читываем назад несколько лет беспризорности – три, ну, пять. Это значит, что до 9—14 лет это были обычные дети, жили с мамой и папой, дома. Осиротила их гражданская война, тиф, голод – словом, стихийные бедствия. Отцы не били их спьяну и не насиловали, матери от них не отказывались, младенчество в доме ребенка, госпитализм, расстройство привязанностей, энцефалопатия, фетальный алкогольный синдром и прочие «прелести» к ним не имели никакого отношения. Здоровые, нормальные пацаны, только вшивые и матом ругаются. Так и сейчас вам любой воспитатель детского дома скажет – если ребенок попадает к ним после 9—10 лет и в семье ничего ужасного не было, это будет золотой ребенок. Да, ему будет плохо, но потом он сможет найти опору, как-то пережить, перетерпеть, и вырастет вполне жизнеспособным и хорошим человеком.
Идея «сжечь прошлое», так любимая Макаренко, который принципиально не читал личные истории детей и запрещал спрашивать своих воспитанников о прошлом, тоже из другой жизни. Сжечь вместе с завшивленными лохмотьями годы беспризорности, скитаний, одиночества, страха – вполне себе грамотно с психологической точки зрения. Так некоторые дети, попав в семью, сжигают или рвут детдомовские фотографии, и вообще не хотят вспоминать, что они там были. Обратите внимание, нигде у Макаренко не идет речи о том, чтобы «сжечь» воспоминания о семье. Они у детей были и служили внутренним ресурсом, давая силы, а не истощая. У наших сирот воспоминания о семье бывают очень разные. И их не «сожжешь» просто так, не забудешь, это не то, что с тобой «случилось», – это твоя семья, часть самого тебя.
Травму беспризорности можно вылечить красивой, чистой, разумно простроенной жизнью. Жизнь, организованная Макаренко, была хорошим противоядием хаосу, грязи, беззащитности и безответственности бродяжьей жизни. Неудивительно, что дети в общем и целом с благодарностью принимали этот шанс «вернуться в колею» и довольно быстро адаптировались.
Излечить семейную травму нельзя никаким коллективом. Если «не читать истории» современных сирот, поведение и состояние ребенка будут просто непостижимы, и работать с ним будет невозможно. Макаренко мог питать иллюзии на этот счет по одной простой причине – детей с семейной травмой, с искалеченной привязанностью среди его воспитанников практически не было.
В состоянии острого горя дети к Макаренко тоже не попадали, обычно они теряли семью задолго до помещения в колонию. В книге Фриды Вигдоровой «Черниговки» про ученика Макаренко Семена Калабалина (Карабанова в книжке) очень интересно описано, как в 1930-х годах стали поступать дети, только что оторванные от родителей (раскулачивание, репрессии – конечно, в книге прямо о причинах не говорится). И педагоги, столкнувшись с детьми в состоянии острого горя, были в растерянности, опыт Макаренко им тут ничем помочь не мог, помогала интуиция и обычная бабская жалость. Если судить по книге, интуиции и любви к детям хватало, чтобы тупо не воспроизводить традиции и не заставлять бросать в костер вещи, на которых была маминой рукой сделана штопка «любовно подобранными в цвет нитками». Надеюсь, и в жизни так было, хотя уверенности нет. Нынче сильно немолодой уже Антон Семенович Калабалин, последователь дела отца и названного деда (в книжке маленький Тосик), производит, надо сказать, тяжелое впечатление. С большим пафосом говорит, что он еще не отдал из своего детского дома в семью ни одного ребенка, и не собирается, и что все это семейное устройство – блажь. Сам, между прочим, вырос с мамой и папой, в отдельной квартире, а не в группе. Наверное, от этого у него и сформировалось идеализированное мнение о детском доме как образе жизни. Плохо ли: и теплая мама под боком, и товарищей куча прямо во дворе. Директорский ребенок, да еще малыш, – часто любимец воспитанников.
В принципе, всего этого уже достаточно, чтобы сделать вывод, что идеи и практика Макаренко и нынешняя система сиротских учреждений – две разные планеты от слова «совсем», и вешай – не вешай портреты, ничем нам этот интересный и талантливый педагог не поможет.
Но с этим самым коллективным воспитанием все еще сложней.
Очень часто его противопоставляют семейному. Типа, или ребенку в семье расти, или в коллективе, и как лучше. И часто сторонники семейного устройства используют само выражение «коллективное воспитание» как ругательное. А их оппоненты, наоборот, как хвалительное, и страшно гордятся – мол, у нас как у Макаренко, а у него было круто. Давайте наведем резкость.
Другой пламенный человек, Юлиус Фучик, писал в своем «Репортаже с петлей на шее», не поручусь за дословность цитаты, но примерно так: один коммунист – это просто человек. А два коммуниста – это уже коллектив, это сила, сломить которую очень трудно, и пусть гестапо не надеется.
Кстати, абсолютно правильно сказано. Только зря приписывал это свойство исключительно коммунистам. Все точно так же работает в случае с антикоммунистами (проверено на опыте истории), любыми другими «истами», и не «истами» тоже. Страшная сила, да. Собственно, про это пресловутая притча про веник, который тщетно ломали бедные братья по велению папы. Ибо если не двое, а больше – так вообще. Начнешь ломать – обломаешься.
Но вот вопрос: что именно называть коллективом? Любая ли группа людей – коллектив? Достаточно ли собрать много детей вместе, чтобы это стало «коллективным воспитанием»?
И вот тут все оказывается, как обычно, «с точностью до наоборот». Коллектив – это не просто люди, собранные или случайно оказавшиеся в одно время в одном месте. Это группа, объединенная общей целью, способная к самоорганизации и саморегуляции, к осознанному целеполаганию и достижению поставленных целей. Цели могут быть благие или нет, но если нет общей цели (множества целей), которую нужно достичь именно собственными усилиями, это не коллектив.
Далее. Коллектив – это группа, которая имеет внутреннюю структуру и четкие внешние границы, и не допускает управления ее отдельными членами извне, минуя эти границы. То есть любая внешняя сила, которая попыталась бы воздействовать на отдельного человека, входящего в коллектив, огребла бы сопротивление, стократ превышающее возможности этого самого человека. И силе пришлось бы иметь дело с группой в целом, хочет она этого или нет. Собственно, именно в этом свойстве коллектива и состоит причина неудачи, которую Фучик предрекал гестапо. (Оборотная сторона этого – сила группового давления на самого человека. Коллектив дает защиту от внешнего воздействия, но и против норм и ценностей самого коллектива не очень попрешь. Это вообще очень важное обстоятельство, но о нем чуть позже.)
А теперь скажите мне, люди добрые, ну, какой коллектив и какое коллективное воспитание могли быть при совке (то есть при советской власти – да, я знаю, что сейчас так не говорят – Л.П.)? Да кто ж это допустил бы? Чтобы они, значит, границы установили, и ни-ни, не покомандуй каждым напрямую? Вы чего?
Принципиальная установка совка – атомизация общества. Чтобы каждый, один и голый, предстоял перед мощью государства в лице неважно чего – школьного учителя или парторганизации. Собственно, и семья в тоталитарных обществах всегда под прицелом и подозрением, потому что семья – это прежде всего границы, а границы – как красная тряпка для быка. Никаких горизонтальных связей, вертикаль везде и во всем. Чтобы все всех сдавали, никто никому не доверял, чтобы отчет всегда напрямую перед начальством, а больше трех не собираться, если это не пионерский сбор.
Цели они будут сами себе полагать! Разбежались! Кто их знает, что за цели это будут? Нет, все нужно заблаговременно возглавить, все группы должны формироваться сверху и принудительно, цели им тоже должны спускаться сверху, а назвать все это дело «коллективом», чтобы никто не догадался, – ну, это известная технология. Сломать живую общину, сделать ее муляж – колхоз. Долго ли умеючи. (В этом, кстати, отличие совка от, скажем, николаевской России, когда все живое тоже закатывалось в асфальт, или что там у них было, но муляжи тонкого уровня создавать еще не умели. Ограничивались тупой показухой и всяко-разными поручиками Киже.)
Даже и у Макаренко коллективное воспитание просуществовало недолго. Товарищи из ЧК быстро довольно просекли, чем тут дело пахнет, и приняли меры. Сначала ему пришлось оставить колонию, а потом и коммуну Дзержинского. И светила ему Лубянка по полной программе, но Бог над человеком сжалился – Макаренко умер от сердечного приступа в электричке, когда ехал в Москву по срочному требованию начальства. А на перроне его уже ждали, чтобы арестовать. Получили труп.
А ведь у Макаренко как раз были все признаки настоящего коллектива. Дети сами принимали решения. Они сами распоряжались деньгами. Они могли не согласиться с мнением заведующего (самого Макаренко).
С целеполаганием тоже все было в порядке. Сами работали, и не какие-то там поделки в воспитательных целях мастерили, а пахали не по-детски – занимались сельским хозяйством в колонии, а потом аж завод построили и фотоаппараты делали. При этом менеджмент тоже был за ними – и в работе, и в организации быта и развлечений. Потому что от государства им полагался самый мизер, для скучного прозябания впроголодь. И они знали: если хотят жить красиво и интересно, надо впахивать. И, кстати, вовсе не возражали.
Теперь что у нас. В 1980-е годы, даже в начале 1990-х, еще можно было найти детский дом или интернат со своим приусадебным хозяйством и мастерскими. Потом вдруг оказалось, что это – эксплуатация детского труда. Все практически запретили и закрыли. Зато куча кружков. Бисероплетение. Дети лезут на стенку и нюхают морилку. А кто бы на их месте не нюхал?
Самоуправление. Что дети могут сами решить про свою жизнь в интернате? Ответ: ничего. Вообще. Даже будут ли они футбол смотреть вечером в субботу, решает воспитатель. Когда-то игрались во всякие «детсоветы», сейчас и играться перестали. Может, и лучше, хотя бы все честно: казарма и есть казарма.
Помню я это «общее собрание» в том самом подшефном ташкентском детдоме. Все по канону. Все собрались в круг. Провинившихся вызвали «на середину». И тут выходит директор и начинает их ругмя ругать. Те бедолаги стоят, изображая всем видом стыд и раскаяние. Вокруг народ скучает и ждет, когда все кончится. Но так просто не отвязаться – директор заставляет «массовку» три раза крикнуть: «позор». Чтобы коллективно воздействовать. Как завещал Макаренко.