом, чтобы рассмотреть последние гаснущие блики звезды.
– Как говорится в этих строках, – отозвался Найт:
То set as sets the morning star; which goes
Not down behind the darken’d west, nor hides
Obscured among the tempests of the sky,
But melts away into the light of heaven[181].
– Ox, другие люди думали то же самое, не правда ли? Вот так всегда с моими оригинальными высказываниями – они не новы ни для кого, кроме меня одной.
– Так происходит не с одной тобою. Когда я только-только начал набивать руку в рецензировании, я обнаружил, что попал в ужасную ловушку: я пускался в пространные рассуждения на все темы, с которыми сталкивался, кои были для меня в новинку, и после открывал, что читателям они давно прискучили еще в те времена, когда я сам ходил в детских платьицах.
– Это восхитительно. Когда бы я ни узнала, что ты сделал какую-то глупость, я радуюсь, поскольку это делает тебя ближе мне, которая столько наглупила.
И Эльфрида вновь подумала про своего врага, что спала сейчас под палубой, по которой они ходили.
А между тем побережье полностью осветили солнечные лучи, и все возвышения выступили из тени. Когда розовое сияние озарило весь восточный край неба да низкую линию берега, солнце бросило свою лучезарную корону на тонкие полупрозрачные облака, что неспешно плыли с востока. Казалось, каждый выступ земли изо всех сил старается уловить хоть частицу того чистого света, который щедро изливало солнце, а затем настал фантастический и прекрасный момент, когда на востоке разлилось горячее золото, кое окрасило в золотые тона все возвышенности на побережье. Резкий очерк утеса Старт-Пойнт[182] поймал самые яркие, самые первые солнечные лучи, и то же выпало на долю одноименного маяка, воздвигнутого на высоком его уступе и выступавшего из небольшого углубления на обрывистом фасаде скалы, словно статуя средневекового святого из ниши собора. Их величественный сосед, Болт-Хед[183], что находился слева, пока еще оставался непозлащенным и сохранял свои серые краски.
Затем на небо, словно одним резким движением, выкатилось солнце, и, двигаясь к морю от самой восточной точки на побережье, оно мигом выбросило вперед лучезарную лестницу, собранную будто из листьев синюхи[184], коя достигла Эльфриды и Найта, и за считаные минуты дневное светило озарило их своими лучами. Теперь и более низкие вершины побережья – Фровард-Пойнт, Берри-Хед и Проул-Пойнт[185] – получили свою порцию солнца, и, наконец, его светом озарились даже самые маленькие волны, выступы скал да небольшие бухты, даже самые глубокие впадины прелестной долины Дарт