Он отдал их ей в руки и снова сел в экипаж.
– Мне кажется, вы гадаете, что это были за клочки бумаги? – сказала она молодому человеку, как только экипаж тронулся с места и покатил по кленовой аллее. – И я вполне могу вам об этом рассказать. Это заметки для романа, который я пишу.
Она не могла не покраснеть, сделав такое признание, хотя прилагала все силы к тому, чтобы этого избежать.
– Вы имеете в виду, художественный роман?[28] – спросил Стефан, а мистер Суонкорт слушал их вполуха и лишь время от времени улавливал отдельные фразы из их разговора.
– Да, и называется он «ПРИ ДВОРЕ ЗАМКА КЕЛЛИЙОН, роман XV века». Я знаю, в наши дни такая проза вышла из моды, но мне нравится это писать.
– Роман, который носят в кошельке! Если бы вас ограбил разбойник на большой дороге, он остался бы в дураках.
– Да, именно так я ношу с собой свою рукопись. Настоящая же причина этому кроется в том, что я чаще всего пишу урывками на клочках бумаги, когда езжу верхом; и потому у меня всегда при себе небольшие листки бумаги – на всякий случай.
– Что вы собираетесь делать с романом, когда допишете его? – спросил Стефан.
– Я не знаю, – ответила она и повернула голову к окошку кареты, чтобы полюбоваться видом.
В этот миг они пересекли границу усадьбы Энделстоу. Проехав под приподнятой тюдоровской аркой[29] древних ворот из потемневшего камня, их экипаж оказался на просторном дворе, три стороны которого закрывал собою фасад особняка. Многое из того, что составляло нынешний поместный особняк, было возведено во времена Генриха VIII, однако его самые живописные и обжитые боковые корпуса относились к более раннему периоду строительства. Разрешение на то, чтоб возвести man-sum infra manerium suum[30], было даровано Эдуардом II, как говорилось в бумагах, «Хьюго Люкселлиану, шевалье»; но несмотря на то что слабые очертания рва и насыпного холма еще можно было различить у основания особняка, ни единого другого намека на первоначальное здание не сохранилось.
Все окна особняка были длинными и имели множество средников[31]; линии крыши нарушались мансардными окнами, сделанными по тому же образцу. Каменный верх каждого из этих мансардных окон, так же как и фронтоны, был увенчан гротескными фигурами, великое множество которых стояло на задних лапах, изваянными с поднятой правой передней лапой и смотрящими вправо, а также лежащими. Высокие восьмиугольные покоробившиеся дымовые трубы взмывали высоко в небеса, и тем не менее их превосходили по высоте некоторые тополя и клены на заднем плане, кои нежно шелестели своими вершинами над коньком крыши и парапетом. В каждом углу двора находились многоугольные выступы, состоявшие из контрфорсов[32] и окон со средниками, а далеко выступающий эркер[33], что брал начало из фантастической группы лепных украшений, нависал над сводчатой аркой главного входа в особняк.
Как и говорил мистер Суонкорт, ему было даровано право посещать особняк в любое время, даже когда его владелец находился в отлучке. Повинуясь письменному распоряжению хозяина, слуги проводили их в библиотеку и оставили одних. Мистер Суонкорт вскоре погрузился в изучение кипы бумаг, кою он принес из кабинета, что описал ему его корреспондент. Стефану и Эльфриде не оставалось ничего другого, кроме как бродить по особняку, ожидая, пока ее отец освободится.
Эльфрида вошла в галерею, и Стефан машинально последовал за ней. Это было длинное темное помещение, отделанное лепниной во вкусе прошлого века и столь же старомодной, что и стены самого здания. Затейливые пилястры[34] эпохи Ренессанса поддерживали карниз, от которого брал начало изогнутый потолок, отделанный декоративными панелями с нелепыми извивами и завитками в духе того времени. Старинные готические формы еще видны были в верхней части огромного окна, что находилось в самом конце галереи, однако во всем прочем готика повсеместно уступила место более современному глянцу.
Стефан стоял в конце галереи, глядя на Эльфриду, которая находилась в ее середине, начиная каким-то образом чувствовать, что ее подавляет это собрание теней умерших Люкселлианов, запечатленных на холсте кистью Гольбейна[35], Неллера[36] и Лели[37], которые, казалось, глядели на нее и сквозь нее так, словно намеревались прочесть ей мораль. Молчание, которое почти что заворожило их обоих, вдруг было прервано звуком открывшейся двери в дальнем конце галереи.
Из этой двери выбежали две маленькие девочки, которые были одеты в легкие, но теплые платьица. Их глазенки сияли; волосы разлетались во все стороны и развевались на бегу; с их румяных губ слетал чистый радостный смех.
– Ах, мисс Суонкорт, наша милая Эльфи! А мы слышали, как вы приехали. Вы собираетесь здесь остаться? Вы же наша маленькая мама, разве нет? А наша большая мама укатила в Лондон, – кричала одна из них.
– Позвольте мне обнять вас, – молвила другая, которая на первый взгляд казалась похожей на первую девчушку, но была поменьше ростом.
Их румяные щечки и желтые волосы вскоре скрылись в фалдах платья Эльфриды; она наклонилась и обняла их обеих.
– Это так странно, – сказала Эльфрида с улыбкой, обращаясь к Стефану. – В последнее время они взяли себе в обычай звать меня «маленькая мама», поскольку я очень люблю их и потому что как-то раз у меня оказалось платье, немного похоже на наряд леди Люкселлиан.
Два юных создания были благородная Мэри и благородная Кейт, которые обе едва ли достигли возраста, когда человеку под силу носить столь тяжеловесное звание. То были две дочери лорда и леди Люкселлиан, и, как это было уже сказано, их родители отсутствовали, а они остались в особняке сами, на попечении няни да гувернантки. Лорд Люкселлиан любил детей до безумия; и к своей жене стал относиться довольно равнодушно с тех пор, как она начала делать намеки, что не склонна порадовать его рождением сына.
Эти дети, сами того не сознавая, бежали к Эльфриде, ибо больше смотрели на нее как на необыкновенно милую и рослую представительницу их детского племени, чем на молодую взрослую. Возникло нерушимое правило, что, где бы она ни повстречалась с ними – в помещении или на открытом воздухе, в будний день или в воскресенье, – они по очереди обнимались с нею, прижимались на четверть минуты то к лицу ее, то к груди и разработали свою дивную систему бесчисленных ласковых имен и прозвищ для Эльфриды, на придумыванье коих так горазды наивные маленькие девочки.
Опасливые взгляды, кои девочки то и дело бросали на дверь, откуда они выбежали, привлекли внимание служанки, что появилась из этой же комнаты и положила предел сладкой свободе, кою вкушали благородные Мэри и Кейт.
– Я желала бы, чтобы вы жили здесь, мисс Суонкорт, – пропела одна из них тоненьким голосом, словно меланхоличный снегирь.
– И я хочу того же, – пропела таким же тонким голоском другая, как еще более меланхоличный снегирь. – Мама не играет с нами так мило, как вы. Я не думаю, что она сама-то умела играть, когда была маленькая. Когда же мы повидаем вас?
– Когда вам будет угодно, мои дорогие.
– И мы останемся у вас на ночь? Вот что я имею в виду под возможностью вас повидать. Мне неинтересно было бы смотреть на людей в шляпах да капорах, которые все стоят на ногах да прогуливаются туда-сюда.
– Как только вы получите разрешение вашей мамы, вы приедете к нам в гости и останетесь так надолго, как пожелаете. До скорого свидания!
Маленьких заключенных увели, а Эльфрида вновь перенесла внимание на своего гостя, которого она оставила стоять на другом конце галереи. Однако, взглянув по сторонам, она нигде его не увидела. Эльфрида заглянула в библиотеку, думая, что он мог присоединиться к ее отцу. Но мистер Суонкорт, которого теперь освещал радостный свет свечей в двух подсвечниках, по-прежнему работал один, распаковывая связки писем и бумаг и запаковывая их обратно, как было.
Поскольку Эльфрида не состояла в достаточно близкой дружбе с интересующим ее молодым человеком, чтобы оправдываться перед ним, то она, как настоящая юная леди, немедленно бросилась на его поиски, ибо это подсказывала ей порывистость, свойственная молодости, и так как в сердце ее нарождалось чувство, не в последний черед возникшее из-за дивного очерка его губ, то ей не хотелось бы упускать его из виду, а потому она, напрасно блуждая, медленно воротилась к дубовой лестнице, надувая губки и бросая по сторонам взгляды в надежде где-нибудь заприметить его мальчишескую фигуру.
Несмотря на то что дневной свет преобладал в комнатах особняка, его коридоры были погружены в полутьму, прохладную, печальную и молчаливую; и только стоя в коридоре да глядя вдаль, в светлые проемы за его пределами, можно еще было рассмотреть там кого-нибудь или что-нибудь. В одном из таких просветов она нашла боковую дверь со стеклянными панелями в верхней части, через которые проходил свет. Эльфрида отворила ее и обнаружила, что попала на вторую или внутреннюю лужайку особняка, коя была отделена от главной лужайки изгородью из кустарника.
И тут она увидела сцену, которая ее озадачила. Под прямым углом к фасаду того крыла здания, откуда она только что вышла, и в нескольких шагах от двери высилось другое крыло особняка, ниже первого, и в его очертаниях недоставало архитектурного изящества. Прямо напротив нее в том крыле здания находилось широкое окно, где были опущены жалюзи в озаренной светом комнате, кою они скрывали от глаз.
На жалюзи упала человеческая тень того, кто стал близко к окну – некто в профиль. В этом профиле можно было безошибочно угадать Стефана. Она увидела, что его руки подняты и что он держит в них некую вещь. Затем появилась другая тень