Ричарду неведомы мои размышления. Но ему ведомо то, что в лучшем случае он окажется на улице без средств к существованию и без малейшей перспективы устроиться где-либо, а в худшем… О, тут существует целая коллекция вариантов, один хлеще другого…
– Это тот русский эмигрант, – безжизненным голосом говорит он. – Тот, что занимался паркетом. Помните… он делал ремонт в вашем доме…
– Понятное дело! Виноват я, – киваю, испепеляя его взглядом.
– Сейчас мы просмотрим все дежурные пленки. Имею в виду наружные камеры и камеры в коридорах. Все встанет на свои места.
– На свои места должно встать то, что было в сейфе! – брякаю я кулаком по столу и оскаливаюсь невольно.
Ричард пятится к двери. Когда он скрывается за ней, я устало смеживаю веки.
Если все произошедшее, – происки мелкого жулика, еще не все потеряно. Жулика мы найдем. Главное, чтобы диски не попали в посторонние руки. Вернее, ни в чьи руки! Ни к дуракам, ни к умникам!
Я вел запись заседаний Совета. Я очень не хотел этого делать, но все-таки, после изрядного раздумья, решился. Материалы представляли собой убийственные доказательства тягчайших преступлений. Часть тайной мировой истории, ответы на тысячи загадок. Я полагал, да и полагаю, что любой ближайший друг или соратник может в итоге превратиться в наизлейшего врага, и в критический момент нашего возможного противостояния мне надлежит запастись оружием. Пусть оно не пригодится, пусть, покрытое паутиной и ржой, таится в моем подполе, но какую силу оно придаст мне в час отражения атаки или необходимого нападения! Какую растерянность и панику вызовет в противнике! Однако я никогда не думал, что меня так просто и нагло можно обокрасть. Особняк, напичканный охраной, электроникой и запорами, неприступный, как национальное хранилище, пал под вороватой рукой какого-то незамысловатого подонка… Подставившего под смертельную опасность всю мою жизнь и ее смысл.
Совет, стань я даже его главой, никогда бы не простил мне записи его совещаний. Я совершил поступок, расплатой за который будет обращение меня в ничто. И я готов смириться с наказанием, ибо уже обреченно уяснил свою смертность и возможность ухода в любую минуту, но в данном случае за меня пострадают безвинные близкие люди, и пострадают жестоко, и проклянут меня, ведь я же осознанно рисковал ими!
Тут начинает сознаваться вся хитроумная безысходность капкана, в который я угодил: если бы кто-то похитил собственность Совета, на поиски злоумышленника поднялся бы по тревоге легион. Включая государственные секретные службы. В данном же случае я, – частное лицо, решающее личные проблемы. У меня масса возможностей и рычагов, но, попади после успешных розысков материалы в лапы того же Ричарда и ознакомься он с ними, – кто знает, как поведет себя? И как поведут себя те, в чьем распоряжении находятся диски сейчас?
Последний раз я чувствовал себя подобным образом в детстве.
Я вел дневник, где старательно записывал все свои искренние размышления об окружающих, сексуальные фантазии, те или иные грешки и всякого рода наблюдения, в частности, эпизоды, когда я подглядывал за родителями, утоляющими свои сексуальные страсти.
До сих пор не знаю, каким образом у меня выкрал дневник однокашник Эрик, принявшийся меня им шантажировать. В ту пору нам было лет тринадцать-четырнадцать.
Эрик просил за дневник триста долларов, но сошлись мы на сотне. Встретились вечером, на пляже. Встречу я хорошо, как мне казалось, продумал. И даже сейчас понимаю, что продумал ее отменно.
Мерзко улыбаясь, он вытащил из-под футболки дневник, потряс его перед моим носом, а я заискивающе протянул ему сотню. Когда обмен состоялся, я проверил, все ли страницы дневника целы, уместил его под резинку шорт и повел разговор о том, что, дескать, Эрик конечно же парень не промах и натянул мне нос, но я не в обиде за урок. Однако если мы хотим остаться друзьями, пусть даст мне гарантии, что о прочитанном им не узнает никто.
Я брел по прибрежной полосе, он следом, волна нехотя смывала наши следы, я был обращен к нему спиной, но это позволяло еще более чутко воспринимать его ответы.
Этот рыжий подлый верзила с прямым, словно обрубленным затылком, оказался на удивление бесхитростен, в его уверениях о конфиденциальности нашей сделки я ощутил не просто искренность, но даже возмущение. Вероятно, у него были какие-то свои представления о порядочности. Весьма запутанные.
Мы присели в прибрежных скалах, глядя на вечерний зарождающийся шторм, я указал ему на далекое суденышко, ныряющее в барашках, а сам, нащупав заранее припрятанную в камнях биту, привстал и сбоку наотмашь саданул ему куском полированного скользкого дерева в висок.
Шум волн скрыл от меня хруст кости.
После я впал в какую-то безумную горячку, ибо понимал, что, останься он жив, ударить его повторно уже не смогу. Но Эрик был мертв. И его пухлые разверзнутые губы обнажали два верхних передних зуба со «счастливой» прорезью между ними. Чепуха. У меня две макушки, но одна жена. Приметы врут.
Затем, рыдая без слез от страха возмездия и ужаса свершенного, я запорошил песком следы, упаковал биту в пакет и, карабкаясь по камню, выбрался на дорогу, пройдя обочиной к асфальтовой пустоши, обрамленной приземистыми супермаркетами. Обтерев биту, засунул ее в набитый мусорный пакет на газоне, в другой пакет втиснул пляжные тапки, а потом добрался до пустыря, где переоделся в заранее приготовленные кроссовки и сжег злополучный дневник.
После того как я начал учиться на кадрового разведчика, указания оперативных дисциплин о недопустимости письменных свидетельств воспринимались мною, как советы законченным идиотам, которых по определению не могло бытовать в нашем хитроумном ведомстве.
А Эрик все-таки выжил. Около месяца он провалялся в больнице, и весь этот месяц я, содрогаясь, ждал полиции, но за мной никто не пришел. Он сказал, что на него напали неизвестные хулиганы. А когда вернулся в школу и столкнулся со мной в коридоре, то в глазах его, мутных от перенесенного страдания, вспыхнул настороженный страх и, отвернувшись, он поспешил прочь. В дальнейшем Эрик перешел в другую школу. Он не разоблачил меня, потому что уверился, что, сделай такое, будет уже наверняка убит. Таким он меня видел. И – ошибался. Отныне я боялся его куда больше, чем он меня. И пальцем бы его не тронул. А он бы мог творить со мной все, что заблагорассудится.
Ночами я рыдал в подушку от чувства вины, от своей омерзительной жестокости, и меня постоянно преследовали его глаза, залитые мукой и болью. Я был благодарен Богу, что он спас и его, и меня. Но грех убийства, пусть и не доведенного до конца, так и остался открытой язвой в душе.
Я бесконечно каюсь за это злодеяние. Всю свою жизнь. Дело того не стоило. И, главное, мною владела тогда не злоба и ненависть, а исключительно страх перед тем, что Эрик откроет мои тайны, опозорит меня и выставит на посмешище.
Теперь же, возвращаясь ко дню нынешнему, я задаюсь вопросом, что бы сделал, окажись в моих руках похититель дисков? Оставил бы ему жизнь? Да! Я торжественно клянусь Господу, видящему нас насквозь и карающему сквозь годы и десятилетия торжествующе и изощренно, что, – да! – оставил бы жизнь этому мерзавцу, пусть только вернет мне похищенное!
В кабинет входит осунувшийся Ричард. Его положеньицу не позавидовать!
– Шеф, это он, русский, – сообщается мне со скорбью. – Все сходится.
Мне становится несколько легче. Значит, мы имеем дело с обыкновенным вором. С глупым чужестранцем, приехавшим сюда в поисках лучшей доли. И, как голодная акула, схватившим блеснувшую перед носом золотую рыбку…
От Ричарда уже ощутимо разит потом. Пот – та же моча. Отличие – меньшая концентрация. В ближайшее время он провоняет ею насквозь.
Я впериваю в него ужасный взгляд.
– Заткнитесь и слушайте. Первое. Выяснить о нем все. Адрес, телефоны, близкие родственники, круг знакомств. Распечатки абонентов. Входящие и исходящие звонки в день кражи – наиболее актуальны. Далее. Срочно поднимите данные о продаже авиабилетов. В первую очередь, – в Россию. Теперь, что касается наших взаимоотношений. Восстановление их будет возможно лишь после того, когда исчезнувшее отсюда, вернется обратно. Вы поняли?
– Абсолютно, сэр!
– Кстати, сегодня ваш первый по-настоящему рабочий день. То, ради чего вы находились здесь, свершилось. В плачевном для вас варианте. Поэтому советую в самом ближайшем будущем принести мне подходящие новости. А теперь проваливайте и займитесь своими делами!
2
АБУ КАМИЛЬ. ДО 11.09.2001 г.
Куратором Абу был офицер Дик Круз – сорокалетний подтянутый человек с бесстрастными манерами, вдумчивой речью, ироничным умом.
Взвешенностью своих суждений, дружелюбием и способностью внимательно выслушать подопечного он сразу же расположил к себе Абу, и когда, проходя от самолета в зал ожидания аэропорта, он увидел среди встречающих невозмутимого Дика, его посетило теплое чувство встречи с близким и необходимым ему человеком.
За обедом в ресторане Абу довольно откровенно поведал куратору о тяжелом психологическом состоянии Мариам, о собственных переживаниях и сомнениях, и Дик не только с сочувствием выслушал его, но и разрушил многие двусмысленности, терзающие душу его агента.
– Вернись ты в Ирак, непременно бы погиб, – убежденно заявил он. – Как и твоя жена. А преследование ваших родственников в любом случае было бы неизбежным. Тебя и Мариам волнуют последствия перехода к нам? И сама моральная сторона такого поступка? Очень хорошо, поскольку таковое свидетельствует о вашей порядочности и совестливости. Но разве ты предавал свою страну и близких? Ты поступил, как умный солдат: покинул поле сражения, чтобы вернуться на него вновь, вооружившись, зная, с кем и как воевать и кому и во имя чего отомстить.
Абу сумрачно кивнул. Американец говорил то, что ему хотелось услышать, но это-то и вселяло подозрения: ему пытались вернуть психологическое равновесие, зарождая в нем мотив надлежащего исполнения какого-то будущего задания. Только какого?