Недели подряд меня высмеивали за то, что я ввязался в конфликт с «Тройкой», не располагая тактикой сдерживания. Когда же я не выдержал и объяснил, что на самом деле у меня имелась хорошо спланированная тактика, суть которой описана в главе 4, но Алексис помешал мне ее использовать, внезапно все те, кто раньше смеялся над моей глупостью, принялись наперебой обвинять меня в измене[328]. Обвинение в предательстве национальных интересов, впервые выдвинутое в 2010 году, переросло в полноценную гражданскую кампанию по созыву особого трибунала[329].
На момент написания этих строк меня по-прежнему обвиняют в преднамеренном оттягивании подписания соглашения с «Тройкой» ради закрытия банков; якобы я в сговоре с Вольфгангом Шойбле планировал ввести параллельную валюту и тем самым подтолкнуть Грецию к выходу из еврозоны. Вообразите: если бы солдат, вернувшихся из Дюнкерка в июне 1940 года, встретили в Великобритании обвинением в том, что они развязали Вторую мировую войну, а Берлин одновременно восхваляли бы за рациональность и восстановление порядка![330] Сущая нелепость – обвинять меня в измене и выказывать уважение к тем, кто делал все возможное, чтобы закрыть банки Греции и подтолкнуть нас к «Грекситу»!
Мотивы «Тройки» и греческой олигархии очевидны. Долг означает власть кредитора над должником, а неприемлемый долг дает кредиторам непомерную власть. «Греческая весна» ненадолго лишила кредиторов нашей страны и их внутренних агентов этой власти. Поэтому те 61,3 % избирателей, что проголосовали «против» на референдуме, следовало дискредитировать, выставить народом, сбитым с толку оппортунистами. Раз Алексис покаялся, все шишки обрушились на меня.
Функционеры «Тройки», такие как Клаус Реглинг и Яннис Стурнарас, всерьез утверждают, что моя деятельность стоила греческой экономике около 100 миллиардов евро. Это говорят те же самые люди, которые несут ответственность за накопление долгов обанкротившейся Грецией посредством «спасительных» кредитов 2010 и 2012 годов; в итоге к 2015 году единственным решением было сократить наш долг на 100 миллиардов евро. Я прямо сказал об этом греческому народу, и нас избрали в том числе во имя решения данной задачи. Но «Тройка» не желала признавать свою вину, а потому разгромила наше правительство, чтобы извратить картину. Обычная история для Греции. Те же политические партии, банкиры и владельцы СМИ, которые требовали, чтобы я подписал соглашение с «Тройкой», протестовали против повышения налогов, которое повлекло за собой подписание этого соглашения. Те же люди, которые устроили банковскую лихорадку, обвиняли в ней меня. Журналисты, высмеявшие меня после отстранения от переговоров в апреле, принялись в мае и июне рассуждать, что я виноват в тупике, в который зашли эти переговоры. Те же люди, которые хотели увидеть меня на скамье подсудимых по обвинению в государственной измене за «торговлю» местом Греции в еврозоне, восхищались Марио Драги и Вольфгангом Шойбле, двумя финансистами, что поставили под угрозу целостность еврозоны, закрыв греческие банки. Друзья спрашивали и спрашивают нас с Данаей, как мы справляемся с таким давлением, особенно в Греции. Я обычно отвечаю, что мне льстит антипатия таких людей.
Что ж, настало время кое в чем признаться. Я неуязвим для нападок и критических стрел «Тройки», к которым был и остаюсь готов, но меня ранила и продолжает ранить критика со стороны бывших коллег – моих товарищей по парламенту, которые остались в правительстве и согласились на третий «спасительный» кредит.
Началось все с молчания. Когда оппозиционные депутаты дружно и гневно клеймили меня за то, что я поставил страну на колени, депутаты СИРИЗА смотрели в пол и отмалчивались. Затем некоторые из них начали присоединяться к оппозиции, утверждать, что было большой ошибкой доверить мне министерство финансов. Потом бывшие коллеги по кабинету министров стали рассказывать разные истории, которые противоречили друг другу. По одной версии, я хотел подговорить Алексиса на капитуляцию перед «Тройкой» в феврале 2015 года, а по другой – на мне лежала вина за «бесполезное и бессмысленное» столкновение с кредиторами в том же месяце. Некоторые зашли настолько далеко, что поддержали требование судить меня особым трибуналом. Алексис и Евклид по большей части позволяли этим обвинениям какой-то срок «покрутиться» в информационном пространстве, прежде чем вмешаться, причем с подозрительным запозданием, и опровергнуть обвинения (даже похвалить меня сквозь зубы). Что бы я ни натворил, говорили они, мошенником меня, по крайней мере, не назовешь; абсурдно обвинять во всем одного Варуфакиса.
Думаю, отчасти такое поведение объясняется тем, что те же самые депутаты и министры голосовали за законопроекты, которые, как они прекрасно знали, были гибельными для страны, принятие которых противоречило всем их предвыборным лозунгам. Когда человек верит в одно, но добровольно или по принуждению ему приходится отстаивать противоположное, возникает когнитивный диссонанс. В конце концов такой человек, чтобы преодолеть внутренний конфликт, вынужден, как Уинстон Смит из романа Оруэлла, менять свое мнение. Но эмоциональные последствия подобного стресса необходимо каким-то образом ослабить, следовательно, кто-то другой должен принять на себя вину. Поскольку именно меня «Тройка»-победительница выбрала на роль козла отпущения, я стал таковым и для моих капитулировавших товарищей.
Разумеется, это не вся история. Помню, мой отец сказал мне, когда понял, что я по молодости тяготею к идеологии левого толка: «Когда я сидел в концлагере за то, что был коммунистом, то знал – возьми наша сторона верх в гражданской войне, я оказался бы там же, только с другими охранниками». После отставки, сталкиваясь с откровенной ложью и вопиющей беззастенчивостью бывших товарищей, я регулярно вспоминал эти слова отца.
Составление окончательного баланса «греческой весны» 2015 года может показаться непростой задачей. Но все просто. В четверг, 23 июля 2015 года, я получил двойной опыт, который помещает сюжет этой книги в надлежащий контекст.
В тот день у меня в плане стояли две встречи, обе утром и обе с корреспондентами международных СМИ. Первая, после десяти утра, состоялась в офисе, который размещался в полуразрушенной аркаде возле площади Синтагма. Когда я выходил, в аркаде меня встретили телекамеры, орава журналистов требовала интервью. Как я уже рассказывал, мужчина средних лет начал обвинять меня в том, что я разрушил его бизнес, закрыв греческие банки. Я попытался было вступить с ним в диалог, но ему явно хотелось, что называется, отвести душу, выкрикивая оскорбления, поэтому я попрощался и направился к выходу из аркады, где был припаркован мой мотоцикл. Мужчина шел за мною следом, продолжая изрыгать проклятия. Заголовки вечерних газет гласили: «За Варуфакисом гнался разгневанный бизнесмен, чью жизнь поломал бывший министр».
Чуть позже состоялась вторая встреча – в Национальном саду, сразу за парламентом: фотосессия для немецкого журнала, который хотел опубликовать обширное интервью со мной по поводу Еврогруппы и общего состояния Европы. Недалеко от места съемок играли двое ребят. Я мысленно отметил, что одеты они скромно и никто, похоже, за ними не присматривает. Младший, лет пяти, вспомнил, видимо, что видел меня по телевизору, но не вспомнил, как меня зовут. Он ткнул старшего – тому было лет восемь – и попросил узнать, кто это. Старший сразу меня узнал. Как ни удивительно, он меня похвалил. «Знаешь, кто это? – спросил он своего брата, указывая на меня. – Тот самый, кто дал нашей маме карточку, на которую она покупает еду в супермаркете. Двести евро в месяц! – Он явно гордился тем, что запомнил цифру. Тут он повернулся ко мне и уточнил: – Это ведь вы, верно? Это вы?»
– Мы старались, как могли, – ответил я и обнял мальчика. Никто не стал свидетелем этой сцены, за исключением немецкого фотографа, который не понимал нашего разговора на греческом языке, и оттого мне было еще приятнее.
Тем вечером дома я болтал с Данаей и приятелем-журналистом, а в стороне бубнил телевизор. Когда на экране появился разгневанный бизнесмен, кричащий на меня, наш друг подметил кое-что любопытное.
– Когда камера стоит неподвижно, а вы вдвоем удаляетесь от нее, твой голос затихает, а его – нет. – Наверное, техническая накладка, предположил я. – Да брось! Они просто наложили звук на картинку. Тебя подставили!
– Не в первый раз, – ответил я, почему-то испытав облегчение.
Едва наш друг ушел, а Даная легла спать, я проверил электронную почту – и наткнулся на письмо от испанской журналистки, которая привела Ламброса, бездомного переводчика, в нашу квартиру прямо перед выборами в январе 2015 года. Журналистка писала, что Ламброс на основании закона, который я провел через парламент, добился скидки на арендную плату. Имелся в виду тот же самый закон, который помог матери двух мальчиков из сада получить банковскую карту, тот самый закон, из-за которого так расстроились Деклан Костелло и прочие акулы «Тройки», который им так хотелось отменить. Письмо журналистки заканчивалось так: «Ламброс просил передать вам, что завтра он переезжает в свою новую квартиру и очень гордится вами; он всегда и во всем готов вас поддерживать».
Когда слышишь подобное, остается лишь считать, что тебя удостоили незаслуженных привилегий.
Эпилог
В середине августа 2015 года Алексис и Евклид внесли в парламент законопроект об одобрении третьего кредита и дополнявшего это соглашение «Меморандума о взаимопонимании». Собравшись к 9 часам утра, мы получили на руки свыше тысячи страниц текста – стилистика которого заставляла заподозрить, что его перевел с английского «Тройки» на греческий автоматизированный сервис вроде Google Translate; этот массив текста предстояло просмотреть за ночь, поскольку голосование назначили на следующее утро. Всю ночь напролет в парламенте – мое долгое бдение больше смахивало на поминки, чем на дебаты – я изучал «Меморандум о взаимопонимании».