Друзья и критики корят меня за то, что я видел в Алексисе устремления, которые на самом деле отсутствовали. Думаю, что они ошибаются. Желание освободить Грецию от долговой кабалы было, безусловно, искренним. Его интеллект и способность быстро обучаться были очевидны. Энтузиазм, с которым он воспринял мою тактику сдерживания и облегчение долгового бремени, был неподдельным. Да и признательность, с которой он принимал мою поддержку, тоже выглядела искренней. Когда поручал мне, в присутствии членов кабинета, лететь в Вашингтон и сообщить Кристин Лагард, что мы собираемся объявить дефолт перед МВФ, Алексис вовсе не играл на публику. Словом, я нисколько не фантазировал, все эти устремления наличествовали. Моя ошибка заключалась в том, что я упустил из виду другие факторы, а именно – запасной план Алексиса, который по определению противоречил всем моим стараниям, его легкомыслие, склонность к меланхолии, наконец его желание доказать скептикам всего мира, что премьер-министр Греции – отнюдь не, как говорится, сбитый летчик. Когда он сказал мне в наш первый день во власти, что скорее отдадим ключи от наших кабинетов оппозиции, чем капитулируем, Алексис не лгал. Но он словно раздваивался и растраивался: некая часть его всегда говорила правду. Вот почему меня так влекло к нему. Вот почему я ему верил.
А еще, несмотря на все тревожные признаки и очевидные душевные метания, я верил ему, понимая, под каким жестоким давлением он находится. В первую неделю июля, когда банки закрылись, а я сам прилагал все усилия для обеспечения желательного для нас результата референдума, я представил премьер-министру окончательный вариант своего «плана Х» – того самого, который он попросил меня составить на случай, если нам навяжут «Грексит». Принимая распечатку, Алексис спросил:
– Это выполнимо?
Я ответил честно:
– Прочтите. Плакать будем вместе.
Переход к новой драхме грозил оказаться весьма болезненным и изнурительным. План обрисовывал этапы развития ситуации, шаг за шагом. Алексис осел в своем кресле, а я напомнил ему, что этот план мы готовили на крайний случай, только если Шойбле сумеет уговорить Меркель. При этом я рекомендовал немедленно приступить к внедрению системы параллельных платежей, этой альтернативы «плану Х»: система позволит нам, в случае желательных для нас итогов референдума, сохранить членство в еврозоне достаточно надолго, чтобы Меркель и Драги одумались (по примеру Юнкера) и предложили Греции соглашение, подразумевавшее удовлетворение наших скромных пожеланий по облегчению долгового бремени и отмену политики жесткой экономии.
Алексис пристально посмотрел на меня и спросил:
– Янис, а каковы шансы, что они предложат нам что-то приличное?
В этот переломный момент истории нашей страны мне пришлось отвечать максимально честно и максимально тщательно подбирать слова. Я сказал, что вероятность, на мой взгляд, составляет 100 % – но при условии, что наши визави будут действовать рационально. Потом предупредил, что Дэн Эллсберг, выдающийся американский экономист и бывший пентагоновский стратег, ставший пацифистом, написал мне несколько недель назад: «Имейте в виду, что правящий класс способен на саморазрушительное безумие; это не притворство, а реальность!»
– За влиятельными европейскими лидерами, – сказал я, – водится привычка вести себя плохо, если того требуют интересы их стран, либо если они поддаются иррациональным побуждениям. А учитывая, что иррациональность порождает непредсказуемость, – добавил я, – мне представляется более вероятным, что канцлер Меркель предпочтет, скорее, взаимно гарантированный ущерб от «Грексита» взаимовыгодной сделке. Шансы в целом 50 на 50[316].
Алексис ссутулился, будто придавленный грузом моих подсчетов, и мне тут же захотелось простить, оправдать и рационализировать все его непростительные, неэтичные и иррациональные промахи. Таковых было множество, однако два стояли особняком – отказ от нашей изначальной договоренности, согласно которой мы строили исходную стратегию (сохранение нестабильности в стране хуже выхода Греции из еврозоны, пусть этот выход окажется сколь угодно болезненным) и отказ обратиться к народу с речью о достойной капитуляции (вместо того он принял решение организовать референдум, который втайне надеется проиграть).
В день референдума я сделал заявление для прессы: если народ ответит «да», то я уйду в отставку. Будучи демократом, сказал я, я должен уважать выбор народа, который выскажется за то, чтобы правительство приняло условия кредиторов. Но сам я не обязан подписывать и выполнять это соглашение. Если народ скажет «да», я подам в отставку, и пусть дальше действует мой преемник. Тот факт, что никто из моих коллег по правительству, включая Алексиса и Евклида, не принял на себя аналогичных обязательств, поведал мне все, что требовалось знать. По сути, разница между моими товарищами по СИРИЗА и мной состояла в том, что я сосредоточился исключительно на разработке стратегии противодействия «Тройке». А вот Алексис, особенно после сурового 27 апреля, когда он уволил Теокаракиса и отодвинул меня от принятия решений (хотя я пытался объяснить, что нейтрализация собственного министра финансов перед лицом безжалостной Еврогруппы и грозного дуэта Меркель и Шойбле – прямая дорога к катастрофе), старательно прикидывал, как лучше и выгоднее пожертвовать мной.
Если в Алексисе и была черствость, я ее не разглядел. Думаю, отсутствие зримых ее проявлений объяснялось его умением заниматься делом, на которое, как мне казалось, не способен больше никто вокруг него. Речь об умении осмыслять свои действия. Помню, как одним майским днем, в его кабинете в здании парламента, мы встретились снова – после жаркого спора относительно уступок, которые он собирался дать «Тройке». Я не успел еще раскрыть рот, чтобы отвергнуть любую провальную (на мой взгляд) тактику этих уступок, как он сказал мне: «Только что прочел статью Ставроса Лигероса [греческого политического обозревателя]. Этот мерзавец все разложил по полочкам. Он сравнивает меня с рыбой-меч на крючке. Крючок-то я заглотил, но слишком силен для того, чтобы меня вытащили из воды. Поэтому рыбаки тянут время. Подергают немножко, затем потравят леску, снова подергают… Рано или поздно они возьмут меня измором. Стоит им ощутить мою слабость, как меня выдернут одним резким движением».
Насчет других, например Драгасакиса или Хулиаракиса, я никогда не питал иллюзий. Я не верил их уловкам и финтам и ни за что не присоединился бы к делу, за которое они ратовали. С Алексисом все было иначе. Он убеждал сам себя пересекать собственноручно установленные границы, а это совсем не то, что осознанное намерение никогда таких границ не прокладывать. Мне легко вообразить, как Алексис говорит себе, подобно шекспировскому Ричарду III: «Нет!.. Раз не вышел из меня любовник, / Достойный сих времен благословенных, / То надлежит мне сделаться злодеем, / Прокляв забавы наших праздных дней»[317], только вместо «любовника» он произносит «мятежник», а вместо «злодеем» – «инсайдером». Действия Алексиса нельзя назвать банальными в том смысле, какой вкладывала в это определение Ханна Арендт[318]; он изо всех сил старался примириться с собой и обрести внутренний мир. Я убежден, что внутренний голос был для него благословением и проклятием, узурпировал наш общий проект – и стал той причиной, по которой я верил Алексису почти до самого горького конца.
Недоумение, которое вызывал у меня внутренний голос Алексиса, усугублялось поведением моего друга Евклида, олицетворявшего собой редкий гибрид ученого и партийного аппаратчика. Мы с Евклидом сошлись на почве английского языка, если воспользоваться еще одной метафорой Арендт[319]. Нас объединяло многое – шутки, культура, радикальный «европеанизм», понимание родины. Он любил строить из себя политического левака, изображал мою, так сказать, левую совесть, побуждая меня к действиям, мешая дрейфовать к «буржуазному» лагерю, где имелись «подозрительные» знакомства (тот же Норман Ламонт). Что ж, я охотно играл с ним в эту игру. Его неприязнь к Алексису и презрение к Паппасу – на что оба отвечали взаимностью – а также усилия, которые мне пришлось приложить, чтобы Евклида ввели в состав кабинета министров, – дарили мне ощущение безопасности в его компании.
Когда Алексис отодвинул меня 27 апреля под давлением Меркель и президента Еврогруппы, на пресс-конференции он сообщил всему миру, что именно Евклид отныне выступает координатором нашей команды на переговорах. СМИ разнесли эту новость по свету и объявили Евклида нашим главным переговорщиком. Конечно, мы с ним никоим образом не оказывали влияния на те уступки, которые соглашался делать Алексис. Когда Евклид узнал, что Алексис принял новые параметры жесткой экономии (десятилетний целевой показатель профицита бюджета в размере 3,5 %), его потрясение и гнев были сопоставимы с моими. Вплоть до моей отставки мы часто оказывались в Максимосе или в Брюсселе вместе и глядели друг на друга с неприкрытым изумлением, пока Сагиас и Хулиаракис озвучивали требования «Тройки». Вместе мы нередко задавались вопросом, какова вообще наша роль в правительстве. У нас даже вошла в обиход шутка из разряда тех, что принято называть юмором висельника. Я спрашивал, как идут дела, а он отвечал: «Вы спутали меня с тем, кто точно в курсе!»
Однако мы принципиально расходились в партийной принадлежности: в отличие от меня, Евклид был функционером СИРИЗА. Выступая в качестве главного переговорщика и тем самым позволяя миру считать, что какие-то переговоры действительно ведутся, он тем самым придавал этому фальшивому процессу необходимую легитимность. Я лелеял надежду, что после разрыва с «Тройкой» Алексису потребуется мой опыт разработки системы параллельных платежей, что мы приступим к реструктуризации долга, но я твердо намеревался уйти в отставку, когда стало ясно, что меня просят подписать очередное несправедливое соглашение. Убаюканный предположением, будто мы с Евклидом мыслим одинаково, будто мы в какой-то степени взаимозаменяемы, я не оценил последствий, не смог догадаться, что именно Евклид в конечном счете окажется тем человеком, которого институты привлекут к подписанию кредитного соглашения (сам я ни за что бы такой документ не подписал).