Один день мне отводился на сборы и прощание с мамой. Встречу и прощание. День сегодняшний.
Со мной поступили бережно. Как с погнутым гвоздем. Распрямили, прикинули на глазок, – подходящ ли? – и установили под удар бестрепетного молотка.
Выскользнуть из умело державших меня пальцев я не пытался.
Предварительно, через секретаря, директор ФСБ попросил президента задержаться у него после совещания Совета безопасности. Предстояло оговорить несколько келейных вопросов.
Соблюдая протокол, он вышел вместе со всеми из кабинета, раскланялся, перебросился парой слов с шефом внешней разведки и министром внутренних дел и остался в секретариате, принужденный к тому якобы важным звонком.
Когда коллеги исчезли за дверью, выждал минуту, а после раскрыл ведущую в святилище дверь.
Президент по-прежнему оставался в кресле, незряче глядя на вернувшегося соратника.
Директор стеснительно кашлянул. Их связывали давние, теплые отношения, оставшиеся по-прежнему доверительными и прочными, но он отчетливо понимал всю разделявшую их ныне пропасть. Пропасть между хозяином и инструментом хозяина.
Хозяину он не завидовал. Вернее, его власти. Он видел, как она иссушала и ломала его, непоправимо разрушая и старя, как жестокий коварный наркотик, уже необходимый.
Он сам обладал немалой властью, но его мера ответственности была формальна, а сидящий перед ним человек отвечал за все, на нем перекрещивались, сталкиваясь, бездны энергий этой страны, ее надежды, трагедии, вожделения и разочарования. Он назывался президентом, но по сути народной неубиенной традиции был царь. В актуальной же ипостаси: царь-менеджер.
За чередой почивавших на лаврах бездарных властителей, опиравшихся на фундамент коммунистической государственности, незыблемо стояла фигура его создателя, человека в шинели, с усатым лицом. Злодея, умевшего править, карать и созидать, содрогая массы послушных ему миллионов человеческих существ. Ныне фундамент распался. Его осколки цементировал, складывая неуверенной, но старательной рукой, нынешний владыка. Алчная камарилья управителей и помощников взирала на его труды с подобострастным уважением. Вокруг бушевали, лопаясь мыльными пузырями, политические страсти. Если ранее политикой занимался тиран, а все остальные работали, то теперь политикой занимались кому не лень, предоставляя работать главенствующей персоне.
Шеф госбезопасности искренне сочувствовал президенту. Он отвечал за страну, извечно окруженную врагами, но теперь к ним примыкали те, кто ранее являлся ее частью. А что опаснее друга, ставшего врагом? Или врага, с кем необходимо дружить?
Обсудили вопросы, касавшиеся разоблаченной на контактах с агентами посольской английской резидентуры.
– Ну, пните их бережно, – сказал президент. – Время от времени надо показывать зубы. Но без обозначения внутренних источников. Имею в виду для прессы…
– Теперь по поводу того материала, что я вам передал, – осторожно сказал директор. – Там была сопроводительная записка, перевод речи…
– Я посмотрел, да. – Президент, расправляя плечи, откинулся на округлую спинку кресла. – Ну… Я так понимаю, что это обрывок какого-то разговора. Про давние сентябрьские события. Между уважаемыми людьми. Странно, что это пришло не из разведки, а от вас. Впрочем, молодцы, работаете… Но разговор-то, в общем, оценочный, он ни о чем… А когда состоялся, вообще неясно, календарь там на стенке не висел. Я… не вижу в этом полезной для нас информации.
В возникшей паузе был ответ: развитие темы по меньшей мере не отвечает высшим политическим соображениям.
Президент ждал слов от собеседника, но тот предпочел стеснительно улыбнуться, опустив глаза долу и подумав о своем везении в исторической привязке места, времени и должности. Он невольно представил себя Абакумовым на приеме у Сталина, где любое праздное слово означало безвозвратный шаг в пропасть, который, впрочем, в итоге и случился. Ему же было куда легче. Неосторожная инициатива или повышенная осведомленность означала лишь перемещение по ветвям номенклатурного древа, но и только.
– Есть более существенные материалы? – догадливо спросил президент. В нем оставалась живая, просчитывающая перспективные варианты суть бывшего опера из разведки.
– Мы постараемся их достать.
– Если они будут такого же общего толка, то в их практическом применении я не уверен. – У президента сосредоточенно, до обозначившихся скул, охолодело лицо, а взгляд отстраненно и вдумчиво ушел в сторону. Казалось, он взирает на поверженного хладнокровным приемом противника. – Прикиньте сами, – что это, по сути? Безнравственные технические записи. А их последующая провокационная интерпретация… Да еще с нашей территории… Кому это надо?
– Ну, с таким вопросом я просто вынужден обратиться к вам, поймите правильно… Не сообщить – ошибка, сообщить… – Шеф госбезопасности смущенно пожал плечами.
Взгляд президента потеплел. И сам он стал на какое-то мгновение прежним, не отчужденным своим всесилием, а человечным, с кем в бережно забытой ими действительности они могли выпить пива и непринужденно обсудить, что за чертовщина творится в стране с ее бездарным руководством и разнузданными порядками.
– Тебе нужен совет? – спросил президент. – Отошли эту бодягу кому следует. С надписью: «Копий нет». Это ход, это благородно. И запомни: чем лучше зрение, тем на большее приходится закрывать глаза. К тому же мы не вечны, а они… Они, в общем, тоже. Но есть мотылек и есть ястреб. Оба с крыльями, оба летают. Но это две сущности абсолютно разной природы. Тебе ли давать разъяснения? Тем более, мы вошли в коалицию, у нас общие цели, мы партнеры… Да и не только мы.
– До сих пор меня озадачивает повсеместное доброволие в данном вопросе.
– А чему удивляться? Мгновенно уясненным правилам игры? Сентябрьские события застали нас врасплох. Нас – это Европу, Россию и Азию. Шах с первого хода. Через две упавшие пешки. Мы были в начале работы над многими общими конфигурациями, но совместными стратегическими планами не обладали, для их выработки нам требовалось время. А тут всем предложили ультиматум. Причем в атмосфере нервозности и спешки. Каждому предстояло ответить за себя. Под этот прессинг попали все, дистанцироваться никто не смог. Нейтралитет в данной просчитанной ситуации был приговором. Сейчас, повязанные обязательствами, исполненными и исполняемыми, мы, отброшенные назад, снова пытаемся взяться за руки. Но в том или ином переговорном процессе у многих они связаны.
– Это понятно. Комбинация сама по себе несложная. Завораживает ее масштабность. И внешние эффекты, определяющие реакцию на них. Имею в виду тот самый первый ход…
– Много там вокруг этого материала персонажей? – последовал равнодушный вопрос.
– В смысле, кто в курсе насчет этой записи? Единицы.
– Ну и устрой все помягче. А с англичанами – согласен, займись, давно не огрызались.
Вернувшись к себе, на Лубянку, директор задумчиво походил по кабинету, глядя на портрет основоположника ведомства. Железный Феликс смотрел на него испытующе и требовательно.
Была ли в нем правда, в этом Феликсе? Или только слепая убежденность, как и в его соратниках-чекистах, исполненных непримиримостью и ожесточением. В итоге – под корень уничтоживших самих же себя. Или они были ослеплены лукавым террористом Лениным, снабженным деньгами русофоба Парвуса-Гельфанда и учением внука раввина Маркса?
Где же истина? Нет ее и во власти Сталина с его кромешными лагерями, и в нынешнем тотальном неверии ни во что. Государство победившего социализма перечеркнуло все свои победы вместе с социализмом, и перспективы его были невнятны, а самостоятельность и независимость иллюзорны, ибо новое название общественного строя умещалось теперь в одном лишь кратком определении: коррупция. И любое противостояние этой коррупции, провозглашаемое на всех углах, было под стать призывам о вреде алкоголя на пивном фестивале. Порою страна напоминала ракового больного, но с ясным критичным сознанием.
Разрушение России – в саморазрушении нас самих.
Хоть начинай все снова, с варягов.
«Всемирное правительство? – подумалось с усмешкой. – А что, неглупая мысль».
ЖУКОВ
Звонок раздался под утро. Казенный голос с металлическим акцентом справился, имеет ли он честь общения с господином Жуковым и где тому удобно встретиться по взаимно интересующей стороны теме. Юра ответил, что ему все равно. Ему и в самом деле было все равно, где произойдет встреча, другой вопрос, – чем таковая завершится. Он шел на нее с безоглядным отчаянием, как израненный солдат на непоколебимый вражеский дот.
Свидание назначили в небольшом ресторане в центре Москвы.
За столиком сидели двое: седовласый старик со злыми прозрачными глазами и изборожденным морщинами лицом и – человек лет сорока в официальном костюме с внешностью, не отмеченной ни одной запоминающейся чертой.
Странно, но едва Юра появился на входе, невзрачный человек тут же помахал ему рукой, призывая к столу.
– Чай, кофе, пиво? – произнес он, и Жуков, услышав его голос, понял, что переговоры по телефону с ним вел именно этот субъект.
От угощения Юра вежливо отказался: чего доброго, еще отравят…
– Он не говорит по-русски, – произнес человек, кивнув на старика, тяжелым взглядом изучавшего Жукова, стеснительно мнущегося на стуле напротив. – Я буду переводить.
– Диски у вас? – кратко спросил старик. От него ощутимо веяло взвешенной, неотвратимой угрозой. Он напоминал палача в пенсионном возрасте, заржавленный кинжал в кровавой коросте, способный, однако, в любой момент быть пущенным в дело.
– Все, кроме одного, – торопливо произнес Юра. – Один я повредил и выбросил.
– Каким образом повредили и зачем выбросили?
– Я уронил его на электроплиту.
Брови у старика недоуменно поползли вверх, губы недобро поджались, но от дальнейшего развития темы он воздержался, недоверчиво удовлетворившись ответом.
– Я совершил большую ошибку, – сказал Юра, – но готов исправить ее. Я верну все, но мне нужна американская виза. Я хочу возвратиться обратно.