способленности.
Все они дерзкие, неудовлетворенные, равнодушные. С нами, взрослыми, им неуютно: они стараются уйти в себя, как кроты в землю. Не желают, чтобы мы слышали их разговоры.
Они не знают, чем себя занять, отсюда и привязанность к виртуальному зыбкому миру. Они не знают к чему стремиться и кем стать. У них нет кумиров. У меня теперь тоже нет. Но в их возрасте для меня существовали примеры подражания. Я даже обезьянничал, имитируя тот или иной образ. Правда, это прошло. И теперь я предпочитаю оставаться тем, кто есть, хотя, в сущности, не нравлюсь себе и даже не знаю толком, что я такое. Ни один из них не хочет стать ни дипломатом, ни космонавтом, ни председателем банка. Или президентом страны. Пусть, мол, этим занимаются другие. Например, я. И я этим занимаюсь, ибо, увы, ничем другим теперь заняться не сумею. С другой стороны, мир стал куда более рационален и циничен, и у них есть все основания для пессимизма, жаль только, что осознание этого мира пришло к ним так рано. Другое дело, никто из них не противится сдвигу, произошедшему в сознании их поколения. Они освободили себя от цивилизаторского и христианского бремени, наслаждаясь пустыми развлечениями, убивая в себе радость жизни и, кажется, пренебрегая самой смертью. Им чуждо главное − семейные ценности, а ведь они − основа и последняя надежда нашей исчезающей нации, захлебывающейся в своем эгоизме. Впрочем, все это с тем же успехом относится к вымирающей Европе.
Симпатии дочери к Голливуду и отвлеченное устремление к карьере режиссера я поощряю, хотя считаю Голливуд крупным вычетом из культуры цивилизации. Но пускай хоть это… Всякого рода богему я терпеть не могу: насквозь лживый, опьяненный своим успехом и якобы избранностью народ. Если, конечно, успех состоялся. Мы позволяем им существовать в целях нашей пропаганды. По сути же они − подонки и наросты. Все эти звезды, а вернее, метеориты, − абсолютно распущенные типажи. Многие из них погрязли в наркотиках и содомском грехе. Спрашивается, какие высокие образы они способны создать? Простой фермер, сталевар и даже мусорщик мне куда ближе. Они встают рано, ложатся поздно, они в трудах, они необходимы. Любая власть зависит от них. А эти утопающие в роскоши и кокаине знаменитости еще позволяют себе поучать, как надлежит жить. И призывают отречься от собственности, как тот же Леннон, у которого после смерти обнаружилось почти триста миллионов долларов на счетах. И кто, кстати, утверждал, что христианство обречено и непременно отомрет. Туда, дескать, ему и дорога, тем более, что я, как он заявил, сейчас куда популярнее Христа. Таких аналогов много. У русских тоже был провокатор Свердлов, призывающий к равенству и нищете, но, когда он внезапно издох, в сейфе идейного большевика обнаружили кучу краденых бриллиантов и загранпаспорта для всего его революционного семейства.
А что ждет наших девочек, чье сознание исковеркано «новой культурой»? Иногда, заглядывая в будущее, я вижу дочь одинокой, издерганной, возможно, бездетной. Она куда смышленее моей жены, а значит, если выйдет замуж, то будет спать с чужими мужьями, наплевав на своего. А может, никогда и не выйдет. Станет чьей-нибудь подругой, потом подругой другого, третьего, а после − несчастливой матерью, которая будет ладить со своими детьми не лучше, чем я со своими. И я не ведаю, как ей помочь. Я не могу бороться с целым пластом сознания новой эпохи. Сознания, отравленного ядом компьютерных миров. Кнопп в таком же положении. Ему еще хуже. Я бы не потерпел дочь с лиловой головой и с железками по краям всякого рода отверстий.
Мы не общаемся со своими детьми. Мы перекрикиваемся с ними через пропасть. Между нами не разница поколений, а разница эпох. Докомпьютерной и послекомпьютерной. У нас разный архетип. Мы сосуществуем, потому что нам некуда друг от друга деваться. Я слышал версию, будто в загробном мире души людей собираются в общности сообразно тем временам, когда они были на земле. Там, видимо, попросторней.
− Я не знаю, что ее интересует и интересует ли ее что-либо, − откликаясь на мои мысли, произносит Карл.
− Замуж не собирается выходить?
− Она выходит.
− Да?!
− Да, понемногу, − усмехается он. − Я отдал ей половину дома, так что… Встречаемся на кухне. Не понимаю… − Горько качает головой. – К ней ходят волосатые дохляки в пиджаках из змеиной кожи, в ковбойских сапогах и в каких-то железных цепях до пупа. Я тут говорил с одним. Он не знает, чем вольт отличается от ампера. В их головах – мрак. Мне кажется, поменялось качество не только вещей, но и людей. Германскому и английскому всюду предпочли китайское. У меня коллекция уникального инструмента. Бесценного. Изобретенного лично мной. Я с ужасом думаю: что с ним будет, когда я помру?
Я тоже задаюсь вопросом, что будет после моей смерти с моими деньгами, заработанными с таким трудом. Барбара, возьмись она за дело, тут же себя обанкротит, такие, как Пратт, съедят ее за месяц; Нина не интересуется деньгами в принципе, они для нее – данность; малолетний Марвин готов купить за миллион новый велосипед, лишь бы было на нем побольше сияющих катафотов. Да, собственно, и мои ли теперь это деньги? Они попросту часть финансовой системы государства. Нового, чуждого мне. Старое я уже потерял, оно осталось лишь в моей памяти. И теперь, неизвестно зачем, я пытаюсь спасти эту новую страну, приноравливаясь к ее обитателям, не знающим ни прежних наших президентов, ни писателей, ни философов, знакомым лишь с культурой блок-бастеров и Интернета, и более того − стараюсь управлять ими, то и дело погрязая в компромиссах. Но скоро они одержат верх и покажут свои зубы. Законы антропогенеза безжалостны. На смену нам, людям, исчезающему виду, придет поколение с совершенно иным мышлением, я это чувствую. Наши дети − лишь предтеча его. И как те, кто придет, обойдутся с остатками человечества, − не знаю.
Я с сочувствием сжимаю плечо Карла, а затем подхожу к окну. Пора менять тему.
− Прелестная погода, − рассеянно произношу я, глядя на подернутые золотой поволокой листья платанов в садике за окном.
− Погода скоро изменится, − с многозначительной нотой заявляет Кнопп.
− Да, не успеем оглянуться, а уже зима…
− Причем здесь зима? – морщится он презрительно и закуривает новую сигарету. – Скоро нас всех затопит к чертовой матери, вот что.
− Ты о глобальном потеплении? – спрашиваю я.
− Кому потепление, кому похолодание, − отвечает он. – Северный полюс превращается в снежную кашу. Как и Антарктида. А значит, надвинется холод. И вода. Как бы от Штатов не остались отдельные острова, вот о чем я думаю.
− Да, исчезает Гольфстрим, − вставляю я. – Чем закончится дело – неясно.
− Гольфстрим – не причина, − высказывается Кнопп.
− Ну еще всякие выхлопы, парниковый эффект… − проявляю я осведомленность.
− Под землей!.. – восклицает он и тычет пальцем в пол.
Я растерянно следую глазами в направлении его жеста.
– Да-да, главные процессы идут под землей. Океан теплеет от беспокойства магмы, и это основная причина. Мы ошибались в оценке массы Земли на порядки. А на самом деле мы живем на скорлупе, вот так. Причем растресканной. – Он глубокомысленно поджимает губы. Рта у него теперь нет. Подбородок, переходящий в нос.
− И что же? – с беспокойством спрашиваю я.
− А то, что, если прибавить больше газа на плите, яйца вскипятятся быстрее, − отвечает он, руководимый, возможно, ассоциацией с дверью и пыткой. – Процесс может пойти лавинообразно. Так что насчет прелестной погоды, Генри, не надо…
− Это вероятность не большая, чем та, что на нас сверзится астероид, − возражаю я.
− Когда-нибудь он обязательно сверзится, − парирует Кнопп. – Вопрос времени. И массы! – Поднимает палец. – Возможно, возникнет вторая луна…
− То есть?
− А что есть наша луна? – устремляет он на меня снисходительный взгляд. – А? Это осколки Земли после того, как в нее угодил громадный булыжник, который в свое время был частью разлетевшейся в глубинах галактики планеты. Луна – спрессованные гравитацией обломки и пыль. Она же пустая, как консервная банка. Когда наши ребята, высадившись, попрыгали на ней, сейсмодатчики зашкалили!
Я принимаю заинтересованный вид, хотя подтопление суши мировым океаном и падение на планету небесных тел заботит меня куда меньше, нежели случившееся ограбление. И вообще надо отправляться в Вашингтон. И думать, кого посылать в Россию на поиски этого проклятого паркетчика.
Карл между тем развивает рассуждения на всякого рода вселенские темы.
− Говорят, мы хотим вывести на орбиту дежурную ядерную ракету для астероидов? – спрашивает он.
Я киваю.
Такой проект действительно существует. И я очень надеюсь на участие в нем. Равно как и Пратт. Однако надеюсь, что прежде, чем ракета, снабженная моими двигателями, будет на орбите, Пратт к тому сроку окажется, как говорится, на луне. Стараниями Алисы. Надо бы ей позвонить. Но не до того. История с сейфом совершенно выбила меня из колеи.
− В общем, − подвожу я итог, передавая Кноппу диски, − планета, чувствуется, обречена.
− По крайней мере – человечество, − подтверждает Кнопп.
Я согласен с ним. Наш мир никуда не годится. Совершенно отжившая идея.
− И все-таки жаль… − невпопад говорю я.
− Таких планет во Вселенной, как песка на пляже… − успокаивает он. – Или ты думаешь, что мы единственные и неповторимые? – Зацепив своими крючковатыми пальцами пакет, он, прихрамывая, идет по ковру через весь кабинет к двери.
− И за таким множеством явлений и персонажей может уследить Бог? – спрашиваю я его согбенную спину.
− На то он и Бог, − отвечает Кнопп угрюмо.
У выхода останавливается, вновь оборачиваясь ко мне.
− Земля – экая невидаль! – заявляет он. Затем по привычке язвительно ухмыляется и затворяет за собой дверь.
Звонит Ричард. Говорит через одышку, словно милю бежал наперегонки. Ему сейчас здорово достается!
Оказывается, нашли жену русского. Ее зовут миссис Лоренция Холлубетс. Полагаю, это английская версия ее наименования.