– Неужто наши немецкие друзья обретают чувство юмора? Каждый вечер я ложусь спать и просыпаюсь каждое утро с мечтой о том, чего именно не хватает программе «Тройки» – приемлемости долга!
Джефф рассмеялся.
По поводу любимой мантры Берлина, то бишь «структурных реформ», направленных на «повышение конкурентоспособности», я сказал, что охотно это принимаю – ведь в Страстную пятницу даже атеисты вроде меня подпевают церковному хору. И у меня нет причин исключать МВФ из «новых параметров», пока нас не примутся вынуждать покончить с остатками греческих профсоюзов или греческой пенсионной системы – и пока фонд будет оставаться единственным кредитным учреждением, чьи представители (Кристин Лагард и Поул Томсен) соглашаются, что наш государственный долг подлежит значительному списанию.
Днем «военный кабинет» собрался в Максимосе, и я узнал, что Алексису поступило такое же примирительное сообщение из аппарата немецкого канцлера. Сначала мы обсудили, нужно ли направлять официальное письмо Йеруну Дейсселблуму и просить формальной отсрочки у Еврогруппы. Мое мнение, с которым согласились Сагиас и Драгасакис, состояло в том, что просьба о продлении соглашения предусматривается нашим мандатом и нисколько не заставляет нас брать на себя обязательства по исполнению кредитной программы как таковой. Далее перешли к обсуждению четырех условий, которые выдвинул Берлин. Для некоторых членов кабинета труднее всего было согласиться с участием МВФ. А затем из Берлина пришло сообщение, что появилось пятое условие, которое мы должны принять, прежде чем нам продлят кредит: «Признание финансовых обязательств Греции перед всеми ее кредиторами».
Это походило на попытку сорвать сделку. Raison d’etre[221] нашего правительства являлась реструктуризация долга, причем немалое число партийцев требовало немедленного и существенного списания долговых обязательств.
– Разве мы можем признать наш долг перед всеми кредиторами? – риторически спросил Цанакопулос и скрежетнул зубами. Я предложил интерпретировать эту просьбу творчески. Компания может «признать» долг перед банкирами, одновременно планируя реструктуризацию этого долга, чтобы справиться с кризисом, который грозит и акционерам, и банку. Аналогичным образом мы могли бы «признать» государственный долг Греции, продолжая настаивать на его скорейшей реструктуризации для того, чтобы кредиторы могли вернуть больше денег. Та часть СИРИЗА, что требует одностороннего списания на основании того, что сам долг сформировался незаконно, будет, конечно, возмущаться, но в конечном счете «военный кабинет» принял мое предложение. Решили, что я направлю Еврогруппе официальный запрос на продление кредита. При этом подразумевалось, что мы согласны с пятым условием Берлина, «признаем» долг, но будем вести переговоры о его реструктуризации.
Я был удовлетворен этим решением, но меня беспокоило то обстоятельство, что маятник, похоже, качнулся слишком уж далеко в направлении компромисса. Прежде чем вернуться к себе в кабинет и засесть за составление запроса Еврогруппе, я изложил товарищам по правительству два возможных варианта развития событий. Лучший сценарий предполагал, что Драги и Меркель увидели достаточно, поняли, что мы не прогнемся, а потому принялись давить на Шойбле – и на Еврогруппу, почти полностью им подвластную, – чтобы предоставить нам передышку для заключения разумного долгосрочного соглашения, в том числе по реструктуризации долга, дабы уладить «греческий вопрос» раз и навсегда. Однако более вероятный сценарий сводился к тому, что продление кредита являлось тактической уловкой: откладывая итог (любой итог), они намеревались попросту дождаться падения нашей популярности у избирателей и истощения наших скудных денежных запасов, чтобы к истечению нового срока (июнь) уже не сомневаться в неизбежной капитуляции нашего обескровленного правительства.
Если это действительно так, заметил я, наилучшей стратегией, на мой взгляд, будет попросить о продлении кредита и одновременно недвусмысленно намекнуть «Тройке», что любая попытка взять нас измором через лишение доступа к финансам обернется отказом Греции производить выплаты МВФ; что любая попытка упихнуть нас обратно в «смирительную рубашку» провальной программы или отказать в реструктуризации долга будет означать прекращение переговоров; что любая угроза закрыть наши банки и ввести контроль за движением капиталов вызовет одностороннее списание облигаций на балансе ЕЦБ, внедрение системы параллельных платежей и внесение изменений в закон, регулирующий деятельность центрального банка Греции, с тем чтобы восстановить суверенитет греческого парламента над этим учреждением.
А вот наихудшая стратегия состоит в том, чтобы просить о продлении кредита, получить его, а затем не подтвердить свою готовность инициировать перечисленные меры, если наши кредиторы сочтут возможным нарушить временное соглашение. Если мы допустим такую ошибку, настаивал я, они изваляют нас в грязи через прессу, а потом, выбрав момент, когда мы будем слабее всего, то есть в конце июня, возьмут и прикончат.
Все согласились – Паппас и Алексис с энтузиазмом, Драгасакис с невозмутимым коротким кивком; Сагиас же кстати напомнил, что греческие облигации на балансе ЕЦБ являются последним активом государственного долга Греции под юрисдикцией греческого права, и это означает, что любое оспаривание нашего решения об их списании в одностороннем порядке будет рассматриваться не во враждебном по определению лондонском или нью-йоркском суде, а в суде греческом.
На протяжении следующих четырех месяцев, по мере ужесточения давления на наши финансы и нарастания потока угроз закрыть банки и ввести контроль за движением капиталов, я регулярно напоминал Алексису и «военному кабинету» о принятом нами решении. Всякий раз, когда премьер-министр и прочие подтверждали свою готовность стоять до конца[222]. Увы, с каждой неделей их пыл угасал, а подтверждение клятвы понемногу превращалось в ритуал. День за днем, неделя за неделей к нам незаметно подкрадывался наихудший сценарий.
Счастливые дни и конструктивная двусмысленность
Вернувшись в кабинет, я составил запрос о продлении кредита, обсудил его со своей командой, отослал на проверку Алексису и Сагиасу как секретарю кабинета министров, а также главному юристу правительства, после чего отправил этот запрос президенту Еврогруппы. Как говорилось в преамбуле, этот запрос позволял Греции и Еврогруппе начать работу «над новым соглашением в целях восстановления и развития», каковое правительство Греции рассчитывало заключить с единой Европой и Международным валютным фондом «взамен действующего соглашения».
Документ предлагал компромисс. Как я сказал министру финансов Франции на нашей первой встрече в Париже, я намеренно выбрал слово «договор» вместо слова «программа», чтобы отразить концепцию Руссо о соглашении между равными партнерами. Поэтому в запросе содержались фразы, способные вызвать высокомерное презрение «Тройки»: например, «социальная справедливость и ликвидация тяжелых социальных последствий продолжающегося кризиса» или «существенные, ориентированные на отдаленную перспективу реформы, которые необходимы для восстановления уровня жизни миллионов граждан Греции на основе подлинного экономического роста, роста занятости и социальной сплоченности», а также фразы, которые вызвали бы негодование у наших сторонников, в особенности у партийцев СИРИЗА. Так, я писал, что «греческие власти признают финансовые обязательства Греции перед всеми кредиторами страны и намерены сотрудничать с нашими партнерами, дабы избежать каких-либо технических препон в реализации общего соглашения, которое мы признаем в полном объеме». В общем, этот запрос представлял собой максимально возможный для нас шаг навстречу Берлину.
В тот вечер – письмо было отправлено и оставалось дождаться реакции Брюсселя – я позволил себе слегка поманкировать своими служебными обязанностями: мы с Данаей пошли в греческий Национальный театр на постановку «Счастливых дней» Сэмюела Беккета. Журналисты, ожидавшие поблизости от министерства, подивились такому выбору – мол, слишком уж мрачная пьеса. Я ответил, что в сравнении с тем унижением, которому Грецию подвергли на заседании Еврогруппы, фантазия Беккета о женщине, переживающей постепенное погребение заживо, поднимает настроение – не только потому, что великое искусство воодушевляет по самой своей природе, а потому, что главная героиня пьесы обладает замечательным даром смотреть на мир оптимистично, вопреки всем неприятностям.
На следующее утро пришел ответ из Берлина и Брюсселя. Мое письмо сочли «полезным» и признали «хорошей основой» для повестки нового заседания Еврогруппы на следующий день, но что это значило на самом деле? После ложного прорыва несколькими днями ранее, когда превосходный проект заявления от Европейской комиссии оказался пустышкой стараниями президента Еврогруппы, уже ничто не принималось на веру. Посему 20 февраля я прилетел в Брюссель, лелея надежду, однако не предаваясь глупым упованиям.
До начала заседания Еврогруппы мы перекинулись несколькими словами с Кристин Лагард. Она была уверена, что подписание соглашения не за горами. Но, спросил я, откажется ли Вольфганг от своего крестового похода в защиту текущей кредитной программы и МВ? Лицо Кристин выражало уверенность, но в ее мине вдруг проскользнула озабоченность.
Потом я встретился с Йеруном. Это была наша первая (и последняя) встреча, напоминавшая деловую. Йеруну не терпелось сообщить мне две плохие новости. Во-первых, продление кредита предполагается на четыре месяца, а не на шесть, как я просил в своем письме. Против этого я не возражал, как уже отписался Джеффу Саксу. Во-вторых, ЕЦБ настаивает на том, что «кредитка» (сумма в размере чуть менее 11 миллиардов евро, предназначенная для греческих банков, которым понадобится экстренная помощь) должна быть перечислена из ГФФС в головную контору в Люксембурге, то есть в ЕФФС. Чтобы понять суть операции, представьте, что ваш банк говорит: дескать, овердрафт, который вы запрашивали, но которым еще не воспользовались, будет переведен из местного отделения в главный офис банка