Казалось, все суставы протестуют и скрипят, так быстро я разворачиваюсь. Первое впечатление – шок. Сердце взволнованно скачет, бьет в виски.
– Ты?!
Он согласно опускает голову, но тут же вскидывает ее гордо вверх.
– Нет, только не ты… Почему ты?
Я должна его ненавидеть. Ну или просто испытывать неприязнь. Хотя бы неприязнь, нежелание находиться рядом, нежелание говорить, ведь именно этот букет я и испытывала час назад.
– Это я, Катя. Почему я? Глупый вопрос. А почему ты?
Он делает шаг, он идет ко мне. Мысли скачут. О чем… Но он не дал мне подумать, совсем не дал времени опомниться, горячие ладони ложатся на щеки, как там, внизу, в темноте, крепко и сильно прижимаясь к коже. Я должна испытывать неприязнь, недоверие, но внутри как щелчок – вот теперь все правильно, я дома. Серые глаза обманчиво спокойны, но я ведь вижу, как напряжены губы, как сильно бьется жилка на его виске.
– Прости меня, Катя, – спокойно говорит он. – За все.
– Как ты… Почему ты…
– Я испугался.
Он наклоняется и шепчет тихо-тихо, признается на грани молчания, его губы почти прикасаются к моему лицу, но только почти. Они двигаются в миллиметре от кожи, скользят туда-сюда, обдавая дыханием, близко-близко от губ, щек и век, но все же не прикасаясь.
Его пальцы дрожат.
– Прости меня за мою трусость. Прости, если сможешь. Я… все случилось так неожиданно. Это была шутка, просто дурацкая шутка, понимаешь? И когда мы все возвращались, пьяные, дурные, хохотали на весь лес, собирались в таверну, а я вдруг почувствовал… понял – это только что произошло, мир мне ответил, сказал, что вскоре ты будешь тут, в лесу… я был в шоке.
– Ты испугался?
– Я так жутко испугался… всего. Я виноват.
Наверное, любой бы его понял – в таком положении испугаться немудрено.
Его руки гладили мои плечи и спину. Это так приятно, но все равно мало. Слишком мало. Как же мне всегда хотелось прижаться к нему, и чтобы он обнял, крепко-крепко, как делает сейчас, чтобы даже сердце его билось так, что задевало мое сердце, а кровь, бегущая по его венам, грела и меня тоже.
– Катя…
Наконец-то его губы нашли мои. Кажется, я не помогала, но сложно сказать. Мне вообще сейчас сложно говорить. Да и какая разница?
Эта вязкая сладость на языке от медленного, мягкого прикосновения, этот жар, расплывающийся кольцами по коже, и туман, окутавший подобно мягкому облаку, казались сказочными.
– Катя.
Наконец-то он догадался, что ноги меня не держат, и подхватил на руки. Наконец-то догадался отнести на кровать, ведь невозможно стоять всю ночь на ногах. Между нами так много всего, и этого не разобрать за короткую ночь.
Я его люблю. Люблю его, что бы там ни было раньше. Испугаться и сбежать – это так естественно, это простительно, это тьфу, даже говорить не о чем. Любовь проснулась, и не знаю, как я жила раньше без нее, как существовала?
Но вот другое так просто в сторону не отбросишь, не забудешь, как ничего не значащую мелочь.
– А летяшка? – собственный голос – словно стон, но промолчать невозможно.
– И за это прости. – Он наклоняется, крепко прижимается головой к моему плечу, дрожит, как будто у него горячка. – Но в этом я не виноват. Веришь? Я не знаю, что с ним произошло, я к нему всю ночь и близко не подходил, и пальцем его не трогал. Просто открыл корзину, показал остальным, чтобы выиграть пари, и сразу отдал корзину Жегло, который говорил, что хочет к тебе зайти. У моих знакомых есть летяшка, я у них по нескольку дней гостил, и ничего, он прыгает вокруг, на руки не идет, но не болеет. Может, именно этот зверек был от рождения обречен? Может, она обманула тебя, продала больного? Я не знаю. Но поверь, я не хотел такого исхода. Потом я даже думал тебе нового купить, извиниться, но вряд ли бы ты приняла. Моей вины в этом нет. Но все равно – прости, что так вышло. И прости, что сейчас мне вообще не до этого… Если бы ты знала, как мне было сложно видеть тебя и бояться, что ты навсегда останешься так далеко. Что я никогда не смогу к тебе прикоснуться. Что ты узнаешь и никогда, ни за что меня не простишь. Это просто пытка, каждая секунда – пытка, я не подозревал, что такое может быть, что такое может случиться со мной. Разрушить всю мою выдержку, раскрошить силу воли, как будто она мягче сыра. Это сильнее меня…
Он говорил что-то еще, но постепенно смысл стал ускользать, слова стали не важны. Я нашла его, нашла свою вторую половину. Он в моих руках, он моя половина, потерянная и обретенная часть, которая вернулась на место. Именно этого единения мне не хватало одинокими ночами, когда я спала, скрючившись под его плащом, и мечтала о том времени, когда буду спать не одна.
– Катя…
Время кружило голову, минуты текли, полные ласк и поцелуев. Одежда шуршала, сдавая позиции.
В свете камина белой кожей сверкнула моя голая грудь. Его торс тоже был голым: красивые крепкие мышцы, ключица, плечо… Он был прекрасен. А прижиматься грудью к его голой груди было просто ошеломляюще приятно.
И его голос… он постоянно что-то шептал. Между поцелуями, касаясь моих губ, рук, груди. Он раздел меня, но платье осталось лежать на кровати, подо мной. Он развернул меня, как конфету.
Раствориться в человеке… так действительно бывает. Туман обожания превратил его в божество, идола, которому нельзя не поклоняться. У его ног лежало все, что у меня есть, и отдавать самое дорогое было не жаль.
У его ног лежала вся моя жизнь.
Потом он передвинулся, навалился сверху, сжимая меня за талию, дрожа и раздвигая мои ноги, а потом вошел в меня. Эта резкая боль от вторжения – такая же тягучая и жаркая, как все происходящее, растворилась, расходясь по коже и утопая в животе. Он двигался, пока я не застонала сквозь зубы от этой боли, которой было слишком много.
Он тяжело дышал. Попросить его остановиться, оставить меня? Нет, только не это. Последнее, чего мне хотелось, – чтобы он остановился. Да и тело словно против – нетерпеливо дергается, подается навстречу. Он дрогнул и как сорвался – его движения стали такими частыми и глубокими, что я крикнула, но он больше не мог остановиться, только поймал губами мой крик, содрогаясь и судорожно дыша, и погасил его. Проглотил вместе с моим дыханием.
– Катя…
– Я люблю тебя.
Его губы вернулись к моему лицу и снова покрыли множеством поцелуев. Тяжело дыша, он словно слился со мной в тот момент, становясь чем-то новым.
Если бы можно было прижаться к нему еще тесней, я бы прижалась. Но силы истощились: их хватило, только чтобы его обнять, и руки сами сомкнулись и налились сталью, не разжать. Теснее прижаться, еще теснее. Он с трудом вытащил из-под меня смятое платье, отбросил в сторону и достал свернутое в ногах одеяло.
– Люблю тебя, – повторила я.
Он судорожно сглотнул. Его грудь поднималась вместе с моей, вжимаясь друг в друга, руки будто прилипли к моему телу. А я не могла остановиться и промолчать, напитываясь тихим идеальным моментом совершенства, так хотелось, чтобы он тоже понял, какое это счастье – любовь. Понял и успокоился, ведь я его простила, не могла не простить. Но мы будем говорить потом, пока достаточно сказать только одно, самое важное:
– Теперь все будет хорошо, слышишь? Все будет хорошо!
Глаза закрывались. Так не хотелось спать, терять время, хоть секунду времени, когда мы вместе, но дрема все-таки победила, пришла, усыпляя, и унесла в небытие. Но рук я не разожму, ни за что! Буду слушать его дыхание, наслаждаться его теплом и ни о чем не беспокоиться. Ни о чем не переживать.
Пару раз мне снился кошмар. Будто в руках пусто. Я вздрагивала и просыпалась. Но он по-прежнему был рядом, тесно прижимаясь ко мне, обнимая так же крепко, глубоко дыша в висок. Наверное, спать целую ночь в таких крепких и жарких объятиях неудобно, все затечет и утром не встанешь без зарядки, но это не важно.
Мне просто обязаны были сниться золотые сны, особенно после частых кошмаров, преследовавших в последнее время. И они не подкачали. Во сне я была так же счастлива, как наяву.
Жегло устало зевнул. От этих темных седмиц жутко устаешь, такая скукота. Постоянно кто-то пытается к тебе прижаться, заранее отмечают, где ты, и стоит упасть темноте, как наваливаются практически кучей. Скукота, короче. Тем более когда в спутницах Аташа, от которой устал не меньше, чем от учебы. А хочется разнообразия. Сегодня, например, хочется такую… тоненькую. Чтобы грудь крошечная и бедра узкие. И чтобы носик острый. Хотя носик пусть будет любой, главное, чтобы отвращения не вызывал.
Он зевнул снова, огляделся и заметил потери в рядах соратников. Девчонки ушли танцевать, хоть какая-то передышка, но и без них кого-то не хватало.
– А где Волин?
– Не знаю, – Лад тоже огляделся, уже в который раз. – Просто исчез – и все. Никому не сказал.
– А Наяда?
– Она только что ушла. Ты не видел? – Гурьян чему-то усмехнулся. – Разозлилась жутко. Сказала – Волин как свет вернулся, ей что-то несуразное пробормотал, мол, срочные дела, и свалил, даже не спросил, кто ее до дому проводит.
– Это же Волин, – Бакуня рассмеялся. – Учись, Гурьян, как баб на место ставить. А ты мне плел, вот узнает твоя, что свадьба – дело решенное, на шею сядет и будет тебе кровь портить. А вот Наяда знает, а на шею сесть никак не может. И так карабкается, и эдак, да Волин не глядя сбросит и дальше пойдет.
– Может, ты и прав.
– Ладно, – пасть Жегло снова так и норовила зевнуть. – Все, хватит с меня, я домой.
Глава пятая,подтверждающая: следовало послать, пока была такая возможность
Утро прокрадывалось в сон медленно, вкрадчиво, словно не хотело будить.
Руки… а в руках пусто.
Я села на кровати, и голые плечи тут же покрылись мурашками от холода. В окне – рассвет. Очаг давно погас, Волина нет. Ни одной его вещи нет. Очень тихо, так тихо, даже звенит глубоко в ушах. На стуле лежит мое смятое платье, на столике – ни клочка бумаги, ни словечка, ни весточки.