– Ты кто? – воззрился на него хмурый тип и вдруг расплылся в неожиданной улыбке, вмиг просветлившей его нелюдимую физиономию. – Юрок! Вот те нате! Это ж сколько лет…
– Зим и весен! – уточнил Жуков, тиская в объятиях Гену Квасова, – школьного приятеля, некогда жившего по соседству. Удрученно отметил, что жестокое время не пощадило дружка детства, превратив румяного огольца с очами ангела в сутулого субъекта с потухшим взором и обвислой, плохо выбритой мордой.
– Встречу надо отметить… – находчиво вклинился лысый.
Гена с сожалением поглядел на карман с емкостью, явно недостаточной для удовлетворения питейных нужд столь обширной компании, но Жуков в сей же момент указал продавщице на бутыль с литровым содержимым, отметив уважительные гримасы собутыльников, а затем попросту деморализовал их, набрав всевозможной закуски и запивки.
Покуда восторженный лысый хлопотал в квартире Геннадия, расставляя закуску и рюмки на несвежей скатерке, Юра вел неторопливый разговор с товарищем, глядя из окна его кухни, расположенной на первом этаже дома, на окна третьего этажа дома напротив, где, собственно, проживали родители, да и он сам.
– Вот, – между тем повествовал Гена, – живу один. Мать давно померла, с женой развелся… Тут сейчас гнусно, район стал: чечен-аул! Они весь наш подъезд как тараканы оккупировали, я ни с кем не общаюсь, одна сволочь вокруг… Весь Кавказ в Москву слетелся, как коршуны на падаль. Куда ни плюнь – одна чернота! Да и попробуй плюнь – разорвут! Их тут своры. Всю торговлю под себя подмяли, все хлебные места под их прицелом…
– Я наливаю, Гена?
– Да уж чего… В смысле – конечно… А какая раньше Москва была! – мечтательно обратился Геннадий к Жукову. – Прозрачная, просторная… И сколько дней солнечных зимой… Тьма!
Пока, перебивая друг друга, однокашники предавались воспоминаниям, лысый усердно налегал на закуску, и то и дело подливал водку в рюмки, причем главным образом в свою, тут же мгновенно ее опорожняя.
– А я в Америке жил, теперь съехал, – поделился Жуков.
– А чего ты съехал? – спросил Квасов, с недоумением уставившись на бутылку, чье содержимое уже едва прикрывало дно.
– Да достала меня Америка! – искренне произнес Юра. – Жена на все бабки кинула, цены и страховки душат… Да и кто мы там?
– А кто мы здесь?.. – вопросил Квасов рассеянно. – Слышь, Леня, ты, фокусник, куда водяра-то делась? Это как ты успел?
– Чекушка у нас еще, – успокоил его тот нейтральным тоном. – Я открою, ты сиди… А китайцы им еще врежут! – пообещал, роясь в пакете. – Это такая нация…
– Они и нам врежут, ты не беспокойся, – в свою очередь, посулил Жуков.
– У них даже евреи не выживают, – со значением сообщил Леня. – Зараза, пробка какая тугая, пассатижи нужны… А, нет, пошла…
– Кстати, насчет евреев, – сказал Квасов. – Я тоже лет семь назад собирался в эмиграцию. В Израиль. Но не вышло.
– Ты ж не еврей… – удивился Жуков.
– В том и дело. Но меня научили. Я когда паспорт менял, указал национальность в анкете: «иудей». Прихожу за документом, а там написано: «индей». Ну, я к начальнику паспортного стола: чего вы, мол, написали? Он уставился, пьяная морда, в паспорт, и говорит: ну, индей, значит, индей, чего надо? Я говорю: надо, чтобы стояло «иудей». Ну, еврей то есть. Тут до него дошло. Но как-то смутно. Бланков, говорит, нет, но сейчас все исправим, идите к секретарю, там ждите. Я жду. Приносят паспорт. Раскрываю. А там приписочка: «…из евреев». В общем, «индей из евреев».
– И чего? – спросил Леня.
– Да ничего, – отмахнулся Квасов. – Плюнул и ушел. А потом дела навалились, какая там эмиграция! Да и напугали меня: могут запрячь в армию… Мне надо? Ты-то чем здесь заниматься намерен? – спросил он Юру.
– Может, в такси… Может, на стройку… – пожал плечами Жуков. – А ты где и кем?
– Свободный предприниматель, – ухмыльнулся Квасов. – Так… Всякие делишки. Я ж на оборонном заводе работал, – поведал грустно. – Я ж фрезеровщик шестого разряда. А теперь на заводе пивной склад, куда станки делись – загадка, на лом пошли разве? Кстати, у нас один токарь в Штаты подался и пристроился там – будьте-нате! С ходу взяли!
– А вот ты зря не уехал, – икнув, скорбно качнул головой Леня, склонившийся над жестяной банкой с красной икрой, откуда скаредно выковыривал осклизлой вилкой липкие алые шарики и тут же судорожно их поедал. – Жил бы сейчас, как мистер-твистер… – Его глаза, чьи зрачки сузились в две неподвижные точки, были менее выразительны, чем у дохлого ерша.
– А родителей больных куда деть? Да и вообще я русский… Этот вот… – кивнул на Жукова. – Всегда авантюрист был. Еще в школе, помню… Подначил меня, хорек, по два дневника завести: один для родичей, другой – для учителей. Ну и раскрыли нас. Еще бы! Сплошные пятерки, дома нас зацеловывают, а в журнале – стаи «журавлей»… Месяца три кайфовали, а потом созвонилась завуч с мамами-папами и – конец афере! Идем из школы, а он говорит: все, хана, здесь не жизнь, выпорют и сгноят за учебниками; у меня есть двенадцать рублей, давай бежать в Турцию… До Батуми, мол, на крышах поездов доедем, а там – переплывем.
– Диссидент с детства! – клюнув носом, произнес Леня. Затем, двумя руками взяв опустевшие бутылки, уткнул их горлышки в свою рюмку. Глядя на стекающие со дна капли, восхищенно прошептал: – Великая вещь – сила тяготения…
– А ты чего, слесаришь? – спросил Жуков.
– Так, частным образом.
– И чего именно?
– Разное… – прозвучал подчеркнуто-уклончивый ответ.
Замолчали, думая каждый о своем. Однако в размышлениях обоих несомненно общим было обреченное осознание безрадостности нынешнего бытия.
Они были осколками прежней советской системы. Ее обколотыми кирпичами, некогда сцементированными в монолите единого здания, что обветшало, пошло трещинами и в конце концов рухнуло благодаря стараниям всякого рода внутренних и внешних разрушителей.
Парадоксы ушедшего строя характеризовались так: никто ничего толком не делает, но товар производится; товар производится, но в магазинах ничего нет; в магазинах ничего нет, но в домах есть все; в домах есть все, но народ недоволен; народ недоволен, но все голосуют «за».
Продлись эпоха социализма чуть дольше, мало бы что изменилось для Геннадия и Юры. Они по-прежнему голосовали бы «за», слесарили и шоферили, одновременно подрабатывая на стороне, и жили бы по заведенному порядку. Однако в новой стране, похожей на разоренный муравейник, где сутью стал категорический индивидуализм, им пришлось приспосабливаться и менять ориентиры, благо оба наделены были известной находчивостью, а вот масса остальной публики, привыкшей к зарплатам-пособиям, растерялась от перемен, утратила систему координат и в итоге погибла.
– Слышь, Ген, – сказал Жуков вдумчиво. – Дело такое… Наколобродил я в Штатах. И жить у родителей – стремно.
– Чего именно натворил?..
– Подделка кредитных карт.
– Значит, кинул Америку? – расплылся Квасов в одобрительной улыбке. – Так ты ж герой! Нанес урон противнику!
– Который сейчас – начальник и командир. По всему миру, – скорбно сказал Жуков. – Короче: я в бегах, и…
– Да живи! – развел руками Квасов. – Три комнаты… И подсобка. Там иногда у меня товарищ ночует. Пожарный, классный мужик. Познакомлю…
– Не, я платить буду, ты не думай, что халява…
– Разберемся, – сказал Геннадий. – Кстати, можно подумать и о совместном бизнесе… Только пока без вопросов, понял? Я еще покумекать должен. Дела у меня… деликатные. Во, жизнь как сводит и разводит! – подытожил он. – Ведь как будто вчера мы в сереньких костюмчиках и аленьких пионерских галстучках брели из постылой учительской и мечтали о Турции, где нас ремнем не выпорют и в угол не поставят. А почему, кстати, о Турции? Я уж забыл…
– А я с матерью каждое лето в Батуми ездил, – пояснил Жуков. – Там плавать с маской и трубкой научился. А граница – совсем рядом. Прикинул: переплыть– нечего делать! Естественно, так мне казалось…
– А чего мы в Турции планировали делать, не помнишь?
– Смутно. Ну а чем не жизнь? Лишь бы в нее попасть. Рыба в море, фрукты на деревьях… И никакой орфографии с алгеброй и химии с ботаникой. Вот и все наши с тобой планы.
– Узко мыслили, брат!
– Наоборот – широко!
МАРК
Едва грузная фигура Жукова скрылась в суматохе толпы у входа в аэровокзал, Марк, проводив товарища, незамедлительно отправился к морпеху Виктору.
Им владела тревога и досада. Если расследование будут вести профессионалы, они в любом случае проанализируют распечатки телефонных контактов беглого десантника, и вплотную займутся его связями.
Виктора он застал в состоянии крайнего и беспросветного уныния.
Облаченный в драные спортивные штаны и в облезлую футболку, тот сидел за бутылкой пива на кухне. Лицо его было печальным и тусклым, как стакан с водой в дешевой забегаловке. Угрюмо пригласил Марка составить ему компанию, а затем поведал, что вчера его покинула супруга, переместившись к какому-то перспективному американцу.
– Как она себе эти трусы купила, – горько изрек морпех, – я сразу усек: идет измена Родине… И измена затягивается.
– Этого следовало ожидать, – пожал плечами Марк. – Девка с университетским дипломом, с языком, на хорошей работе… А теперь посмотри на себя. Грубиян, матерщинник, лицо без определенных занятий. С уголовными, замечу, наклонностями. Но, может, оно и к лучшему.
– Что она свинтила или что я с наклонностями? – вяло поинтересовался Виктор.
– Что ты свободен от обязательств, – пояснил Марк. – Поскольку сегодня твоя жизнь в корне поменяется. Так что утри слезы, они тебе еще понадобятся. – И далее изложил суть случившегося с Жуковым.
Виктор слушал молча, поскребывая ногтем плотную щетину на подбородке. Что удивительно, никакого возмущения или недоверия перед тем, что заправилы самой, ха-ха, демократической страны, могли угробить сотни своих соотечественников и разворотить сердце Манхэттена, после чего преследовать с целью убийства тех, кто приблизился к их тайнам, он ни в малейшей степени не выказал, приняв это как должное и вполне естественное. А Марк в какой уже раз скучно убедился в неправедности этого мира, понятной, в общем-то, каждому.