ния парламента и площади Синтагма, фотографы сдались.
Шагая мимо бокового входа в здание парламента, я вспомнил перепалку, которую мне довелось засвидетельствовать, между агрессивным парламентарием и демонстранткой – вспомнил высокомерную фразу «Кто вы такая, чтобы решать, как мне голосовать?» и ее великолепный ответ «А кем мне надо быть?». Каждый шаг к площади Синтагма возрождал в памяти лица и лозунги долгих ночей 2011 года, когда Афины объединились в противостоянии унижению Греции. Переход через проспект Амалия, прямо перед парламентом, на площадь Синтагма походил по ощущениям на вступление на землю обетованную.
Солнце уже село, студеный январский ветер ворошил редкие уцелевшие листья на деревьях и заставлял поторапливаться пешеходов. Уличные фонари еще не включили, и в сумерках мне потребовалось несколько минут, чтобы отыскать дерево, ветви которого украшали цветы и записки от руки; у этого дерева застрелился Димитрис Христулас, фармацевт-пенсионер. Вокруг было малолюдно, и я позволил себе мысленно перекинуть мост от этого дерева к ярко освещенному зданию министерства финансов напротив. Мгновением позже я пересек улицу Филэллинес, чтобы войти в здание, которому предстояло стать местом моей работы на ближайшие 162 дня. Когда я вошел внутрь, мне вслед полетели крики пяти десятков женщин, что собрались снаружи: по всей видимости, это были те самые легендарные министерские уборщицы, которых уволили, без всякой компенсации, двумя годами ранее по инициативе предыдущего правительства.
– Не предавайте нас! – кричали они.
– Не предам, – пообещал я, направляясь к лифту.
Лифт доставил меня на шестой этаж, секретарь проводил в министерский кабинет, где ожидал мой предшественник. Он любезно поздоровался. Письменный стол выглядел поразительно голым – ни единого технического устройства из тех, которыми изобилуют современные офисы; даже компьютера не было. Единственным оружием бывшего министра против бесчисленных бед Греции казалась икона Богоматери на полке за столом. Большое кресло с высокой спинкой, призванное, несомненно, символизировать власть и авторитет, смотрелось неуклюже и уродливо. Множество старомодных телефонов на приставном столике сбоку напоминало кадр из фильма 1970-х годов, а книги в шкафу явно относились к числу подарков, которые никто из предыдущих министров не потрудился хотя бы раскрыть. Картины на стенах принадлежали Национальной галерее. Достаточно было жеста, чтобы их заменили, но я не испытывал ни малейшего желания обживаться в этом кабинете.
Прочая обстановка навевала мысли об упадке, в особенности это касалось обшарпанного дивана красного бархата – идеального, как подумалось мне, олицетворения министерства финансов обанкротившегося государства. Единственным приятным глазу исключением оказался большой прямоугольный деревянный стол для переговоров; я сразу же решил сделать его своим рабочим местом, ибо он нисколько не походил на министерский стол. Этот предмет мебели примирил меня, насколько подобное вообще было возможно, с кабинетом, просторным, но каким-то тоскливым, заставлявшим вспоминать грустное недавнее прошлое. Впрочем, у кабинета имелось преимущество, искупавшее все недостатки, – широкое и высокое окно с чудесным видом на площадь Синтагма и на здание парламента за нею. Одного взгляда в окно хватало, чтобы укрепить решимость любого, в ком сохранилась хотя бы капля гордости за длительную борьбу современной Греции за демократию.
Мой предшественник держался вежливо, но было заметно, насколько он рад тому, что его испытания завершились. Для меня он приготовил два досье – средних размеров синее и толстенное красное. В «синем» досье содержались министерские указы, которые мой предшественник не имел возможности подписать и на которые он попросил меня обратить пристальное внимание. В «красном» досье (с надписью «FACTA» на обложке) обнаружились бумаги по сделке, которую Соединенные Штаты Америки стремились навязать каждой стране в мире; эта сделка позволяла Казначейству США следить за финансовыми операциями американских граждан за рубежом[145]. Как ни удивительно, у моего предшественника не нашлось никаких документов по кредитному соглашению Греции с ЕС и МВФ, однако он любезно предложил проинформировать меня о графике погашения кредитов (разумеется, я уже заучил этот график назубок). Несколько дней спустя, попросив показать мне копию первоначального варианта второго кредитного соглашения, я получил поразительный ответ: «Министр, ваш предшественник, судя по всему, унес единственную копию вместе со своим личным архивом». Звучит невероятно, правда? Но это было далеко не самое ошеломительное открытие моих первых дней на посту.
Пожалуй, я бы охотно побеседовал с этим человеком насчет его неудачной попытки в последний момент закрыть вторую программу помощи (по графику, кстати, она должна была завершиться тремя неделями ранее), но такой разговор представлял бы для меня сугубо академический интерес – ведь отменить кредитование было невозможно по той простой причине, что «помощь» изначально навязали нам на кабальных условиях[146]. Тем временем в пресс-центре министерства собрались представители большинства греческих новостных агентств, выстроились камеры, иностранные корреспонденты и любопытствующие чиновники; все они дожидались традиционной пресс-конференции, которую уходящий и новый министры обычно проводили совместно. Аудитория проявляла нетерпение, и нам следовало двигаться дальше.
Перед тем как выйти к камерам, мой предшественник попросил меня оставить в штате министерства трех сотрудников, работавших на неполную ставку, в первую очередь мать-одиночку, которой пришлось бы нелегко, вздумайся мне ее уволить. Естественно, я согласился. Однако вдруг сообразил, что три секретаря министра, с которыми меня только что познакомили, были не государственными служащими, а личными кадрами моего предшественника. Значит, они уйдут вместе с ним. После пресс-конференции мне предстояло вернуться на опустевший шестой этаж, чтобы вступить в бой с наиболее могущественными в мире кредиторами – без секретарей, без помощников, даже без компьютера. К счастью, у меня в рюкзаке лежал мой надежный ноутбук. Но у кого бы узнать пароль для Wi-Fi?
Бережливость против экономии
После достойной речи уходящего министра мне выпал шанс устроить легкий переполох. «Государство должно сохранять преемственность, – сказал я, поблагодарив своего предшественника за работу. – Но нельзя допускать преемственности в том, чтобы и далее осознанно совершать ошибку, которая впервые была сделана в 2010 году и которая с тех пор постоянно повторяется, уничтожая нашу страну. Нельзя воспринимать банкротство Греции как следствие дефицита ликвидности».
Изложив свою версию того, как невозвратные долги и отрицание банкротства Греции привели к депрессии, я остановился на важном различии, которым левые и кейнсианцы зачастую пренебрегают, – на различии между бережливостью и аскезой.
– Мы за бережливость, – сказал я, очевидно удивив многих слушателей.
Греки прекрасно справлялись, когда мы жили экономно, когда тратили меньше, чем зарабатывали, когда направляли наши сбережения на образование детей, когда гордились тем, что у нас нет долгов… Но экономная жизнь – это одно, а жесткая экономия по Понци[147] – совсем другое. В последние годы страна жила в условиях мнимой жесткой экономии, урезая скудные доходы бедных и непрерывно добавляя новые груды к горе непогашенного долга. Мы положим конец этой практике и начнем с себя, то есть с нашего министерства, где бережливость вытеснит жесткую экономию.
При колоссальном падении частных расходов и массовом сокращении расходов государственных семьи и компании попросту лишились возможности сводить концы с концами. Иными словами, стремление правительства «создать» недостижимый профицит бюджета не позволяло народу жить по средствам. Проще говоря, с государственной экономией следовало заканчивать, поскольку она убивала частную бережливость. Возьмем хотя бы счета министерства финансов. Чтобы мои слова не расходились с делами, я пошел на символический шаг: объявил о немедленной продаже двух бронированных лимузинов «BMW 7», которые предыдущий министр заказал для себя по скандальной цене в 750 000 евро. Мне вполне хватало мотоцикла, особенно с учетом сумасшедшего движения в Афинах. Также я сообщил, что министр и два его заместителя воздержатся от найма полчищ дорогостоящих советников, как было заведено в министерстве при предыдущих администрациях, и не станем привлекать к сотрудничеству транснациональные консалтинговые компании, гонорары которых за катастрофические советы исчислялись десятками миллионов евро. Так бережливость вернулась в министерство финансов, а новая администрация продемонстрировала движение к главной своей цели – отказу от политики жесткой экономии.
Когда несколько дней спустя я поехал в Брюссель и Берлин, чтобы начать переговоры с официальными лицами, мне практически с порога напомнили о другом моем заявлении на этой первой пресс-конференции, а именно – о намерении снова принять на работу три сотни уборщиц, уволенных предыдущим правительством (некоторые из них кричали мне вслед, когда я входил в министерство). Меня критиковали за «отступление от реформ». Нашлись те, кто увидел в повторном найме уборщиц casus belli[148]. Тот факт, что нам удалось изрядно сэкономить на заработной плате за счет подлинной бережливости, не имел никакого значения; извращенная мораль допускала выплату десятков миллионов евро за несколько дней катастрофических советов, но не одобряла предоставления рабочих мест женщинам, которые убирались за консультантами всего за 400 евро в месяц. (Тот факт, что нормы гигиены не соблюдались, тоже, по-видимому, признавался несущественным.) Если банкротство страны приписывалось жертвам этого банкротства, то понятно, что уборщицы министерства оказались идеальными «козами» отпущения.
Пол и классовая принадлежность уборщиц, их очевидное бессилие, их полная зависимость от государства с точки зрения работы, их возмущение и готовность месяцами митинговать у министерства финансов были, на мой взгляд, символами чего-то большего. Я вспоминал британских женщин, которые в 1981 году разбили палаточный лагерь в Гринэм-Коммон, протестуя против развертывания американских ядерных ракет средней дальности. Эти женщины вызвали гнев и навлекли на себя ненависть истеблишмента, который увидел в их протесте вызов своей патриархальной власти. Так же обстояло дело с уборщицами моего министерства: они не просто олицетворяли общественное негодование мерами жесткой экономии, но угрожали «феминизировать» протест – подобно партизанкам в годы нацистской оккупации Греции.