При этом у наших «заклятых» партнеров по коалиции из числа крайне правых возникла противоположная идея: мы должны, что называется, броситься в ноги Соединенным Штатам Америки, чтобы вырваться из тисков Меркель. Однажды в перерыве заседания кабинета министр обороны Камменос подошел ко мне и сказал, что я не должен позволять немцам садиться мне на шею. «Я могу гарантировать миллиарды с другого берега Атлантики и такую сделку по облигациям с ФРС, которая сделает выход из евро безболезненным», – важно сообщил он[255]. Я улыбнулся и постарался не выдать своих истинных мыслей. Он не отставал, предложил встретиться с его другом, греко-американцем с Уолл-стрит, который готов провернуть сделку. Алексис выслушал мой рассказ и попросил выяснить подробности. Будучи министром финансов обанкротившейся страны, я был обязан сделать все возможное для ее спасения, а потому, хотя сам не ждал никаких чудес, исполнил свой долг и встретился с означенным джентльменом в моем офисе, а также попросил Джейми Гэлбрейта нанести визит его партнерам в Нью-Йорке. Как я правильно догадался, радужные перспективы, якобы связанные с долларовой кредитной линией, были иллюзорными[256]. К тому моменту, когда я окончательно все выяснил и доложил Алексису, что на обмен облигаций с ФРС и прочие чудеса рассчитывать нечего, Путин, по-видимому, тоже дал понять, что денег или любой другой помощи от России ждать бессмысленно. «Вы должны заключить сделку с немцами», – сказал мне Алексис[257].
Поскольку надежд на поддержку ни той, ни другой сверхдержавы времен холодной войны больше не осталось, Алексису пришлось обратиться к Меркель, и тем самым он обнажил свою уязвимость перед ее психологическими манипуляциями и неиссякаемым трудовым задором.
После фиаско, которым завершилось заседание Еврогруппы 9 марта, Алексис пообщался с Ангелой Меркель по телефону и попросил ее снова вмешаться в происходящее. Канцлер в ответ просила представить подробный анализ «Меморандума о взаимопонимании» с содержательными комментариями по поводу спорных мест и собственными предложениями взамен. Разумеется, Алексис согласился на это условие и позвонил мне сразу после разговора с Меркель с просьбой подготовить документ. В ту ночь я остался в офисе один и вновь вступил в бой с пятнадцатью пунктами «Меморандума». Каждый его пункт я сопровождал своим комментарием, причем разными чернилами: зеленым я показывал, с какими положениями мы согласны и почему; красным перечислял наши возражения и объяснял причины; синим излагал альтернативную точку зрения на те пункты, против которых мы возражали. К следующему утру первоначальный четырехстраничный документ разросся до двадцати семи страниц.
Двадцатого марта, через три дня после телеконференции рабочей группы Еврогруппы, на которой Теокаракис нажал кнопку «Off», Алексису предстояло отправиться в Брюссель на саммит ЕС. Ангела Меркель предложила после официального обеда встретиться приватно и обсудить подготовленный документ. Вышло так, что официальная часть намного затянулась, почти до полуночи, и Алексис уже решил, что шанс на персональную встречу потерян. Он ошибся. Неутомимая Ангела увлекла его в соседний зал для семинаров, где они и засели на несколько часов, изучая каждое предложение, каждое слово и каждый нюанс документа. Когда они наконец закончили, канцлер поздравила его с этим текстом – даже дважды, как поведал мне Алексис, лучась самодовольством. Ее поздравления, трудолюбие и знакомство с греческой кредитной программой вплоть до малейших деталей произвели на Алексиса громадное впечатление[258].
Влияние Меркель на нашего премьер-министра нарастало; когда канцлер в итоге осуществила свой «малый государственный переворот», пострадало в первую очередь наше с Алексисом взаимопонимание и доверие. По существу, ее предложение сводилось к следующему: учитывая глубокую неприязнь, которую большинство греков питало к Вольфгангу Шойбле, надо провести размен министров финансов – пусть Варуфакис «снесет» Шойбле, а Шойбле «снесет» Варуфакиса, цитируя ее слова, – а они с Алексисом за кулисами выработают условия справедливого соглашения между Грецией и кредиторами. Помимо того, Ангела Меркель предложила ввести третий уровень в переговорный процесс, дополнительно к брюссельской группе и Еврогруппе, без меня и без Шойбле, пообещав Алексису уступки, совершенно невозможные в Еврогруппе.
Идея Алексису понравилась. В результате состоялась тайная встреча во Франкфурте между представителями канцлера и премьер-министра; впоследствии эти посланники со своими аппаратами стали известны как франкфуртская группа. Меркель назначила своим представителем Мартина Зельмайера, немецкого чиновника из Европейской комиссии, а Алексис остановил свой выбор на Никосе Паппасе. К ним присоединились Бенуа Кере (как представитель Марио Драги) и вездесущий Поул Томсен, представлявший Кристин Лагард. Франкфуртская группа стала этаким микрокосмом Еврогруппы, из которого исключили троих жертв: Вольфганга, меня и Пьера Московичи, которого заменили другим французом, Люком Толонья, также сотрудником Еврокомиссии (он представлял в группе интересы Юнкера).
Франкфуртская группа ничем толком не запомнилась, однако ее создание имело важные, заранее просчитанные последствия: Алексис убедился (так он сам сказал), что я принес огромную пользу общему делу, «снося» Вольфганга Шойбле; фактически же Ангела Меркель сумела оттеснить меня от процесса переговоров. Это был блестящий ход, с помощью которого ей удалось посеять раздор в наших рядах и подарить Алексису иллюзорную надежду на добрую волю канцлера Германии. За месяц после создания франкфуртской группы наше с Шойбле «взаимовытеснение» ознаменовалось зловещим побочным эффектом: в коллективном сознании «военного кабинета» мы с Вольфгангом сделались своего рода неразлучной парочкой, двумя псами, которые успешно нейтрализуют друг друга. А уже к середине мая первоначальные комплименты – мол, я жертвую собой ради устранения Шойбле – превратились в обвинения против меня: дескать, я вступил в сговор с Вольфгангом Шойбле, за спинами канцлера и премьер-министра стакнулся с ним, чтобы ввести контроль за движением капитала и увлечь Грецию прочь из еврозоны.
В подобные инсинуации невозможно было бы поверить без покровительства и содействия нашего «военного кабинета». Попробуйте вообразить себе мой ужас, когда я случайно узнал, что кабинет не просто потворствует этой лжи, но что она распространяется (и, возможно, была инициирована) посредством ложных измышлений из разведывательной службы Греции!
До сих пор люди спрашивают меня: «Когда Алексис перекрасился?» На этот вопрос я обычно отказываюсь отвечать на публике, поскольку понимаю, что никогда не смогу ответить на него до конца честно (прежде всего самому себе). Тем не менее, я с интересом выслушиваю ответы других людей. Один ответ меня буквально восхитил. В начале 2016 года мы с Данаей обедали с другой парой – режиссером и его женой. Пока наши подруги обсуждали этот вопрос, мы с режиссером молчали, а затем он вдруг лаконично бросил: 23 марта 2015 года. Пораженный такой точностью и уверенностью в его голосе, я спросил, почему он называет именно эту дату. Как положено человеку искусства, он достал планшет и показал мне две фотографии: на одном снимке Алексис шел в канцелярию «фрау» в ходе своего первого официального визита в Берлин, через пару дней после ночной встречи с Меркель в Брюсселе[259]. На этом фото Ципрас выглядел понурым. На втором же, сделанном примерно час спустя, он шагал с канцлером Меркель вдоль строя почетного караула, который отдавал честь. Здесь он выглядел ликующим.
– Знаете, о чем он думал, когда выходил из канцелярии? – спросил режиссер.
– Понятия не имею.
– Он думал: «Что, черт возьми, мне теперь делать с Варуфакисом?» Вот так-то.
Глава 13
Правильный подход наизнанку[260]
«Разве хоть одна революция приносила какой-либо результат, кроме катастрофы?»
Этот вопрос задал мне один из преподавателей университета Восточной Англии, где я преподавал в середине 1980-х годов. Для него, англичанина, взращенного на идеях Эдмунда Берка, вопрос был риторическим, а истинность и житейская мудрость ответа казались очевидными. Для грека же это была чушь. Наша страна попросту перестала бы существовать без революции 1821 года, без восстания против Османской империи; шанс на успех был крошечным, а против восстания – почти столь же безрассудно, как и сегодня – выступала большая часть греческой элиты.
Ежегодно 25 марта в каждой греческой деревне и в каждом городе Греции проходят парады и торжества в честь того исторического события – в честь утопического, по большому счету, акта веры, который почти случайно породил современную Грецию. Должен признать, что лично я всегда находил эти парады слишком китчевыми и милитаристскими, но в 2015-м дух восстания 1821 года словно заново вселился в сердца большинства греков. На сей раз приход весны ознаменовался не просто буйством полевых цветов и полетами ласточек; люди вспомнили о гордости и достоинстве, нежданно напомнили о себе греческие диаспоры в Америке и Австралии. Поэтому, когда Алексис попросил меня выступить от имени правительства на одном из парадов, я согласился – и попросил, чтобы меня направили в Ханью, город на Крите, где должен был состояться крупнейший на острове парад этого года.
Если не считать нескольких предков по отцовской и по материнской линиям, меня мало что связывало с островом, но все-таки Крит воспринимался мною как нечто особенное. Даная часто повторяла, что у меня критский характер (что бы это ни значило), а моя дочь-австралийка, побывавшая на Крите всего однажды, неизменно говорила своим друзьям в Сиднее, что она критянка. Так или иначе, я с волнением предвкушал тот момент, когда мы с Данаей окажемся на параде в честь годовщины греческой революции в Ханье. Когда долгожданный день наступил, мы в сопровождении большой группы местных чиновников двинулись в центр города, медленно пробиваясь к трибуне, на которую я затем поднялся и на которой встал, рядом с архиепископом, мэром и начальником полиции, наблюдая за парадом школьников, полицейских, пожарных, сотрудников «Скорой помощи», реконструкторов обоего пола в одежде эпохи революции – и за, что было весьма трогательно, появлением пяти ветеранов битвы за Крит в инвалидных колясках, которые толкали их внуки