До референдума я не предполагал подобного исхода, хотя и заметил два настораживающих фактора (но не придал им значения). Во-первых, когда мы беседовали наедине, Евклид остроумно и язвительно оценивал потенциал «военного кабинета»; сильнее всего доставалось Хулиаракису и Алексису. Но на заседаниях кабинета он выступал многословно, путано – и в его речах было непросто усмотреть поддержку моей позиции. Зачастую, к слову, он меня вообще не поддерживал. Во-вторых, в частных беседах он обычно соглашался с моими оценками, но, когда я предлагал реагировать, пока не стало слишком поздно, советовал подождать – и предостерегал насчет формирования «бункерного менталитета». Однажды мне это надоело. «В бункере, – воскликнул я эмоционально, – бункерный менталитет может пригодиться. Учитывая, что на меня охотятся, вряд ли стоит считать паранойей мою уверенность в том, что за мной охотятся!»
Когда все закончилось, мне потребовалось некоторое время, чтобы определить причину своей неспособности поставить «диагноз» двум моим товарищам: внутренний голос Алексиса и «гибридность» Евклида весьма эффективно заблокировали мои органы восприятия. Понадобилось изучить результаты референдума и осознать внезапную метаморфозу коллег, чтобы блокировка спала. Идеологи СИРИЗА изображали эту трансформацию как осознание истинными радикалами настоящей ответственности перед народом и страной, но, по-моему, ее наиболее точно описывают заключительные строки романа Джорджа Оруэлла «1984»:
Он уже не бежал и не кричал с толпой… Он сидел на скамье подсудимых, во всем признавался, на всех давал показания… Долгожданная пуля входила в его мозг.
О жестокая, ненужная размолвка! О упрямый, своенравный беглец, оторвавшийся от любящей груди! Две сдобренные джином слезы прокатились по крыльям носа. Но все хорошо, теперь все хорошо, борьба закончилась. Он одержал над собой победу. Он любил Старшего Брата[320].
Площадь надежды и славы
Во второй половине дня в пятницу, 3 июня, когда рабочий день подошел к концу, я вздохнул с облегчением. Неделя закрытых банков почти закончилась. Несмотря на длинные очереди к банкоматам и неизвестность, ожидавшую в следующий понедельник, обошлось без насилия, паники и гражданских беспорядков. Греки показали себя разумным народом.
Средства массовой информации, однако, сумели опуститься даже ниже собственных абсурдно низких стандартов, конкурируя друг с другом в том, кто изобретет наиболее нелепый повод для утвердительного ответа на главный вопрос референдума. Большую часть материалов о спонсорах и сторонниках такого голосования в других странах сочли бы прямым подстрекательством к насилию. Опросы общественного мнения последовательно предсказывали, что эта точка зрения наберет более 60 % голосов, а обозреватели с пеной у рта осуждали «наглость» правительства, посмевшего назначить референдум вопреки пожеланиям кредиторов. Между тем парламентская оппозиция убедила часть населения выйти на улицы – люди размахивали флагами и плакатами с символом ЕС и кричали, что они хотят остаться в Европе[321].
Днем в пятницу я получил электронное письмо от Клауса Реглинга, управляющего директора Европейского механизма стабильности (фонда спасения еврозоны). Реглинг напоминал, что имеет законное право потребовать от нас полного и незамедлительного погашения займа в размере 146,3 миллиарда евро, предоставленного Греции в рамках двух кредитных соглашений. Из формулировок письма следовало, что я несу персональную ответственность за происходящее, не в последнюю очередь потому, что в документах фигурировало мое имя – как министра финансов. Такую возможность упускать было грешно. Я поручил секретариату ответить нашему главному кредитору – человеку, который советовал мне объявить дефолт не перед МВФ, а перед греческими пенсионерами – всего двумя словами. Этот дерзкий ответ дал в свое время царь Спарты, глава отряда в триста воинов, что задержали все персидское войско в легендарной битве при Фермопилах в 480 году до н. э. Когда враги потребовали сложить оружие, спартанцы ответили: «Μολών λαβέ» – «Придите и возьмите!»
Вечером состоялись два митинга, один «за», около древнего олимпийского стадиона, где в 1896 году проходили первые Олимпийские игры современности, а другой «против» – на площади Синтагма. Митинг «за» собрали во второй половине дня, там было многолюдно и чинно, а вот митинг «против» на площади Синтагма оказался бурным. С малых лет мне доводилось принимать участие в митингах на этой площади, среди них были те, после которых жизнь и вправду менялась, но этот митинг, куда мы пришли с Данаей, поистине не имел прецедентов.
Мы пошли на площадь из Максимоса с Алексисом и прочими членами кабинета, их партнерами и помощниками. По дороге нас окликали восторженные сторонники. Когда мы достигли площади, толпа словно взорвалась. Нас поглотило людское море из пятисот тысяч тел. Повсюду взметывались руки; суровые мужчины утирали слезы, женщины средних лет глядели решительно и зло, юноши и девушки просто не могли стоять спокойно, пожилые рвались нас обнять и пожелать удачи. Добрых два часа, не расцепляя пальцев, чтобы нас не отнесло друг от друга, мы с Данаей будто сливались воедино с этими людьми, которые устали от безысходности.
Представители разных поколений своими глазами наблюдали в ту ночь, как продолжительная борьба за достоинство и свободу обретает форму гигантского праздника – праздника избавления от страха. Пожилой мужчина, партизанивший во Вторую мировую, сунул мне в нагрудный карман пиджака бутон гвоздики и вручил плакат, на котором значилось: «Сопротивление не бывает бесполезным!» Студенты, которым пришлось эмигрировать из-за кризиса, теперь вернулись ради референдума и умоляли меня не сдаваться. Один пенсионер заявил, что они с больной женой согласны потерять пенсию, если достоинство страны будет восстановлено. И все повторяли: «Не сдавайтесь, чего бы это ни стоило!»
Я знал, что люди искренни. Банки оставались закрытыми целую неделю. Трудности, на которые нас обрекли кредиторы, становились все более очевидными. Однако вот эти чудесные люди на площади упорно твердили одно-единственное слово, которое столько значило для нас всех. Они твердили: «Нет!» Не потому, что упрямились, не потому, что принадлежали к евроскептикам. Они хотели сказать Европе чистосердечное «да». Но именно Европе, ее народам, а не тому истеблишменту, который сделался одержим гибелью Греции.
В ту ночь, когда мы с Данаей в конце концов оказались на мраморных ступенях здания парламента, фраза, которую я долго искал, чтобы описать происходящее, все же пришла мне на ум: это было конструктивное неповиновение. Я сам пытался аналогичным образом вести себя в Еврогруппе – выдвигал мягкие, умеренные, разумные предложения, но, когда европейский истеблишмент отказывался даже обсуждать возможность переговоров, я шел им наперекор и говорил «нет». Наш «военный кабинет», увы, этого никогда не понимал, но люди, заполнившие площадь Синтагма, это, несомненно, понимали.Для истинно верующих
Той ночью долгие месяцы разочарования, каждое мгновение испытаний в Максимосе, все тяготы пройденного пути, все мелкие и крупные гадости и стрессы – все смылось, осталось лишь удовлетворение проделанной работой. Однако я по-прежнему не понимал, кто возьмет верх на референдуме. По митингу можно было предположить, что поддержка моих усилий стала крепче, но закрытые банки и броские заголовки СМИ заставляли думать, что даже с учетом многочисленности тех, кто собирался сказать «нет», успех выглядит маловероятным.
За ужином с Данаей, Джейми и несколькими другими друзьями на террасе ресторанчика в районе Плака мне задали вопрос, уйдут ли Алексис и Евклид в отставку, если народ скажет «да». Я объяснил, что Алексис, скорее всего, сформирует коалиционное правительство с оппозицией, а вот большинству истинно верующих придется уйти – или их уйдут принудительно. Я бы и сам давно ушел, прибавил я. Джейми принялся горячо возражать. Он полагал, что победа не достанется никому, а мое влияние на Алексиса резко возрастет, поскольку я сыграл большую роль в достижении такого результата. Сомневаясь в обоснованности его выкладок, я, тем не менее, поднял бокал за оптимизм Джейми. «Hasta la victoria siempre! – воскликнул он, не сводя с меня пристального взгляда. – За победу, всегда!»
В день референдума я поехал в Палайо-Фалиро, южный пригород Афин, где я вырос и где до сих пор живет мой отец. Вместе с отцом мы двинулись на участок. Внутри меня встретили громкими возгласами одобрения – не считая одного или двух человек, которые стали кричать, что это я закрыл банки. Под включенные телекамеры я ответил одному из этих крикунов, что «Тройка» поставила нам ультиматум, а решение, которое предстоит принять народу Греции, определит будущее его самого и его детей. Мы, правительство, предоставили ему возможность проголосовать «за» или «против». Скажите «да», если считаете, что нам предлагают честную сделку, посоветовал я. «Мы – единственное греческое правительство, которое уважает ваше право принимать решение». «Тройка» решила закрыть банки, прежде чем люди успели изъявить свою волю, добавил я; судите сами, как истолковывать такие действия.
Проголосовав, я помог отцу сесть в машину, и тут ко мне подошла пожилая женщина, за которой следовал рой телекамер. Она строго спросила, знаю ли я, где она живет. Я признался, что не знаю. «Я сплю в сиротском приюте, здесь, в Палайо-Фалиро. Знаете, почему меня пустили туда? Потому что ваша мать когда-то приложила много сил ради того, чтобы обездоленные вроде меня получили постоянное пристанище». Я поблагодарил эту женщину за спонтанное напоминание о моей матери и добрые слова[322]. Выяснилось, что она еще не закончила. «Я благословляю вашу мать каждый день. Но известно ли об этом вон тем ублюдкам? – Она указала на телекамеры и журналистов. – Спорю, что нет, да им и все равно.
– Это не имеет значения, – заверил я. Пускай не знают остальные, достаточно того, что знает хотя бы она. Тем не менее, я расстроился, когда в вечерних новос