– А как же Бетти, которая к тебе явно «не ровно дышит»? Разве ты сам не являешься для нее причиной беспокойства? – поинтересовался я.
– Я ее никак не провоцирую и ничего не делаю для того, чтобы ей нравиться. Получается, что это только ее проблема, и ей самой придется справляться с этим. Кроме того, я все понимаю и хотел бы до своего отъезда пожить у тебя. Если ты, конечно, не возражаешь.
Я ни в коем случае не возражал. Будет больше времени для бесед с Дэвидом, которые я считал для себя очень полезными. Перебираться ко мне решили сегодня, точнее, прямо сейчас. На сборы Дэвиду потребовалось примерно столько же времени, сколько потребовалось бы мне, то есть нисколько. Дождавшись прихода Бетти и поблагодарив ее, Дэвид взял свой рюкзак, и мы отправились ко мне.
За короткое время нашего знакомства я не раз видел, как Дэвид горячится и заводится, когда объясняет своим ученикам их ошибки. Поэтому за ужином я не выдержал и спросил, умеет ли сам Дэвид оставаться бесстрастным?
– А ты как думаешь, мастер? – подчеркнул он голосом последнее слово.
Сразу ответить ему я не смог: уж очень двойственное у меня было чувство. С одной стороны, все выглядело совершенно натурально: если уж Дэвид брался кого-то ругать, то делал он это со всем размахом своей широкой души. С другой, как-то слишком быстро он отходил и возвращался в свое обычное доброе расположение духа. А я хорошо помнил старое «цигунское» правило: «даже после того, как ветер стих, по морю еще некоторое время гуляют волны; даже после того, как человек перестал гневаться, его Ци еще некоторое время находится в беспорядке». Так вот, я, как мастер Ци-Гун, мог точно сказать, что Ци Дэвида в то время, когда он якобы гневался, текла совершенно «безмятежно».
– Так оно и есть, мастер, – подтвердил он. – Внутренне я полностью спокоен. А весь этот гнев… Он полностью напускной, так сказать, для пущего эффекта, чтобы ученики видели, как сильно недоволен их учитель. Можно сказать, такой «учебный гнев». Когда мне кажется, что ученик «осознал», я тут же все забываю. Само собой, полностью бесстрастным я не стал. Думаю, в этой жизни так и не стану. Ты ни разу не говорил об этом, но я уверен, что ты знаешь о моей болезни и о том, что долго я не проживу. Но даже в этой жизни я достиг немалого. Ты бы видел, как я заводился в молодости, буквально с пол оборота – усмехнулся он. – А теперь я почти всегда спокоен. Я стал бесстрастно смотреть на очень многие вещи. Кроме, пожалуй… – Тут он сделал паузу и вопросительно посмотрел на меня: – Угадаешь?
– А тут и гадать нечего, – сразу откликнулся я – Кроме воинских искусств! Я же вижу, как ты иногда буйствуешь на занятиях.
– Да уж, такой характер. Но и это, к счастью, уже сходит на нет. Так, вспышки… Думаю, и они скоро прекратятся. А пока буду продолжать изучать рукопашный бой. Карма от этого точно не ухудшается, – в который раз повторил он свою любимую присказку. – Разумеется, если делать это с правильным намерением, – тут же добавил он.
– Кстати, о правильном намерении, – решился я задать вопрос, который давно интересовал меня, но я боялся задать его, боясь разочароваться в Дэвиде. – Ты воевал во Вьетнаме?
– Понимаю, – расхохотался тот. – Бетти мне говорила, как ты относишься к огромным американским парням вроде меня. И очень благодарен, что ты сделал для меня исключение. Но все равно не сомневался, что рано или поздно ты спросишь об этом. Ну что же, имеешь полное право. Так вот, воевать я пойти никак не мог. Первая заповедь – «пепричинение вреда живым существам», сам понимаешь. Поэтому я был уверен, что путь мой лежит в тюрьму. В Штатах тогда за отказ от службы в армии по голове не гладили. В те годы на вершине славы был Кассиус Клей, знаменитый боксер-тяжеловес, любимец Америки. Может, ты слышал о нем?
Конечно, я слышал, я даже видел записи его боев. Меня, кстати, всегда интересовало, что такого нашли в нем эти смешные западные люди. Конечно, парень был хоть куда. Рост, сила, вес, скорость, блестяще поставленный удар. А сколько в нем было наглости… На всю нашу деревню хватило бы. Но как боец он вообще никуда не годился. Конечно, танцевал он по рингу очень легко и красиво. Но я бы его сшиб низкой подсечкой через одну-две секунды таких танцев. И встать бы он уже не смог.
– Так вот, – продолжил Дэвид, – он отказался принимать воинскую присягу и заявил, что «ни под каким видом не будет воевать не только во Вьетнаме, но и ни в какой другой стране мира». Против него было возбуждено дело об уклонении от воинской повинности. Присудили ему ни много ни мало пять лет тюрьмы и десять тысяч долларов штрафа. Правда, тюрьмы ему удалось избежать – хороший адвокат добился, чтобы Клея выпустили под большой залог.
Так что если уж кумира нации осудили на пять лет, то я бы точно сел, потому что идти воевать я не собирался ни под каким предлогом. А денег на залог, как ты понимаешь, у меня не было. Но вышло так, что я и не воевал, и не сидел. Мы, как всегда, не знаем, что нам во благо и что во вред. На медкомиссии меня признали негодным. Причем как раз из-за той болезни, о которой ты даже не хочешь говорить (видимо, знаешь, что не сможешь вылечить, и не хочешь болтать попусту) и из-за которой я предполагаю, что жизнь моя не будет достаточно долгой, чтобы я успел обрести настоящее бесстрастие.
Я откровенный и бесхозяйственный лентяй, я очень не люблю всякую житейскую суету и всегда откладываю ее, насколько могу. Но даже такому непритязательному человеку, как я, не прожить без хлопот по хозяйству, без стирки, уборки, походов в магазин, без приготовления пищи, наконец. Так что как ни оттягивай, рано или поздно обязательно наступает момент, когда приходится все это делать. Тогда скрепя сердце я принимаюсь за работу, стараясь поскорее выполнить ее. Точнее сказать, избавиться от нее.
Увидев, как я выполняю работу по дому, Дэвид промолчал, он лишь тяжело вздохнул и принялся помогать мне. А вечером он сообщил, что тема нашего сегодняшнего занятия «избавление от чувства деятеля».
– Следуя тем путем, о котором я тебе говорю, человек должен избавиться от чувства деятеля. Если поймешь, о чем пойдет речь, то любую работу, в том числе и твою «любимую», домашнюю, будешь делать намного легче.
– Это как? – сразу перебил его я. Благо Дэвид не Ван и от него не нужно было дожидаться соизволения задать вопрос. У нас была демократия: я учу его, он учит меня и никто не выделывается и не надувает щеки. – Как я могу избавиться от чувства деятеля, если я все время что-то делаю? Я же не могу «перестать делать». Разве что целый день валяться на кровати и плевать в потолок. И даже тогда я все равно буду что-то делать, ведь валяться и плевать – это тоже действие. А еще мне захочется поесть, помыться, выйти погулять. Человек же живой, он не может совсем ничего не делать.
– А я и не сказал, что нужно ничего не делать. Человек должен честно зарабатывать себе на жизнь и тот, кто вообще ничего не делает, умрет. Я сказал, что нужно избавиться от чувства деятеля.
– То есть, – снова перебил его я, – ты хочешь сказать, что я должен «делать», ничего при этом не чувствуя? Но я же не бревно, я не могу не чувствовать! И кстати, если я перестану чувствовать, то как я смогу делать свою работу? Представь себе стрелка из лука, утратившего чувство деятеля. Он не чувствует упругости лука, натяжения тетивы, веса стрелы. Он не ощущает ветра, его силы, направления и порывистости. Как ты думаешь, много он настреляет?!
– Снова торопишься, – покачал головой Дэвид. – Под утратой чувства деятеля я подразумеваю не то, что ты должен превратиться в тупой бесчувственный пень. Ни в коем случае. Я имею в виду, что ты должен утратить привязанность к результату. Ты просто делаешь свою работу как можно лучше, не задумываясь о том, получится у тебя то, что ты хочешь, или нет. Такой подход позволяет полностью сосредоточиться на самой работе, на ее качестве, а не тратить попусту время на пустые размышления типа «нравится – не нравится», «получится – не получится», «что же случится, если не получится» или «как же будет хорошо, если получится». Очень практичный подход, позволяет избегать разочарований в случае неудачи. В этом случае работает по принципу «не очень-то и хотелось».
Вообще принцип утраты чувства деятеля прекрасно известен даже деловитым американцам. Один мой любимый писатель, известный под псевдонимом О`Генри, писал еще лет сто назад: «…чем-то вроде собаки, которая смотрит на жизнь, как на консервную банку, привязанную к ее хвосту. Набегается до полусмерти, усядется, высунет язык, посмотрит на банку и скажет: «Ну раз мы не можем от нее освободиться, пойдем в кабачок на углу и наполним ее за мой счет»».
– Мне уже один местный бандит по имени Кань говорил про непривязанность к результату, – стал заводиться я. – Но он хотя бы излагал попроще. А ты вообще несешь непонятно что: собаки, консервные банки, какие-то древние американские писатели… Ты можешь говорить попроще?
– Ладно, ты сам попросил попроще, – хитро сощурился Дэвид. – Тогда простейший, буквально физиологический пример. Чтобы впредь неповадно было притворяться тупицей. Представь, что тебе очень захотелось помочиться. Причем не в твоих любимых джунглях, а здесь, в городе. Туалета нет и тебе нужно домчать до дома, пока ты не обмочился. Ответь мне, как врач, поможет ли тебе, если ты будешь все время думать о конечной цели – о таком желанном домашнем туалете?
– Наоборот, точно не дотерплю.
– А о чем ты будешь думать?
– О том, чтобы не упасть на бегу и не попасть под машину.
И тут до меня дошло, насколько хорошо знаком мне этот принцип. Ведь он является основой моего мастерства. Воин, думающий о результате поединка, становится покойником еще до его начала. Воин ни о чем не думает, он нападает, защищается, выжидает момент. Он просто пребывает в этом. И если он все делает правильно, то результат приходит сам собой. И воин не радуется своей победе, какая радость может быть в его победе? Получается, что он не привязан к результату ни до его получения, ни после.