обием в несколько сотен евро в месяц, на которые людям предлагалось выбираться с той обочины истории, где уже очутились Ламброс и многие другие. Конечно, Костелло не мог знать о моей клятве Ламбросу (а если бы и знал, ему было бы на нее наплевать), но он был достаточно умен, чтобы понять, что я не соглашусь принять эти условия. Поэтому он предложил «изменить формулировку», цитируя его собственные слова: как насчет того, чтобы написать, что правительство обязуется «избегать» выселений без упоминания о запрете «на текущем этапе»? Хулиаракис сказал, что это будет разумной уступкой. Я согласился.
Что касается приватизации, Костелло наступал сразу на двух фронтах. Во-первых, он настаивал на том, чтобы мы не пересматривали результатов приватизации, проведенной предыдущими правительствами – и не останавливали те приватизационные процессы, которые уже запущены. Я признал необходимость уважать заключенные сделки, но предложил уточнение: пусть суд решает, следует или нет отменять результаты приватизации (я знал наверняка, что греческие судьи заинтересованы в восстановлении своих конституционных полномочий, дабы, впервые с 2010 года, получить возможность контролировать разграбление страны и отменять скандальные итоги поспешных распродаж)[226]. Во-вторых, «Тройка» наотрез отказалась принять мое предложение о создании нового государственного банка развития, который будет использовать государственные активы в качестве залога инвестиций и распределять полученную прибыль в пользу умирающих пенсионных фондов. Дипломатическое решение Костелло состояло в том, чтобы исключить это предложение из списка реформ, «поскольку для проработки этой идеи потребуется несколько месяцев, она не относится к числу тех, которые необходимо обсудить в ближайшем будущем». На эту уступку я также согласился, но мысленно пометил себе вернуться к данному вопросу в апреле.
После нескольких часов сна на красном диване в кабинете начался марафон встреч, в ходе которых я пытался заручиться поддержкой премьер-министра, коллег по «военному кабинету» и ключевых министров. У всех находилось что сказать по поводу того или иного пункта моего списка, а сильнее и ретивее всего мне оппонировали представители левой платформы и те, кто был близок к ним по убеждениям. С их точки зрения, переговоры с кредиторами вообще не следовало затевать, а составление списка реформ для передачи «Тройке» – и вовсе предательство. Они, напомню, считали «Грексит» единственной правильной целью; на мой взгляд, эта позиция была в корне ошибочной и противоречила тому мандату, которым нас наделили избиратели. Несмотря на перечисленные и прочие возражения, ко второй половине дня в понедельник, 23 февраля, мы достигли общего согласия.
Приблизительно тогда же я получил три письма от официальных лиц «Тройки», и в этих письмах каждый «рекомендовал» мне вернуть обратно те положения МВ, которые я вычеркнул. Каждый отправитель вдобавок, в отличие от Костелло, отмечал, что пишет как частное лицо, как «друг», желающий предотвратить «неизбежный тупик». Я сухо отписался всем, что не намерен «воскрешать» те поистине драконовские меры, которые вычеркнул из МВ и которых не требовал даже Костелло. Если угодно, добавил я, можете посоветовать вашим лидерам (Лагард, Московичи и Драги) отклонить мой список реформ в ходе телеконференции на следующий день.
В итоге еврочиновники сдались, неофициально согласились на мой список, отправленный в понедельник днем. Но без проволочек не обошлось. Зеленые отметки появились в электронной таблице голосования лишь ближе к полуночи. Была ли эта задержка тактической? Если даже нет, она изрядно помотала нам нервы. Я не хотел официально рассылать свой список до тех пор, пока мне не подтвердят, что его не отвергнут; поэтому приходилось ждать. Наступила полночь. Ничего. Затем, через десять минут, все трое чиновников вдруг откликнулись – с поразительной синхронностью. В 0:13 мой список ушел к Костелло и его коллегам в ЕЦБ и МВФ.
Можно подумать, что задержка в тринадцать минут никому не навредила. Но не стоит забывать о «шавках» пропагандистской войны, следящих за каждым твоим шагом. Во вторник утром мировые СМИ ссылались на эти тринадцать минут как на проявление моей некомпетентности, лености и неорганизованности. «Варуфакис опаздывает представить список реформ!» – таков был типичный заголовок того утра. Это обвинение я не мог оспорить, не объяснив, что тайно вел переговоры с кредиторами Греции, прежде чем официально передать список реформ Еврогруппе. Впрочем, поскольку обвинения в мой адрес в те дни сыпались косяком, это были мелочи. Зато брюссельская пропагандистская машина не замедлила выпустить другой заряд, потенциально куда более взрывоопасный.
Вскоре после того, как стало известно, что я опоздал с предъявлением наших предложений, Брюссель сам опубликовал этот список – за несколько часов до заседания греческого кабинета министров, созванного для официального утверждения предложений. Большинство моих коллег-министров еще не видели данный документ, и, по понятным причинам, их задело, что они ознакомились с его содержанием, просматривая новости на своих планшетах по пути в парламент. А уж заголовки сообщений и подавно превратили это обоснованное раздражение в политическую ярость, отчасти переросшую в личную неприязнь ко мне. «Список Костелло», – писали греческие СМИ, симпатизировавшие «Тройке»; «Варуфакис – последняя марионетка ЕС!» – кричала передовица левого сайта. Один из министров, входя в зал заседаний, одарил меня взглядом, в котором смешивались жалость и разочарование, и сказал, что и представить не мог, что я буду выполнять распоряжения Костелло.
Ошеломленный нелепым обвинением в том, что якобы Костелло являлся истинным автором моего списка реформ, я было хотел отмахнуться от этих сплетен как от очередной сфабрикованной лжи, вот только на сей раз у СМИ обнаружилась зацепка, на которой они и принялись строить кампанию против меня. Один умный журналист (позднее мы с ним подружились) выяснил, что, если открыть вкладку «Свойства» опубликованного в формате Microsoft Word документа, можно прочитать имя автора; программа считает автором того пользователя, на компьютере которого была создана первая версия текста. Услышав об этом, я схватил свой ноутбук, открыл документ со списком реформ, вошел в меню «Файл», щелкнул по вкладке «Свойства» – и увидел, что там написано «Деклан Костелло (ЭКОФИН)», а чуть ниже, в строке «Компания», стоят два слова, уничтожающие меня окончательно: «Европейская комиссия».
С началом заседания кабинета министров потребовалось привлечь всю силу воли, чтобы совладать с обуревавшей меня яростью и сосредоточиться на обсуждении. Едва добившись согласия всех министров, после двухчасовых дебатов, я вернулся в министерство и вызвал к себе Хулиаракиса. Да, признался он, документ, который мы с ним радикально отредактировали, изначально был создан Декланом Костелло в Брюсселе, а не им самим.
– Вы не посчитали нужным сообщить мне об этом? Не известили вашего министра о том, что документ, который вызвал мое недовольство, составлен нашим главным врагом? – спросил я. Ответом мне была тишина. – Допустим, сначала вы этого не заметили или вам было стыдно в этом признаваться. Но почему, когда мы с вами вместе работали над текстом, радикально изменяя содержание документа, созданного самым непримиримым функционером тройки, вам не пришло в голову меня предупредить? Хотя бы перед отправкой документа «Тройке»?
В манере, совершенно для него типичной, Хулиаракис пожал плечами; это показное легкомыслие и каменное лицо, по которому невозможно было что-либо прочитать, бесили неимоверно[227]. При иных обстоятельствах я бы уволил его прямо там и тогда, но, увы, о такой роскоши, как «нормальные» обстоятельства, мне за все время пребывания в должности оставалось лишь мечтать. Тут зазвонил городской телефон: начиналась телеконференция Еврогруппы. Я сел к аппарату, положил рядом свои заметки. Хулиаракис пристроился поблизости. Большая битва требовала полнейшего внимания.
Месть Шойбле
Когда ведешь переговоры в статусе слабой стороны, треск в телефонной трубке лишь усугубляет твое незавидное положение. При очной встрече можно, по крайней мере, использовать голосовые модуляции, зрительный контакт и сам факт физического присутствия, чтобы заставить зал себя слушать. А вот формат телеконференции добавляет дополнительные сложности. Поэтому, чтобы отчасти преодолеть это вопиющее неравенство, я выторговал у Йеруна Дейсселблума обещание, что на заседании Еврогруппы только главы трех международных институтов (Еврокомиссии, ЕЦБ и МВФ) будут принимать решение по поводу того, является ли мой список «достаточно всеобъемлющим» для признания его основой для пересмотра условий второго кредитного соглашения по «спасению» Греции. Другие вопросы в тот день не рассматривались. Еще в конце предыдущего заседания Еврогруппы, 20 февраля, Йерун предупредил всех, к большому разочарованию Вольфганга Шойбле, что в ходе телеконференции 24 февраля дебаты не предусмотрены. Полномочия ведущего сводились к тому, чтобы фиксировать одобрение или неприятие со стороны представителей международных институтов – больше ничего.
С учетом предварительного одобрения моего списка, пускай и неофициального, было бы чрезвычайно удивительно, если в итоге красные пометки превзойдут числом зеленые. Но если так случится, думал я, у меня достаточно боеприпасов, чтобы разоблачить двуличие «Тройки» на пресс-конференции и победить в игре в поисках виноватых. Сильнее всего пугала мысль, что Вольфганг сумеет каким-то образом добиться отмены запрета на дебаты, потребует обсуждения по трескучей телефонной линии и вернет нас к условиям «Меморандума о взаимопонимании». Я настолько увлекся, что стал воображать, как он пытается это сделать, а я сопротивляюсь. Пожалуй, гарантией могли бы считаться обязательства, взятые на себя Йеруном, но насколько я доверяю голландцу?
Как выяснилось, ни Вольфганг не предпринял попыток перегрузить телеконференцию дебатами, ни Йеруну не пришлось вспоминать о своем обещании обойтись без обсуждения. Все организовали куда хитрее, чем я мог предположить. Это стало очевидно, как только начали выступать руководители институтов. Первым заговорил заместитель председателя Европейской комиссии от Латвии Домбровскис.