Лицо ее застывает в каком-то рассеянном раздумье. Черные немигающие глаза будто уставились в некую точку за моей макушкой. Так смотрит кошка на астральное существо в темном углу. Утверждение моей склонной к мистицизму супруги.
– Кто знает, кто знает, – будто опомнившись, произносит она. – Жизнь непредсказуема, и, возможно, когда-нибудь я воспользуюсь вашими предложениями.
Огромная победа! Если эта сука со мной не играет, конечно. Слабость моей позиции в том, что у нее коллекция подобного рода лживых посулов. Надеюсь, мой – из категории наиболее привлекательных.
– Я жду от вас новостей, – говорит она, вставая и жеманно протягивая мне ладонь тыльной стороной.
Припадаю.
Надо мной качается черногубая покровительственная улыбка, сверкающая отбеленным рядом зубов.
Ноги у нее длинные и кривые. А таз широк и увесист. Бедняжка.
Я покидаю ее, находясь в состоянии некоей эйфории. Придется потрудиться и потратиться, но, главное, я утвердился в сегодняшней суете закулисья, и меня принимают в расчет.
Охрана на выходе – местные простые ребята, разглядывают меня, как диковинную птицу. Я знаю эти взгляды. В них – преклонение перед властью и тайнами высших сфер, – великими и непостижимыми. Счастливые простаки, романтики! Ловя их убогие мыслишки, я вспоминаю одну особу из монархической европейской династии, кому был представлен на роскошном балу. Это была моя первая измена жене. То, что возникло передо мною в мареве бриллиантовой диадемы и струящихся шелков, было сияющим совершенством царственной женственности, а вне шелков и диадемы оказалось существом худосочным, прыщавым и, помнится, потрудиться над ним мне стоило многого разочарования и горести.
Нет особенных тайн в изощренности сильных мира сего, и высшая математика зиждется на арифметике. Не завидуйте сытым патрициям, сыты они пустотой. И все куда проще, чем мерещится искателям заповедных истин. Что же касается Совета, мы сами придаем себе загадочность, и нам самим хочется в нее верить.
Звонит телефон. Кто-то необходим мне, а кому-то и я. Этот «кому-то» оказывается Праттом. Вот же сюрприз!
Я ожидаю встретить в Лос-Анджелесе кого угодно, только не его. Впрочем, случайностью наша встреча не является. Ей предшествует ряд событий.
Люди Тони Паллито выяснили, что договоры о заказной статье велись не с владельцами газеты, что осложнило бы дело, а с редактором, причем – через посредника, трусливо и мелко. Была проведена разъяснительная работа с журналистами, публикация отправилась в корзину, взбудораженные писаки высказали свое негодование заказчику, подвергшему смертельной опасности их драгоценные жизни, а затем в укромном месте гангстеры прижали сыночка Пратта, сунув ему под нос материалы о налоговых махинациях в его нефтяной корпорации. Таким образом, агрессору был показан увесистый кулак. С кастетом.
И вот, едва я получаю эти фронтовые сводки, мне незамедлительно звонит Пратт с просьбой о рандеву. Любезностью его тон не отличается.
Свидание с ним я приплюсовываю к череде иных, намеченных на вечер в одном из ресторанов Голливуда.
Он подходит к столу, но руки мне не подает, ограничиваясь коротким кивком. Вопросительно указывает на пустующий стул. Я выражаю безусловное согласие.
– Я приехал сюда потому, что наши с тобой отношения перешли грань разумного, – начинает он. – Ни для кого не секрет, что ты – малый, лишенный брезгливости, но когда речь идет о шантаже моего сына…
– Стоп-стоп! – перебиваю его. – Кто начал первым? Может, сначала следует обсудить наши разногласия на русском рынке? А потом плавно перейти к кляузам на меня Большому Боссу, газетным интригам, созданию ополчения в Совете… Видишь, сколько у нас накопилось увлекательных тем? Я долго молчал, а ты испытывал мое терпение. Теперь настала пора диалога.
– Но при чем здесь мой сын? – Его сухая морщинистая физиономия костенеет от трудно сдерживаемой ярости. Губы плотно сомкнуты. Кажется, еще секунда – и он двинет мне в физиономию.
– Может, следует остыть?! – на повышенном тоне заявляю я. – Или тебе нужен пустой скандал?
Пратт, широко раздув ноздри, откидывается на спинку стула, не отрывая от меня злобного взгляда.
– Я задал вопрос, – произносит холодно.
Он закручен в спирали своей недоброжелательности и, похоже, ему в ней уютно.
– А я отвечу вопросом, – говорю я. – Не пора ли нам обоим остановиться? Разграничить интересы в космических проектах, выработать совместную программу в действиях на внутреннем рынке, просчитать перспективы…
– Я задал вопрос о своем сыне.
– Ему никто не угрожает.
– У меня другие сведения. И запомни, Генри, твоих итальянских бандитов я размажу в кровавую слизь, появись они еще раз ближе мили от моего парня. То же самое касается и тебя в отношении моей жены.
– Что за бред…
Он дружески хлопает меня по плечу, и лицо его внезапно расцветает ободряющей улыбкой хорошо осведомленного человека.
– Ты редкий сукин сын, Генри, – с пугающей теплотой произносит он. – Но, похоже, твоему везению наступает конец.
Его слова ошеломили меня, и несколько секунд я растерянно молчу, не зная, что сказать и что выразить на лице. Он внимательно смотрит на меня и ждет.
– Я надеялся, – произношу я довольно-таки твердым голосом, – что мы сможем договориться. Вместо этого приходится выслушивать оскорбления и угрозы.
– Путаница в терминологии, – говорит он. – Это не угрозы, а обещания. И не оскорбления, а определения. Кстати, с ними согласились бы многие. Твой бывший шеф Уильям, доложу тебе, такого же мнения.
Это Пратт о прежнем директоре ЦРУ, авторитетнейшем члене Совета, с кем, как мне известно, в последнее время он крепко сдружился. Факт, работающий против меня. Связи Уильяма безграничны, и свернуть шею тому же Тони он может мановением мизинца. Его ставленники повсюду в нашем разведывательном ведомстве. Кроме того, многие секретные операции финансируются через подвластные ему банковские и коммерческие структуры. Его отставка отнюдь не лишила его власти, а даже укрепила ее.
Пратт поднимается со стула и уходит. В его слегка сгорбленной спине – уверенная беспощадность. Не хватило ему одного, – плюнуть мне в тарелку. Хотя мысленно он это проделал, и таковую мысль во всем ее смаке отчетливо мне передал.
Я оглядываю бесстрастные лица охранников, растерянно понимая, что, кажется, серьезно влип. Давить на Пратта через сына не следовало, это ошибка. И за такого рода промах Совет способен принудить меня к извинениям. Выразятся же мои извинения в уступках Пратту в России. То есть в потере десятков миллионов долларов. И это уже им продумано и одобрено Большим Боссом.
Настырно звонит телефон. И, будто в насмешку, в трубке звучит резкий голос Уильяма:
– Здравствуй, дорогой мой! Ты в Калифорнии? Наслышан. Мои ребята приехали за твоим племянником, а его, оказывается, и след простыл…
– И куда же он делся? – беспечно спрашиваю я.
– А ты не в курсе? – с издевкой спрашивает бывший шеф наших шпионов.
– Представь себе, нет. Но я выясню…
Не дослушав меня, он прерывает связь. Это – демонстрация враждебности и откровенного недоверия.
Убедительное вранье мне сегодня удается неважно. Видимо, я от него устал. Я устал и от самого себя, и от рутины каждодневных проблем, но деться мне некуда. Я в плену собственной жизни, и меня стережет конвой непреложных обязательств. Пренебрежение их исполнением разрушит все, мною созданное. Запущенные дела подобны сорнякам на грядке: не успеешь глазом моргнуть, они задушат полезную поросль. Но сейчас мне не до дел. Я обложен со всех сторон. Настроение в упадке. У меня масса увлекательных приглашений, в том числе – к голливудским знаменитостям, но ни к какому общению я более не расположен. В отель, в тишину спальни, сесть у окна с бокалом вина, смотреть на огни ночной гавани, и предаваться печальным думам…
Я устраиваюсь на заднем сиденье машины и еду в свое дальнейшее одиночество.
А буквально через несколько минут в мою голову врываются грохот и визг, я потерянно вскидываю руки, инстинктивно закрываясь от неведомой опасности, и в тот же момент чудовищная сила швыряет меня грудью в спинку сиденья водителя. Впечатление такое, будто, вылетев из катапульты, я плашмя врезаюсь в бетонную плиту. Все мое существо наливается темной свинцовой болью, я с обреченным ужасом сознаю ее крепнущую тяжесть, стискивающую мое нутро, – наверняка, как представляется, разбитое в ошметки. Затем чувствую, что придавлен недвижным телом охранника. Это любимец моей женушки, Майк, он сидел справа от меня. Я испытываю отстраненное злорадство, компенсирующее былые уколы ревности. Вероятно, неоправданной, но все-таки. Если он и остался жив, ему долгое время будет не до ухаживаний какого-либо толка.
Между тем где верх, а где низ – непонятно. Я шарю в кромешной темноте руками, – слабыми, как лапки раздавленного паучка. Внезапно различаю пряный бензиновый запашок. Мысль о том, что машина способна вспыхнуть, наполняет меня огнедышащим страхом. Я совершаю рывок из-под гнета мясистой, рыхло навалившейся на меня туши, и, будто сорвавшись с обрыва, падаю в черноту, обескураженно подумав, насколько же стремительно и неотвратимо погружение в смерть.
А вот устрашиться фактом ее свершенности просто не успеваю. Зародившийся всполох ужаса отрезает нож гильотины небытия.
АБУ КАМИЛЬ. ДО 11.09.2001 г
Переезд из тропической Флориды в зимний промозглый Нью-Йорк стал для Абу немалым испытанием. Его поселили в Бронксе, в старом многоэтажном доме, облицованном грязно-желтым кирпичом и словно увитым лианами выкрашенных битумом черных пожарных лестниц. Вокруг теснились сараи бесчисленных автомастерских с аляповатыми, выгоревшими на солнце вывесками, обнесенные сетчатыми заборами пустыри, заваленные старыми покрышками, а поблизости громыхала ржавым железом, содрогаясь под тяжестью серебристых рифленых поездов, подвешенная на клепаных заскорузлых сваях «подземка».