– Так просто не решить, да? – мягко заговорил он. – Тогда вот что предлагаю – пошли со мной. Ко мне в лесничество. Поживешь немного, отдохнешь, тебе полагается отдых после такого-то дела. Я обещаю, что буду у тебя вместо служанки, и вместо повара, и вместо… вместо кого пожелаешь. Буду все, что прикажешь, делать, а ты только жить да здоровье поправлять. Козу возьму, чтоб молоко было. Курей пяток, чтобы свежие яйца. Перину мягкую тебе привезу. Чего еще хочешь? Говори!
Глаза закрываются и видят как наяву… Как его руки разворачивают тряпицу с брынзой и помидорами, как встряхивают теплое одеяло, которое пахнет им. И поверх всего какой неутолимой жаждой наполняется его лицо, когда он тянется меня поцеловать.
Последнее манит сильней всего.
Я распахиваю глаза.
– Ладно. Пойду с тобой. Но у меня требования, чего я хочу!
Он улыбается со странной смесью боли и торжества.
– Говори! Все, что в моих силах, сделаю. Костьми лягу, но выполню! Только денег не проси, я беден, Катя, может, не нищий, но и не богат. Впервые жалею об этом за последние годы. Не в них ведь счастье, мне и так хватало. А на тебя смотрю и думаю – тебе хотел бы купить все, что только можно купить за деньги.
Насмешил, ей-богу. Я фыркаю от смеха.
– Зато я богата! Я сама могу кого хочешь содержать! Что хочешь себе купить! Собственного дома у меня нет только потому, что я не смогла решить, где бы поселиться. Одежда, побрякушки… пустое все. А насчет обхаживания предложение интересное, лесник. Хорошую обслугу нынче непросто отыскать, справишься ли? Я дама капризная.
Теперь я посмотрю на него. Вдруг испугается да взгляд отведет? Какой же мужик захочет при бабе на побегушках быть?
Но он не отвел, сощурился, а на губах улыбка плавает. Неуловимая, как луч солнца в темной комнате. Как будто он знает что-то, чего не знаю я.
– Все остальное сделаю, колдунья. Клянусь, будешь как княгиня, только пальчиком указывать да криком покрикивать.
Двусмысленно звучит. Кажется, даже краска к щекам прилила. А он все щурится, улыбка все скользит, неуловимая, и сердце – набатом в ушах.
– Завтрак, обед и ужин! Чай по первому требованию. Баню два раза в неделю!
– Как скажешь, колдунья, – кивнул он.
– Не доставать с вопросами.
– Легко.
– Будешь вести себя так, будто я лучше всех. Смотреть с обожанием, говорить с придыханием и мечтать о моей благосклонности.
– Даже напрягаться не придется, – полушутливо-полусерьезно сказал он.
– Мне нужны дети. Двое.
Вот это вылетело само собой. Он сглотнул, а улыбка сползла, обнажая что-то крайне ранимое. Он сейчас как зеркало, в котором мое собственное отражение.
– Тогда я куплю кольца и мы поженимся, колдунья. Дети должны расти в семье, – быстро решает он.
– Очень интересное предложение.
И вздох облегчения, а после – снова плавающая улыбка. И взгляд, как будто он бросился немедленно выполнять все мои только что озвученные требования. Обожающий.
– Я бы позже предложил, сразу все не рискнул, но раз так обстоят дела…
– Только не думай, что я тебя простила! Это не так.
Хорошо хоть, отвернуться сил достало, потому что отпрянуть я не смогу даже ради спасения собственной жизни. Его дыхание слишком завораживает, чтобы уходить далеко. Его близость как свет в ночи, который тянет к себе.
– Катя…
Его шепот после вполне себе саркастической перепалки совсем пронизывал, пробирал до костей.
– Что?
Получилось так же тихо. И чего шептаться, когда вокруг никого?
– Пойдем погуляем?
– Не думай, что я тебя вот так просто взяла и простила, лесник! – с угрозой шепнула я, но тихо, чтобы никто третий не влез.
– Да ты что! И в мыслях не было, колдунья, – клятвенно ответил он, а по голосу слышно – смеется.
– Тогда пойдем. Куда только тут ходить? Народу много, а вокруг глухой лес.
– Позволено ли мне все твои желания выполнять, даже невысказанные?
– То есть еще до их появления?
– Да. Еще до того, как ты сама поняла, чего хочешь.
– Изволь!
– Тогда обязательно прогуляемся. Может, туда, где баня? Вчера и сегодня ее не топили.
То есть там пусто и сухо. Внутри можно спрятаться от лишних глаз и ушей.
– Веди.
Крепко схватив меня за руку, Волин повернулся и пошел в сторону бани, стена которой виднелась за густыми кустами, где уже наливались красным сладким соком ягоды.
Дверь за нами закрылась, оставляя в тесном предбаннике. Тут положено раздеваться, не будем отходить от традиции.
Боги, как я скучала по нему! Не просто по телу – по мечте. Высокомерный мальчишка стал мужчиной, которому можно доверить и свою судьбу, и судьбу детей. Если рискнуть.
А я готова рискнуть, потому что это единственное решение, о котором я думаю без апатии или отвращения.
Рискну! И даже заставлять себя не придется.
А каким стало его тело! Не знаю, бывает ли что-нибудь лучше.
Пальцы дрожат, когда я глажу его кожу, провожу по груди, касаюсь живота, мышцы которого тут же поджимаются.
От его присутствия, близкого, острого, хочется плакать. И я не сдерживаю слезы. Горячие, как кипяток, они текут по щекам и капают на наши руки.
– Я так тебя люблю, Катя, – шепчет он.
И это именно те слова, которых мне не хватало.
– Почаще повторяй.
Хотелось, чтобы голос звучал уверенно и насмешливо, но он срывается и дрожит, слишком серьезный, почти умоляющий.
– Я так тебя люблю, Катя, – послушно повторяет он. – Твои глаза, такие счастливые тогда, до того, как я все испортил, и такие грустные сейчас. Каждый твой взгляд, каждый жест. И как ты морщишь нос, и как высокомерно складываешь губы, когда хочешь сказать гадость. И то, что ты осталась. Великодушие так редко бывает к месту, а твое к месту. Я так люблю тебя, Катенька.
И он наконец целует меня. Соленый поцелуй, дерганый, торопливый.
Он затаскивает меня в баню, темную, пахнущую смолой и травами. Но после уже я заставляю его сесть на полок, держу руками, тяжело дыша, и жду, пока мы немного успокоимся, пока дыхание перестанет рвать грудную клетку.
Он нежен, но держит крепко. Ласкает пальцами, но не разжимая рук, как будто я иначе растаю, уплыву водой между пальцами и никогда не вернусь.
Наша недавняя ночь была полна удовольствия, но с темным, дурным оттенком, так, что если и не стыдно за нее, то грустно. А сегодня все иначе – это если и не прощение, то ростки надежды, которые пробивают даже камни, находят малейшую щель и вопреки всему рвутся на поверхность. Почему? Да потому что они живые!
У Волина теперь соленый густой вкус. Движения его бедер как морская качка, которую невозможно контролировать или остановить. Его поцелуи разнообразны, как сокровища на морском дне, а глаза как вода сквозь километровые толщи глубины.
И это единственная бездна, в которой я готова утонуть.
На самом деле я не кричу, хотя рот открыт, но воздух застревает в горле, когда его волны тащат в водоворот и накрывают с головой, и тело как будто распадается на мельчайшие капли, и только его руки удерживают мое тело в целости и сохранности. Хранят, как и обещано.
И его разрядка – мучительно-сладкая, необычно-сильная, которая сеет во мне надежду на скорое появление новой жизни, которая делает удовольствие совершенным.
Сон этой ночью поверхностный, отрывистый, потому что невозможно выспаться, занимаясь любовью или просто крепко обнимаясь, но я почему-то чувствую себя отдохнувшей. И никуда не хочу уходить, ничего не хочу искать, ведь вот оно – мое сокровище, в моих руках.
Когда стало светать, оглушительно запели пойки, которые просыпаются, как только лесная темнота отступает, и дремота окончательно выветрилась из головы. Наступил новый день.
Мы ушли на рассвете, быстро и тихо, я даже с Лелькой не попрощалась. Вещи свои нашла собранными у входа, не пришлось топать, шуметь и будить спящих.
Душа летала. Думаю, Лелька все поймет. А может, уже поняла, раз вещи собрала и ко входу выставила. Такой странный жест, в другое время означающий «убирайся из дома куда хочешь!», в данном случае выглядит как пожелание отправляться туда, где тебе будет лучше.
Потому что хуже некуда.
Волин встретил меня у бани, забрал вещи, взял за руку и повел домой. Ачи моему присутствию обрадовалась, бросилась и облизала лицо раньше, чем я сообразила ее отодвинуть.
И в общем-то… неприятно не было. После того летяшки, умершего по вине Волина или кого другого, уж не имеет значения, я зареклась заводить животных. Иногда очень хотелось, ведь теплое существо, которое тебя будет любить, лучше, чем полное одиночество. Пожалуй, вместо питомца я завела Федора. Это было нечестно с моей стороны, но он теперь тоже станет счастливым, просто обязан стать!
В лесу еще холодно, и мы идем по еле видной тропинке, а вокруг только треск от Ачи, которая скачет как бешеный заяц, да переливчатая песнь пойки.
И моя рука в его крепкой руке.
Макарский предложил ему перейти на службу во второй по размеру город княжества. Обещал хорошую должность и большой оклад. И похлопотать за него перед князем, ведь порчу-то они с Катей вдвоем остановили! Да и про порядок, наведенный в здешних местах лесником, ему рассказали.
Раньше Волин схватился бы за такую возможность и руками, и ногами, но Хвощи… Люди с заимки и даже некоторые невезучие бедолаги с приисков… Как они без него? Пусть они небогаты и пользы от них нет, но страшно представить, что произойдет, когда без него приисковый сброд выйдет из-под контроля.
Волин чувствовал за них ответственность.
А когда понял, что вскоре Катя уедет, совсем уедет и не будет больше даже случайных встреч, то и Хвощи отошли на второй план.
– Ачи, – сказал он самому близкому своему существу, – пожалуй, я не смогу дальше без нее. И если случится так, что меня больше не будет с тобой, прости.
И он попрощался с собакой, взял нож и пошел, не зная, вернется ли обратно.
И вернулся. Не один.