Два дня спустя я снова сидел в офисе и снова ожидал звонка от начальника департамента государственного долга. Звонок раздался в 11:05.
– С чего начинать, министр, – с хороших новостей или с плохих?
«Опять?» – мысленно воскликнул я.
– Пожалуйста, не говорите мне, что они вложили еще 100 миллионов, – взмолился я.
– Именно это они и сделали, – ответил он.
На сей раз я не стал звонить послу, а двинулся прямиком в Максимос. Там я рассказал Алексису обо всем и настоятельно посоветовал связаться с китайским премьер-министром.
На следующий день Алексис передал мне новости из Пекина. По-видимому, кто-то позвонил в Пекин из Берлина и сказал без обиняков: держитесь подальше от любых сделок с греками, пока мы сами с ними не разберемся.
На очередной встрече с китайским послом я попытался объяснить ему чувства нашего народа, лишенного по прихоти иностранных держав, что притворяются нашими партнерами, всякой надежды на восстановление экономики страны и возрождение ее достоинства.
– Я понимаю, понимаю, – ответил он. И я ему поверил.
Так закончился этот жуткий эпизод длинной саги о противостоянии с кредиторами, которых ничуть не интересовало возвращение своих денег. Их стараниями было уничтожено отличное соглашение между двумя древними странами[240].
Мартовские виды[241]
В начале марта показалось, что внезапно начался отлив, и надежды, с которыми я возвратился в Афины после соглашения с Еврогруппой 20 февраля, обречены на постепенное увядание и исчезновение. Обещание кредиторов позволить нам выступить соавторами программы реформ нашей страны и провести реструктуризацию долга, чтобы спасти Грецию, оказалось опровергнутым еще до конца февраля. Увы, в отличие от февраля, чей студеный ветер лишь укрепил мою решимость, теплое дуновение марта заставило меня замерзнуть.
Причина заключалась в узкой трещине, разделявшей нас с Алексисом; да, она была узкой, но мало-помалу ширилась, и ее все труднее было игнорировать. Сколько бы я ни старался зажмуриваться, мне не удавалось забыть о ее существовании и сосредоточиться целиком на своих делах. С каждой уступкой, которую нам приходилось совершать в том месяце, с каждой заминкой в реакции Алексиса на агрессию «Тройки» я все глубже погружался в сомнения. Готов ли Ципрас прибегнуть к тактике сдерживания, если «Тройка» все же примется испытывать нас на прочность? К концу марта (и уж точно в начале апреля) беспристрастный наблюдатель внутри меня постоянно твердил, что наши оппоненты сумели запугать Алексиса. Со временем я примирился с этой мыслью.
Наши переговоры с кредиторами делились на две составляющие: обсуждение нашей программы реформ, которое должно было завершиться к середине апреля, и переговоры по реструктуризации долга и завершению политики жесткой экономии. Чтобы пламя надежды в сердцах греков не угасло, было принципиально важно не разделять эти две составляющие: ведь лишь при реструктуризации долга программа реформ будет иметь хоть какой-либо смысл. Но, несмотря на все различия между ними, кредиторы проявляли поразительное единодушие по отношению к нам и прилагали немалые усилия к упомянутому разделению: дескать, только когда мы согласимся с их приоритетами реформ, они, так и быть, рассмотрят реструктуризацию долга. А противостояние между тем становилось все больше уделом одиночки. Алексис, Паппас, Драгасакис и даже мой друг Евклид – казалось, они все готовы принять сделку, которая предусматривала расплывчатые обещания по поводу долга, зато не покушалась на «священных коров» СИРИЗА (например, на восстановление коллективных трудовых договоров и на сохранение пенсий). Словом, мои товарищи явно проникались, так сказать, вкусом знаменитой брюссельской помадки[242].
Контраст между суровой волей «Тройки» и все более мелкими амбициями моих соратников усугублял во мне страх и ощущение одиночества. Заседания «военного кабинета» превращались в учения по оценке приемлемости различных форм капитуляции для обеспечения победы СИРИЗА на следующих выборах. В такие моменты я чувствовал презрение к внутрипартийной политике и радовался тому, что держался от нее подальше. Паппас неустанно вещал о необходимости сохранения административного запрета на крупномасштабные увольнения, вопреки настойчивости МВФ. Алексиса больше заботили пенсии, урезать которые требовал Берлин. Прочие били, что называется, в колокола по поводу «пагубности» приватизации. Я не желал этого слушать. Нет, все перечисленные вопросы меня, безусловно, волновали, но какой смысл их обсуждать, если мы не разорвем роковую петлю у себя на шее? К чему сохранять административный запрет на массовые увольнения, если ужесточение политики экономии обернется массовым же банкротством компаний? Ради чего отстаивать пенсии, если государство, от которого зависит наша пенсионная система, останется несостоятельным?
Каждая попытка вернуть разговор к тому, что действительно имело значение – к реструктуризации долга, завершении политики жесткой экономии, инвестициям и «плохим» банкам – воспринималась моими товарищами как отвлечение внимания от основной повестки. По-прежнему ли мы готовы, спрашивал я, объявить дефолт по долгу перед МВФ, а затем и перед ЕЦБ в конце марта или не позднее начала апреля, если «Тройка» откажется всерьез обсуждать реструктуризацию долга? По-прежнему ли мы полны решимости ответить на угрозу введения контроля за капиталами и объявления банковских каникул своей угрозой списать облигации на балансе ЕЦБ и внедрить систему параллельных платежей? В ответ сыпались – все менее убедительные – клятвы верности нашим давним договоренностям.
По возвращении в министерство я для поднятия настроения брался за работу. Тот факт, что соглашение в любом виде требовало моей подписи (именно моей, ничьей другой), заставлял чувствовать себя одновременно средоточием сил – и расходным материалом. Пока от меня не избавились, думалось мне, еще есть шанс удержать вопрос реструктуризации во главе списка задач, не допустить окончательного разделения переговоров на две составляющие, убедить Алексиса придерживаться наших договоренностей, добиваться заключения международных альянсов, реализовывать программу автоматического выявления крупных налоговых мошенников, развивать систему параллельных платежей и, что не менее важно, бороться за принятие закона о противодействии гуманитарному кризису. Это наименьшее, что я могу сделать для Ламброса и миллионов других людей, которые, если вспомнить старое пелопоннесское выражение (его часто повторяла моя бабушка), «посвящали нам все свои молитвы, а коли подведем, обрушат на нас все свои проклятия».
Следующее заседание Еврогруппы в Брюсселе, на котором предстояло подвести итоги предварительных переговоров, должно было состояться 9 марта. «Тройке» было выгодно отсутствие прогресса – на публике в этом винили, естественно, нас и наше упрямство. Когда 1 марта мне позвонил Поул Томсен из МВФ и сообщил, что «Тройка» готова прилететь в Афины, я понял, что они наметили показательную расправу.
Прием официальных лиц «Тройки» в греческих министерствах ознаменовал бы возврат к тем самым неправильным переговорам, в ходе которых технократы из Европейской комиссии, ЕЦБ и МВФ требовали от наших министров уступок по рутинным мелочам программы «Тройки». Если бы мы сказали, что согласны говорить об этом только при условии, что заодно будут обсуждаться обмен облигаций и отмена политики жесткой экономии, с нами попросту отказались бы разговаривать: мол, долговые вопросы не входят в их компетенцию (впрочем, так оно и было). Единственный способ избежать попадания в угол состоял в том, чтобы не допускать переговоров в Афинах между менеджерами среднего звена из «Тройки» и нашими министрами. Иными словами, наш отказ имел не только символическое значение, он был критически важен и стратегически значим. Тем не менее, чиновники «Тройки» сообщили прессе, что наш отказ принять их в Афинах продиктован именно «идеологическими мотивами», а они-то сами всего-навсего желали провести необходимые рабочие проверки.
Третьего марта я напомнил своей команде о важности не допустить разделения переговоров на составляющие и о необходимости достижения всеобъемлющего соглашения. Помню, как предупреждал их, что «Тройка» наверняка в ответ пригрозит ввести контроль за движением капиталов, и известил наиболее доверенных подчиненных, что вот-вот настанет пора прибегать к сдерживающим мерам, над которыми работала моя крошечная команда, то бишь к системе параллельных платежей и списанию облигаций на балансе ЕЦБ. Между тем Джефф Сакс в Вашингтоне усердно обивал пороги, встречаясь то с Дэвидом Липтоном, вторым человеком в МВФ, то с Поулом Томсеном в отчаянных попытках преодолеть наши разногласия.
Битва в СМИ разгоралась. Пару дней спустя Марио Драги публично охарактеризовал нас с Алексисом как «болтунов». Джейми Гэлбрейт ответил ему в своей типичной манере: «Обычно представитель центробанка предпочитает говорить о подобном в частном порядке, а поскольку мистер Драги решил поступить иначе, он и сам подался в болтуны». Когда итальянская ежедневная газета «Репубблика» попросила прокомментировать обвинения в том, будто я общался с коллегами по Еврогруппе «более откровенно», чем можно было бы ожидать от министра финансов, Джейми ответил: возможно, «Варуфакис и вправду отступил от принятого среди министров финансов уровня откровенности, но, раз уж сам полагаю, что дополнительная откровенность нам не помешает, для меня вовсе не очевидно, что его поступок должен вызывать озабоченность».
Пятого марта я, желая опрокинуть стратегию «Тройки», направил письмо президенту Еврогруппы Йеруну Дейсселблуму и потребовал начала переговоров, в том числе предложил немедленно провести те семь реформ, которые институты утвердили на телеконференции 24 февраля. В ответ все эти семь реформ отправили в мусорную корзину, заодно с моим письмом Йеруну, причем особенно упирали на нелепость той идеи, которой так восхищался вице-канцлер Германии Зигмар Габриэль на нашей встрече в феврале: речь об искоренении уклонения от уплаты налогов за счет фиксации транзакций представителями всех слоев общества