ЕЦБ, по сути, старается соблюдать собственные правила, побуждая тем самым нас и наших партнеров поскорее прийти к политическому и организационному согласию – и обеспечить при этом дееспособность греческих банков. Надеюсь, что греческие вкладчики понимают: мы гарантируем стабильность повседневных операций и ведем переговоры по новым условиям кредитования, которые сулят нашей экономике реальное восстановление. С нашей точки зрения, время для данного решения ЕЦБ выбрано не слишком удачно, поскольку это решение способно породить всплеск ненужной суеты, особенно если учесть, что срок реализации текущей греческой программы истекает 28 февраля. Мне представляется, что это поспешное решение продиктовано во многом сроками проведения очередного заседания правления ЕЦБ по «немонетарной политике». Видимо, правление посчитало данное решение своевременным.
Больше я ничего сделать не мог. Конечно, при падении фондовой биржи акции банков рухнут в цене, а отток средств вкладчиков возобновится. Да, ряд успехов предыдущего дня удалось сберечь, но ненадолго: сутки или двое – и обо всех этих успехах можно будет забыть окончательно. Единственный плюс состоял в том, что все это не имело значения в среднесрочной перспективе. Реальная проблема формулировалась так: возможно ли убедить Берлин в необходимости компромисса – или понадобится открытая конфронтация, которой я ожидал с 2012 года?
По дороге в федеральное министерство финансов я бросил взгляд на экран телефона и увидел уведомление о двух новых письмах. Первое было от Джейми Гэлбрейта, который сообщал, что Берни Сандерс хочет написать Джанет Йеллен, главе Федеральной резервной системы США, и попросить ее известить ЕЦБ, что действия банка внушают недоумение и чреваты дестабилизацией во всем мире. Второе письмо было от Гленна – краткие сведения о Вольфганге Шойбле, с канцелярией которого Гленн взаимодействовал на прежнем посту. Как заведено у финансистов, информация перечислялась по пунктам:
Юрист во всех делах и поступках.
Познания в экономике сравнительно невелики. Вспоминаются сразу несколько случаев, когда он путал цену и стоимость, а также упоминал финансовые инструменты, слабо понимая, для чего каждый из них используется.
Категорически не приемлет рынки. Уверен, что рынки должны контролироваться технократами.
Наслаждается ролью плохого копа.
Но:
Горячо поддерживает идею единой Европы.
Верит в Европу по немецкому образу и подобию (хотя не замечает противоречивости этого представления). С ним можно и нужно спорить.
Враждебность стала очевидной еще до того, как я встретился с Шойбле. На первом этаже федерального министерства меня поджидал младший министр. На пути к лифту он спросил, вроде бы в шутку, но достаточно агрессивно:
– Когда я получу свои деньги обратно?
Был велик соблазн ответить: «Когда убедите «Дойче банк» их вернуть». Но я промолчал, только широко улыбнулся. Меня ждала главная партия.
Двери лифта открылись в длинный коридор, где гуляли сквозняки. Вольфганг Шойбле ждал в инвалидном кресле. Вот во плоти человек, чьи речи и статьи я читал и за чьими выступлениями следил на протяжении двух с половиной десятилетий. Я хорошо сознавал, что для него я не более чем досадное недоразумение, однако улыбка на моем лице была искренней, а руку я протягивал с уважением и тайной надеждой на справедливый, цивилизованный modus vivendi[185]. Как ни удивительно, это мое желание в конце концов сбылось, вопреки первому впечатлению: Вольфганг словно не заметил моей руки, ловко развернул свое кресло и поразительно быстро покатил в сторону своего кабинета, поманив меня за собой легким движением кисти. Разумеется, я подчинился. Евклид шагал за мной по пятам.
В кабинете Шойбле как будто немного расслабился, его лицо подобрело. Мы уселись за обычный стол для переговоров, с одной стороны Вольфганг и два младших министра, напротив – мы с Евклидом и посол Греции в Германии. Как и раньше, мне предоставили право вступительного слова. Я повторил почти то же самое, что говорил на встречах с Сапеном, Осборном, Падоаном и Драги. Правда, позволил себе обратить внимание присутствующих на два обстоятельства, которые, как мне было известно, сильно беспокоили Берлин. Во-первых, сказал я, мы не просим списать долги, а мои предложения по обмену долга видятся полезными как для Греции, так и для Германии; во-вторых, я подчеркнул важность преследования налоговых уклонистов и проведения реформ, стимулирующих развитие предпринимательства, креативности и добропорядочности в греческом обществе.
Шойбле ответил довольно дружелюбно и предложил, чтобы мы обращались друг к другу по имени. Но сразу же после этого дал понять, что совершенно не заинтересован ни в чем из перечисленного мною. Вместо того, не в силах совладать с искушением противопоставить немецкую честность греческой расхлябанности, он выдвинул идею направить в Грецию пятьсот немецких налоговиков, дабы помочь нам отловить неплательщиков. Я ответил, что мне приятна такая забота, но меня смущает следующий факт: вряд ли немецкие чиновники читают по-гречески, следовательно, они не смогут изучить наши налоговые декларации и сопроводительные документы, а потому не сумеют провести аудит налоговой системы Греции и останутся разочарованными. Может быть, Вольфгангу лучше назначить руководителя налогового департамента моего министерства?
Это предложение явно застало его врасплох. А я продолжал. Из-за действий «Тройки», объяснил я, налоговая инспекция мне фактически не подчиняется; руководитель этой службы не подотчетен ни передо мной, ни перед греческим парламентом, а я при этом несу ответственность за его решения. Потому я предлагаю вот что: Вольфганг подбирает толкового налогового администратора-немца с безупречным послужным списком и репутацией, тот занимает должность, о которой идет речь, и отчитывается перед нами обоими; если ему или ей понадобится дополнительная поддержка со стороны моего министерства, мы всегда готовы к сотрудничеству.
– Знаю, вам не хочется вести дела ни со мной, ни с моим правительством, – прибавил я. – Пусть так, но можете не сомневаться, что в моем лице вы обрели верного союзника в борьбе с уклонением от уплаты налогов.
Также я поведал о плане, который мы стали осуществлять для выявления программными методами способов уклонения от уплаты налогов в период с 2000 по 2014 год.
Подобного доктор Шойбле точно не ждал. Впрочем, два момента тут же показали его стремление избегать любого намека на взаимодействие. Во-первых, он быстро предпочел сменить тему, пренебрег потенциально плодотворным обсуждением и возможностью заключить полноценную сделку по совместной борьбе с уклонением от уплаты налогов в Греции; больше этот вопрос не поднимался. Во-вторых, знаменательной выглядела новая тема, которую он затронул, а именно теория о том, что «избыточная» европейская социальная модель утратила устойчивость, и от нее пора отказаться. Сравнивая издержки Европы на поддержание государств всеобщего благосостояния с ситуацией в таких странах, как Индия и Китай, где система социальной защиты отсутствует как таковая, Шойбле заявил, что Европа теряет конкурентоспособность и впадет в стагнацию, если не произвести массовое сокращение социальных льгот. С его слов выходило, что сокращение требовалось с кого-то начать – и этим «кем-то» оказались греки.
Мой ответ сводился к тому, что очевидным решением представляется глобализация социального обеспечения и заработной платы, а вовсе не глобализация нищеты трудящихся. Вольфганг пустился в подробные воспоминания о секретной миссии, которую проводили в 1970-х и 1980-х годах для установления связи с восточногерманскими властями от имени партии христианских демократов.
– В ГДР жили неплохие люди, – сказал он мне. – У них были благие намерения по поводу системы социального обеспечения, но экономика не позволяла ее создать.
Уловить намек не составило труда.
– Вы сравниваете нас с ГДР, а меня с благонамеренным министром, который пытается внедрить нежизнеспособную политико-экономическую систему? – уточнил я. – Позвольте заверить вас, Вольфганг, что, пускай ваши друзья в Греции, возможно, говорят обо мне другое, я на самом деле убежденный сторонник демократии и плюрализма, а еще верю всей душой в общее будущее Европы. Как и мои товарищи по СИРИЗА, кстати. У нас столько же общего с методами и ресурсами ГДР, сколько у ХДС с режимом Пиночета, то есть ничего![186] Что же касается наших предложений по пенсиям и социальным пособиям, это неотъемлемая часть новой бюджетной политики, которая сулит небольшой, но стабильный профицит бюджета. Финансовая и экономическая устойчивость страны – наш первейший приоритет. Грекам надоело жить в дефиците.
Шойбле немедленно дал, что называется, задний ход и принялся уверять, что подобных сравнений у него и в мыслях не было.
Обращайтесь в институты!
Оставив это малоприятное недоразумение позади, я вновь вернул беседу к реструктуризации долга и своим предложениям по обмену облигаций. Шойбле даже не взглянул на мою записку, высокомерно передал ее одному из своих младших министров и обронил, что это вопрос «институтов»; он использовал то самое слово, которое я употребил на нашей совместной с Йеруном Дейсселблумом пресс-конференции в Афинах, из чего следовало, что даже министру финансов Германии теперь некомфортно произносить слово «Тройка». Типично для Берлина. Всякий раз, когда мы делали какое-либо предложение канцлеру Меркель или министру Шойбле, будь то долги, приватизация, пенсии, уклонение от уплаты налогов или что-то еще, нас попросту отсылали к «институтам». Подразумевалось, что прямые переговоры между Берлином и Афинами невозможны; это ни к чему[187].
Евклид очень кстати позволил себе вмешаться в разговор (отмечу, что остальные представители немецкой стороны хранили молчание, вещал один Вольфганг). Тщательно подбирая слова, Евклид указал, что безответственно передавать вопросы, имеющие большое политическое значение, на усмотрение технократов, которые успели доказать свою неспособность справиться с греческим финансовым, долговым и социальным кризисом. Это замечание раскрывало всю абсурдность позиции Шойбле. Я порадовался этому вмешательству, ибо слова Евклида, как говорится, повысили ставки и позволили мне внести примирительную нотку в дискуссию. Если мы действительно обратимся к «институтам» со своими предложениями, то для достижения успеха и заключения эффективной сделки в наших общих интересах гарантировать период «мира и спокойствия», то есть финансовой стабильности. Вольфганг кивнул, как будто соглашаясь.