Но есть некоторые вещи, которые хочется назвать своими именами уже сейчас.
1. «Защита» приемных детей в семьях приобрела характер истеричной кампании. Я не знаю, кому она нужна и зачем. Я знаю: то, что происходит, называется жестокое обращение. Прерывание сложившейся привязанности всегда есть жестокое обращение и может быть оправдано только угрозой – непосредственной, а не теоретически возможной – жизни и здоровью. До тех пор, пока это не признано, не записано, не затвержено, подобные случаи будут повторяться.
2. Практика внесудебного изъятия детей из семьи, родной ли, приемной ли, должна быть прекращена. С ней можно было худо-бедно мириться, пока органы опеки бездействовали и не вмешивались до последнего. В ситуации административного рвения внесудебное изъятие стало представлять собой прямую угрозу здоровью и психике ребенка. А также жизни и здоровью других людей – я знаю как минимум один случай, когда бабушка необоснованно изъятого (родного) ребенка умерла от инфаркта. Боюсь, таких случаев больше.
3. Сегодня мы имеем абсолютно искаженную систему ответственности. Если с ребенком в приемной семье что-то случается, органы опеки виноваты. Если ребенок изъят «из перестраховки» или под давлением сверху, за нанесенную ему травму не отвечает никто. Между тем, сделать ребенка сиротой второй раз ради каких угодно соображений, кроме непосредственного спасения его жизни, – должностное преступление. Пока это не будет так называться и иметь соответствующие последствия, решения всегда будут приниматься понятно в какую сторону.
4. Право ребенка жить и воспитываться в семье по-прежнему не рассматривается как приоритетная, а привязанность – как базовая потребности ребенка. Формально вводя практику семейного устройства, система по-прежнему игнорирует то, ради чего ребенок устраивается в семью. Это не кровать, не игрушки, не книжки и не распорядок дня. Это даже не физическая неприкосновенность. Изымая ребенка, например, после разового физического наказания, «защитники» исходят из того, что безопасность задницы важнее, чем безопасность души. Синяк на теле – это важно, а разбитое сердце – пустяк. Пусть те, кто так думает, уйдут от детей вообще. В патологоанатомы.
5. На наших глазах «защита» детей по сути становится очень удобным механизмом расправы – хоть по политическим, хоть по коммерческим, хоть по личным мотивам. Нам не привыкать к тому, что роли Спасателя и Насильника (имеются в виду роли в треугольнике Карпмана – Л.П.) сливаются в одно целое. У нас «органами безопасности» всегда назывались самые опасные для населения службы. Вот теперь и службы защиты детей занимаются киднеппингом. Получается, что сегодня каждый, у кого есть дети, имеет ахиллесову пяту. Это уязвимость такой степени, по сравнению с которой угроза тюрьмы или избиения – пустяк. Мы должны отдать себе в этом отчет прямо сейчас.
И последнее.
Прочитав множество различных обсуждений этой истории, я была не меньше, чем самой ситуацией, шокирована обилием высказываний типа: «не буду выступать в защиту, они (усыновители, у которых забрали ребенка – Л.П.)упертые коммунисты и мне не симпатичны». Или даже так: «А что ж они хотели, их история собственной партии ничему не научила?».
Знаете что? В этой ситуации абсолютно неважно, нравятся они нам с вами или нет. Они ребенку нравятся. Они ей симпатичны, что подтверждают все специалисты. А мы с вами как-нибудь переживем свои симпатии и антипатии про себя.
Не пора ли уже отучиться задавать идиотский вопрос: «по ком звонит колокол?» Вас история ничему не научила?
31 марта 2011 г.
Впечатлила вчера в Общественной палате постановка вопроса: предложение сделать подготовку приемных родителей (в том числе усыновителей) обязательной отклонили, поскольку это «нарушает права граждан». Не потому, что в большей части страны некому их готовить и ШПР существуют только на бумаге, а много где так готовят, что лучше бы, может, и не надо, а потому, что «права нарушены».
Срезонировало с обращениями приемных родителей, которые азартно цитируют всяческие «Заповеди позитивного усыновления»: «это просто еще один способ пополнить семью». Ну, не «просто», и не «способ», и не может быть такого «права». Для того, чтобы кто-то мог «пополнить семью», должна сначала иметь место трагедия: смерть, предательство, распад семьи. Это не значит, что нужно на этом циклиться, но вот так легко отмахиваться – значит сдавать собственного ребенка, давать ему понять, что мне от тебя нужны только радости родительства, а свои трагедии оставь при себе, плиз. Это обычно очень грустно кончается – в подростковом возрасте ребенок жестоко бьет по всему этому «позитиву и конструктиву». Потом скажут, что «гены проявились». И никому ведь не объяснишь ничего за полчаса, когда люди на волне «борьбы за свое право» и «ой, какого хорошенького я увидела на сайте».
Нет, логика-то понятна.
Тезис: берут детей не от хорошей жизни, это от собственной бездетности («пустого гнезда», потери, нереализованности и т. п.), что же им еще делать, несчастным; ужас-ужас, как бы никто не догадался, привяжем подушку, сменим адрес, будем переживать про гены.
Антитезис: никакой не ужас, мы не бедные, и часто очень даже детные, и не надо тут причитать и стигматизировать, это «просто еще один способ», смотрите, как нам всем хорошо и весело.
Но и то, и другое чревато.
Синтез, наверное, в том, что таки-да, ужас. То, что есть дети, которым это нужно, – ужас. То, что они успели пережить, – ужас. И мы способны его осознавать и выдерживать, и быть вместе с ребенком в его страдании, и способны дать ему поддержку, чтобы он не застрял в своем страдании, а жил дальше и радовался, и нас радовал. Именно благодаря тому, что не несчастные, и часто вполне себе детные. И еще одно – сорри, но вам всем тоже придется научиться осознавать и выдерживать, потому что прятаться мы не станем.
Подготовка – это не про знания, это про разобраться внутри себя вот с этим самым.
Только где ее такую взять за пределами столицы и еще пары-тройки городов?
7 июня 2011 г.
Слушайте, ну когда уже будет осознано, что держать детей раннего возраста в учреждении нельзя. Ну, нельзя просто, и все, надо на уши вставать, чтобы их забрали как можно раньше, а перед этим – чтобы не отдали.
Сколько женщин отдают просто от безысходности, потому что некуда с ним пойти, не на что жить, если не работать, и не с кем оставить, если работать. И те же деньги, что тратятся на дите в доме ребенка, на то, чтобы искалечить его эмоционально, обеспечить задержку развития и проблемы будущим приемным родителям, могли бы спасти его от сиротства, сохранив его у матери. Или, даже если потом мать все-таки не справится или не захочет, дав нормальный старт в жизни. Но как это сделать, если у нас полно молодых мам, которым, может, не вовсе некуда пойти и не совсем уж не на что жить, но очень-очень трудно, а пособие сами знаете какое.
Те же профессиональные семьи вообще не воспринимаются обществом и специалистами как способ решения проблемы. «Маленьких нужно усыновлять», – да, нужно, конечно, нужно, но не всегда получается быстро, и никто не даст гарантий ни про одного ребенка, что он не просидит в ДР до трех лет, и до пяти. Почему не растить таких детей в профессиональных семьях?
Потому что их, во-первых, нет и никто не ищет и не готовит. То есть вообще какие-то есть, но вот таких, что готовы были бы растить ребенка, сколько нужно, а потом передать усыновителям, я знаю единицы. И им бывает очень тяжело психологически, в том числе и потому, что вокруг смотрят косо: отдали ребеночка. Кстати, такие случаи учитываются у нас в статистике возвратов, если кто не знал.
И угадайте сами, как посмотрят сотрудники органов опеки на семью, которая придет с таким предложением: давайте мы возьмем двух-трех малышей, чтобы им не сидеть в учреждении, а вы пока ищите усыновителей, найдете – передадим. Хотя на таких людей молиться бы надо и землю рыть, чтобы их найти и привлечь к работе.
Да, социум съест с потрохами: детей взяли за деньги, «на передержку», «поиграли и отдали». То, что их растят за деньги воспитатели и няни, почему-то никого не смущает. То, что из дома ребенка их точно так же отдадут – хорошо, если в семью, а не в детский дом, – никому не приходит в голову ставить в вину сотрудникам. И что результат будет сильно разный, для ребенка – судьбоносно разный, тоже никто не хочет брать в расчет.
Это, конечно, больной вопрос – а как же потом отдавать? Ведь ребенок привяжется?
Да вот именно, что привяжется. И будет знать, как это делается – на будущее. И сможет потом привязаться к постоянным приемным родителям, и к супругу, и к своим детям. Конечно, расставаться больно и ребенку, и профессиональной семье. Привязанность – это связь, которая не может быть разорвана без боли. Мы всегда платим болью за любовь, за то, чтобы быть живыми, так уж устроено. Можно облегчать расставание, передавая привязанность постепенно, можно думать, как сохранять связи, можно потом помогать ребенку собирать свою идентичность, связывая в единый узор части жизни, разные привязанности. Но это живая боль, с ней можно работать.
Зато ребенок депривированный, сидящий в манеже дома ребенка и механически машущий погремушкой, часто не выглядит страдающим. Сидит и сидит. К любому идет на руки, любой скажет «мама», слушается, не хнычет, не скандалит. Ну, пусть еще посидит, плохо ли. А мы подождем, вдруг придут усыновители. А когда придут, мы их того, протестируем как следует. А когда они его заберут и начнут огребать все, что у него накопилось внутри за месяцы и годы «благополучного» сидения в манеже, мы их пристыдим: что же это вы, взяли и не справляетесь? Надо было вас построже тестировать…
Десять лет, однако
7 октября 2011 г.
Вчера у меня был своеобразный юбилей. Ровно десять лет назад мы сидели за праздничным столом с тортом и свечками – был первый день рождения дочки. Она тоже сидела за столом, в детском стульчике и с бантом – как-то мы его прикрепили. Зазвонил телефон. Это была Мария Терновская, директор 19-го детского дома. Я там бывала раньше, еще до рождения Алисы, на тренинг даже ходила, потом на время ушла в мамские заботы. И вот звонит Мария Феликсовна и спрашивает, не хочу ли я пойти к ним психологом в службу патронатных воспитателей. И я прямо там, за столом, не думая ни минуты, говорю: «Да, хочу». Только сказала, что ребенок, на полную неделю не смогу. И согласилась.