Люди подобного сорта вызывают во мне ироническое недоумение. Они полагают, что усажены в чиновные кресла благодаря своей исключительности, а не расчету со стороны; они верят в свою значимость и самостоятельность; они упиваются возможностями что-либо решать и приближенностью к высшей власти, объективно рассматривающей их, как полезных насекомых. Это относится не только к нашим сенаторам и прочим функционерам, но и к лидерам разного типа стран. Хотя, с другой стороны, порою марионетки обретают инициативу и восстают против кукловодов. Мы выпестовали сотни мусульманских экстремистов, дабы опереться на них в дальнейшем, и к чему это привело? К тому, что оружие обратилось против своего создателя. Оказывая нам услуги, они тренировались, отрабатывая приемы будущей войны с нами. Другое дело, что устремления противника порой можно обратить против него. События одиннадцатого сентября – яркий тому пример.
Я не знаю деталей всей операции, но представляю ее основы таким образом: идея подобного теракта лежала на поверхности, ее хотели реализовать еще германские нацисты более чем полвека назад; надо было лишь подогреть с помощью агентуры такой замысел, затвердить его решением исламских авторитетов, а далее реализовать кадрово-техническую схему. Итог схемы: самоликвидация исполнителей и устранение посредников и наблюдателей. Далее в ход идут политические и военные демарши с понятным экономическим содержанием.
Мы пьем с сенатором чай, обсуждая текущие проблемы совместной коррупционной деятельности. Ее смысл состоит в том, чтобы протолкнуть в текущий бюджет дополнительные ассигнования на научные разработки ракетных двигателей. Покуда я вывожу эти двигатели из России, не уплачивая никаких таможенных поборов, ибо данный груз, согласно закону, стратегический и разработан с помощью технологий, не применяющихся в США. Кое-кто, в частности, мистер Пратт, этим весьма недоволен. Производство такого двигателя в России стоит в пять раз дешевле, чем у нас. Мне это обходится еще дешевле, поскольку часть взаиморасчетов с российскими производственными начальниками я произвожу в наличных. На них они покупают себе особняки в Европе и «мерседесы». И возможность бегства на Запад. Мне известно, что Пратт способен поднять по данному поводу шумиху в сенате. Посему необходим упреждающий маневр. В одном из своих научных центров я уже открыл направление, должное, как заявлено, разработать двигатели куда лучшие, чем русские. Это ложь, акция прикрытия. Однако наши ура-патриоты воспримут подобный шаг, отбив себе ладони в аплодисментах. Одновременно это и мое алиби. Мне, дескать, унизительно таскать железо из какой-то недоразвитой страны, пора учиться создавать его самим. Только дайте деньги на изыскания, проект сугубо национальный и откровенно оборонный…
А вот сколько продлятся изыскания – вопрос конечно же безответный, ибо чем дольше будет продолжаться беспошлинный ввоз двигателей, тем большее количество внезапных технологических проблем встанет перед учеными разработчиками…
Хотя все русские технологии уже давно у меня в кармане. Придет черед отчитываться, я сразу же их предъявлю в качестве собственного открытия.
– Пратт не знает о ваших научно-исследовательских инициативах? – спрашивает меня Брайс.
– Надеюсь, нет. Если исходить из того, что он так и норовит засунуть мне гранату в штаны.
– Коли он решится затеять скандал, – говорит Брайс доверительно, – тот обернется против него. Мы подключим прессу и обвиним его в предвзятости и в личной корысти. Вы подготовили смету на расходы?
Я вручаю Брайсу увесистую папку. Некоторое время он старательно изучает документы, пытаясь таким образом показать мне, что старается вникнуть в суть.
Его притворства хватает минуты на три. Откинув в сторону десяток последних страниц, он останавливается на итоговой цифре. Уважительно чмокает.
– Думаю, процентов тридцать отрежут экспертные оценки, – говорю я нейтральным тоном, а затем, взяв из золоченой коробочки на столе чистый листок бумаги, пишу на нем цифру, должную подогреть усилия сенатора.
Он мелко трясет головой и, вздыхая, с чувством произносит:
– Я согласен с такой постановкой вопроса…
Мы крепко жмем руки, любуясь друг другом и едва не погружаясь во взаимные объятия, что было бы чересчур, как понимаем обоюдно.
Уже на прощание он сует мне какое-то письмецо с просьбой помочь от щедрот фонду по поддержанию индейских резерваций, и я обещаю разобраться с данным вопросом, хотя, едва увидев письмецо, принимаю решение затаскать и в итоге похоронить его в недрах моих инстанций, сославшись впоследствии на нерадивость сотрудников. Содрать с меня вдогонку на свои политические очки Брайсу вряд ли удастся.
Верткий вообще-то парень. Как свежий червяк. По-моему, он гомик. Я сужу по той порывистой теплоте, с которой относится ко мне его жена, хотя встречаемся мы с ней редко и, как правило, на приемах. У них явно сложные отношения, отдающие вынужденной терпимостью друг к другу. Настолько же я терпим к сенатору при всей своей брезгливости к нему. Настолько же, кстати, терпим и к собственной персоне.
Я часто задумываюсь о себе, об Америке, о правоте своего дела. Я развиваю то, что ныне именуется глобализмом, развиваю его во имя спасения и могущества родины. Но глобализм отрицает патриотизм. Транснациональные корпорации чужды традиций, а их я чту. Но мне нужна лишь эффективность, а не верность работников, привязанных к государству. Я руководствуюсь лишь биржевыми курсами и капиталовложениями. Я – консерватор, возглавляющий шествие нигилистов. Я бы упразднил ВТО, возвратившись к двухсторонним торговым договорам, я бы прекратил финансирование обороны наших союзников, предоставив им тратить на это собственные деньги, я бы воздержался от участия в распрях иных стран, ибо пора вспомнить, что мы – республика, а не империя, а все империи распадались, когда влезали в войны, не касающиеся их прямых интересов. Но мои благие намерения тщетны в такой же мере, в какой никчемны призывы отказаться от губящих природу автомобилей. Другое дело, грустно, когда в душе тебе противны автомобили, а ты управляешь заводом, их создающим. И не очень-то хочешь ходить пешком.
От сенатора я отправляюсь в наш раззолоченный особняк. Едва моя машина въезжает в ворота, во дворе появляется гибкий, подтянутый Ричард. Он всегда выглядит, как жених на венчании. Набриолиненные темные волосы уложены ровной волной, белая сорочка слепит глаза, галстук, словно с витрины, синева выбритого волевого подбородка с трещиной ямки приводит к мысли о фунтах потраченной им за его жизнь мыльной пены, а запах дорогого одеколона настырен и резок. Он столь идеален в своей чистоплотности, что после долгого общения с ним хочется понюхать скунса.
Протягивает мне руку. Ладонь его чиста, суха и прохладна.
Ричард превосходный полицейский профессионал, и мне стоило большого труда убедить его покинуть службу, отказавшись от блестящей наверняка карьеры. Хотя тут я могу ошибаться. В отличие от своих коллег копов, стада туповатого и в большинстве своем законопослушного, ему присущи авантюризм, независимость и инициатива – качества, необходимые разведчику. То есть тому типу людей, с кем я работал лучшие годы своей жизни. Наверное, именно эти свойства его характера и внушили мне симпатии к нему. Дуболом в службе моей безопасности мне не нужен. Мне необходим человек, способный в любой момент выполнить деликатные поручения. То есть те, что выходят за рамки закона. И подобного рода поручения Ричарда никогда не смущали.
Мы проходим в мой кабинет, ощутимо посвежевший после ремонта. Все оттерто, отмыто, в воздухе, правда, еще сквозит душком лака и краски, но через неделю это пройдет.
Свои стратегические замыслы я не раскрываю Ричарду даже намеком. Он должен знать только то, что должен знать. Как и начальник моей технической разведки и контрразведки, с кем у Ричарда хронический антагонизм. Весьма устраивающий меня, ибо, если бы эти субчики спелись, бог ведает, что из такого содружества вышло.
Я вовремя вспоминаю, что нуждаюсь в наличных. И лезу в сейф за зеркалом, в свое надежнейшее хранилище.
Когда зеркальная гладь в бронзовой окантовке отодвигается в сторону, я протираю глаза, не веря, что передо мной следы варварского взлома надежной дверцы, хранящей за собой… о, Боже, саму мою жизнь!
Я пугаюсь той мысли, что сошел с ума. Я не верю в реальность. Я дергаю ручку на себя, пытаюсь подлезть ногтями под край исполосованного какой-то пилой металла, но все мои усилия тщетны, – дверца словно заклинена.
Остается глупо надеяться, что неведомые злоумышленники так и не добрались до содержимого стального ящика.
Едва преодолевая дурноту, я ору в телефон секретарше, чтобы ко мне вызвали Ричарда.
Далее начинается кутерьма с появлением в кабинете разнообразных персонажей, и заканчивается она тем, что изувеченную дверцу отделяют с помощью какого-то рычага от сейфа.
После чего я убеждаюсь в очевидном кошмаре: пропали диски. Диски и деньги. Остались папки с оригиналами тех документов, за которые мои враги, в частности, тот же Пратт, удавились бы, а значит, дело пахнет обыкновенной кражей.
Диски хранились в вычурной кожаной коробке с золотым запором; вор вполне мог принять ее за футляр для драгоценностей.
Я в полнейшем отчаянии, ибо, всплыви этот компромат где-либо, жизнь моя не стоит затертого цента.
– Пропали важнейшие материалы, – ледяным тоном сообщаю я Ричарду. – Их появление на стороне… Продолжать дальше? Или вы без того представляете себе степень ответственности персоны, отвечающей за безопасность данного помещения?
Я вижу, как его белоснежная рубашка сереет от обильного пота, хотя я включил кондиционер, и в кабинете ощутимо прохладно. Пот выступает у него на побледневшем лбу и струится из корней волос, тускнеющих и слипающихся как на дожде. Побледнели даже синеватые выбритости, и, может, к завтрашнему утру он начнет седеть. Впервые, кстати, от него пахнуло чем-то ему несвойственным. И тут я понимаю, что это запах источаемого им ужаса. И начинаю видеть ситуацию уже его глазами. Устремленными на меня. А мои глаза – глаза василиска. Когда я в гневе, и это мне говорили многие, глаза у меня темнеют и источают такую угрозу, что отпетым висельникам делается не по себе. А голос становится низким, хриплым и завораживающим, как у демона. А физиономия превращается в маску.