Алексис окинул меня дружеским взглядом, в котором не было и намека на холод. Помолчал, потом ответил:
– Послушайте, Янис… Мы с вами – как шерстяной джемпер. Если из свитера выбилась нитка, за нее можно потянуть, и тогда рано или поздно вся вязка распустится. Такова их стратегия. Они нацелились уничтожить вас, чтобы затем прикончить меня. Они хотят расправиться с вами, чтобы взяться за меня. Мы же не позволим им этого, правда? Мы будем стоять плечом к плечу. Не желаю больше выслушивать этот бред. Будем сильными. Нам нужно выиграть войну.
В очередной раз всего нескольких слов Алексиса хватило, чтобы заставить меня забыть и простить. Заодно с моим искренним желанием верить ему и с убежденностью в том, что существует реальная возможность вырвать нашу страну из порочного круга кредитов, эти слова воспламенили мои надежды и изничтожили страхи.
Спустя несколько минут мое воодушевление подкрепил приход Никоса Паппаса. Он широко улыбнулся, увидев меня, и поздравил с тем, что я выстоял против «Тройки» в Риге; на мгновение вспомнились наши предыдущие встречи в Псирри. У Паппаса были новости: Йерун Дейсселблум только что прислал Алексису электронное письмо с требованием отстранить меня от должности.
– Вот видите? – воскликнул Алексис, глядя на меня. – Они злятся. Пытаются нас разделить. – Он повернулся к Паппасу. – Нико, ответь ему – пусть не лезет не в свое дело.
Паппас скривился.
– Это все ты виноват, Алексис, – сказал он и добавил несколько слов, которые не принято произносить на публике. – Сам начал общаться с ним напрямую, вместо того чтобы замкнуть на Яниса. Вот Йерун и вообразил, будто может указывать премьер-министру и избавляться от неугодного министра финансов. В общем, ты сам виноват.
Алексис признал свою ошибку и сказал:
– Отправлю ему письмо вечером и дам понять, что отныне все общение должно идти через Варуфакиса.
Я вернулся домой окрыленным.
– Свитер вроде цел, – заявил я Данае и лишь позже объяснил, что имел в виду.
На следующий день, после заседания «военного кабинета», я спросил Алексиса, отправил ли он письмо Йеруну.
– Нет, я решил не делать этого, Янис, – ответил он. – К чему впустую их злить? Он и так узнает, что ему все равно придется иметь дело с вами.
Встревоженный этим решением, я, увы, не смог разглядеть горькую правду: свитер начал расползаться.
Беспощадный апрельский день
«Апрель, беспощадный месяц…» – так начинается стихотворение «Бесплодная земля» Т. С. Элиота. В апреле 2015 года самым беспощадным днем оказался понедельник, 27-е число. Заседание «военного кабинета» длилось шесть часов пятнадцать минут. Все началось с того, что Алексис объявил о своем решении предложить «Тройке» что-нибудь в качестве жеста доброй воли. Этим «что-нибудь» стала голова моего заместителя Николаса Теокаракиса, того самого человека, который по распоряжению нашего премьер-министра отключил связь с Томасом Визером в ходе совещания рабочей группы Еврогруппы.
Алексис приводил в целом разумные доводы, когда объяснял свое решение.
– Я дважды разговаривал с Дейсселблумом. Он требовал голову Варуфакиса. А еще настаивал на том, чтобы Хулиаракис представлял Грецию в рабочей группе Еврогруппы. Я не могу позволить ему выбирать министров, но нельзя постоянно говорить «нет». Поэтому решил уволить Теокаракиса и вернуть Хулиаракиса.
Первым отреагировал Спирос Сагиас, секретарь кабинета министров. Он упомянул «неправильные переговоры», сказал, что вообще «процессы» организованы неправильно, а нам требуется поскорее завершить сделку с кредиторами. Говорил он долго, затянуто, почти намеренно медленно; мое имя не прозвучало ни разу, но было совершенно ясно, что вина за все перечисленное возлагается на меня. Йоргос Стафакис, министр экономики и мой давний коллега по университету, пошел даже дальше: «Дуэт Варуфакиса и Теокаракиса, которых я люблю как братьев, не способен, увы, гарантировать нам соглашение. А Хулиаракис сможет».
Если под соглашением он имел в виду капитуляцию перед Визером и Дейсселблумом, то был абсолютно прав: Хулиаракис – действительно тот человек, которому доверяют подписывать документы о капитуляции. Я не поленился сказать это вслух. Мое краткое выступление было встречено неловким молчанием.
Слово взял Евклид Цакалотос. Неужели и он поддержит эту попытку внутреннего переворота? Он поступил иначе. Не упомянув ни Хулиаракиса, ни меня, он назвал Теокаракиса блестящим ученым, мыслителем и верным другом, но прибавил, что тот лишен организаторских способностей, необходимых для столь сложных переговоров. Подразумевалось, что он одобряет возвращение Хулиаракиса.
Я никогда не испытывал неприязни к Стафакису. Его взгляды были очевидны с самого начала: мы должны смиренно принимать все указания «Тройки». Но меня изрядно разочаровали те моих товарищи, которые совсем недавно клялись никогда не сдаваться. Особенно огорчила позиция Евклида. Он знал, кто такой Хулиаракис и на что тот годится. В беседах со мной он характеризовал Хулиаракиса куда более резко, чем я сам когда-либо себе позволял. Почему же Евклид теперь ополчился против нашего друга Теокаракиса и поддержал кошмарное предложение Алексиса? Почему он хотя бы не промолчал, как Паппас, который словно забыл о собственных словах двухдневной давности, или даже как Драгасакис, который, без сомнения, был доволен решением Алексиса, но ничуть не рвался выступать? Ответ я получил через несколько минут, когда Алексис объявил, что Евклид будет координировать деятельность брюссельской группы, технические переговоры в Афинах и мои схватки в Еврогруппе.
Остаток этого чрезвычайно долгого заседания я, что было для меня нехарактерно, в основном отмалчивался, тогда как остальные намечали курс полного подчинения условиям «Меморандума о взаимопонимании»; это было полной противоположностью плану, с которым я вернулся из Вашингтона. Причина моего молчания была проста: я мысленно сочинял прошение об отставке. Финал близился. Мне не было места в кабинете, который готов сдаться, не важно – сознательно или по принуждению.Как кровь для акулы
Позже в тот же день я заглянул в парламентский кабинет Алексиса с прошением об отставке в кармане. Я не обсуждал свое прошение ни с кем, даже с Данаей. Мне хотелось дать Алексису еще один шанс передумать, и на сей раз я бы, пожалуй, не удовлетворился зажигательными речами, маскирующими неприятную правду. К счастью, их не было.
Когда я пришел, Алексис приветствовал меня, но попросил подождать и удалился в ванную комнату. Присев на диван, я огляделся по сторонам и увидел несколько страниц формата А4 на журнальном столике. Я взял эти бумаги в руки. Когда Алексис вернулся, на моем лице, без сомнения, отражалось искреннее возмущение по поводу прочитанного.
Взмахнув бумажками, я спросил – правильно ли я понимаю, что он не стал уведомлять меня о запланированных уступках, поскольку догадывался, что я буду категорически возражать?
– Верно, – признался он с виноватой улыбкой.
– Алексис, вы понимаете, что это значит? Понимаете, на что идете, делая такие уступки? Вы что, не сознаете, что фактически одобрили политику жесткой экономии?
Основное возмущение у меня вызвала цифра в 3,5 %; она вонзилась мне в сердце, как ржавый гвоздь. Бумаги, подобранные мною со столика, представляли собой письмо, подписанное премьер-министром Греции и адресованное «Тройке»; в письме говорилось о согласии на бюджет с первичным профицитом в размере 3,5 % от национального дохода. Как ни поразительно, та же цифра фигурировала в планах на 2018 и 2019 годы и далее – вплоть до 2028 года. За исключением Сингапура и богатой нефтью Норвегии, ни одна страна в мире не могла похвастать первичным профицитом бюджета в размере 3,5 % десять лет подряд. А в нашем случае, при депрессивной экономике, в отсутствие нормально функционирующих банков и при отрицательном показателе инвестиций, подобное граничило с абсурдом; конечно, экономическая политика бывает нелепой, но не до такой же степени!
– Откуда это взялось, Алексис? – требовательно спросил я.
– Хулиаракис полагает, что мы должны пойти на эту уступку, чтобы добиться соглашения, – ответил он. Очевидно, вот что имел в виду Стафакис, когда сказал, что Хулиаракис единственный способен обеспечить быстрое заключение соглашения с кредиторами – то есть полную капитуляцию.
Я сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться.
– Спорю, что Хулиаракис заодно убедил вас пойти на уступки Визеру и Дейсселблуму, не советуясь со мной.
– Нет, – возразил Алексис, – это была моя идея. Давайте начистоту, Янис. Вы бы заартачились – по уважительным причинам, я уверен. Но когда ведешь переговоры, нужно где-то поддаться, чтобы потом вернуть сторицей.
– И что же вы вернули? Что такое вам посулил Хулиаракис от имени «Тройки» в обмен на еще одно потерянное десятилетие и тяготы жесткой экономии для народа, который избрал нас, чтобы положить конец наихудшему и самому длительному унижению капиталистической страны в истории?
– Они должны облегчить наше долговое бремя, – ответил Алексис.
На мгновение я утратил дар речи. Нелепость довода меня словно оглоушила. Наконец я собрался – и впервые заговорил с Алексисом снисходительно.
– Вы серьезно? Похоже, вы сошли с ума. С какой стати им вообще соглашаться на реструктуризацию долга, если мы берем на себя обязательство обеспечивать первичный профицит в 3,5 % на веки вечные? Знаете, на что это похоже? На попытку отбиться от акулы, проливая кровь в море. Посудите сами: обещая извлекать из руин национальной экономики 3,5 % бюджетного профицита ежегодно, вы косвенно соглашаетесь выплачивать кредиторам те самые 3,5 % национального дохода каждый год в течение десяти лет! Неужели трудно понять, что фактически вы тем самым признаете, что нам не требуется облегчение долгового бремени? Дескать, вообще-то мы не против, но в действительности оно нам ни к чему?
– Хулиаракис считает, что мы можем достичь профицита в 3,5 %, если снова начнем развиваться.