Один из братьев стоял к ним спиной. Под загорелой кожей, как юркие мыши, перекатывались мускулы.
Парни положили женщину на скамейку, один сел ей на запрокинутые за голову руки, а другой грубо схватил за грудь и навалился на нее.
И тут Санька все понял. Он в ужасе обернулся к Сергею Иванычу, но увидел совсем незнакомое лицо — перекошенное, с жесткими, безжалостными глазами.
— Дядя Сережа, что ж они делают, гады?! — закричал Санька и схватил его за руку.
Сергей Иваныч медленно перевел взгляд на Санькино лицо, нахмурился и хрипло сказал:
— Плюнь. Не захотела бы, не полезла в лодку. Все они, бабы, такие.
Санька отшатнулся от него. Ошалело заметался по лодке, натыкаясь на весла, на скамейки.
Сергей Иваныч остановился, раздумывая, оглянулся, но потом снова сжал зубы, и лодка короткими резкими толчками пошла вперед.
И тогда Санька сиганул за борт.
Уже вскочив, он оглянулся, увидел широко раскрытые запавшие глаза Сергея Иваныча, и где-то в далеком закоулке Санькиного мозга прошмыгнула мысль о том, что уж его-то, Саньку, Сергей Иваныч не бросит, его-то он вызволит, спасет, теперь ему придется повернуть назад, придется забыть все свои обиды на женщин и повернуть.
И Санька сиганул за борт, потому что иначе той девушке у этих гадов Костенков была бы погибель!
Плавал Санька хорошо, а тут его еще подгоняли гнев, и страх, и жалость.
Сергей Иваныч нагнал его, когда Санька был уже совсем рядом с лодкой братьев. Костенки стояли, держа в руках по веслу, волосатые, загорелые, мордастые, с такими свирепыми рожами, что глядеть было страшно. У старшего дергался глаз.
Девушка с лицом, белым от ужаса, судорожными, резкими движениями натягивала платье. Оно прилипало к мокрому телу, сопротивлялось.
— Тебе что, падло, жить надоело? — прошипел старший Костенко. — Ты шо к людям суешься, когда они отдыхают? И тебя и щенка твоего счас утопим, рыб кормить пустим. А ну пошел, трах-тара-рах...
— Саня, забирайся в лодку, — тихо сказал Сергей Иваныч.
Голос у него был спокойный. И только Санька, который знал его хорошо, мог уловить в этом голосе напряжение.
— Я после, Сергей Ваныч... Я после нее, — пробормотал Санька и отплыл подальше.
Лицо у Сергея Иваныча окаменело, нос еще больше выдался вперед.
Двумя короткими гребками он подогнал лодку к Костенкам.
Старший поднял весло и обрушил его на Сергея Иваныча. В последний миг тот неуловимым движением отклонился назад, весло грохнуло о борт «Веги» и переломилось. Старший Костенко по инерции наклонился вперед и тут же, получив страшный удар широченной ладонью по затылку, с глухим стуком ткнулся лицом в дно и затих.
Младший тоже попытался замахнуться веслом, но под взглядом Сергея Иваныча опустил его и вдруг заканючил жалобным голосом:
— Чего лезешь-то, чего лезешь! Погулять нельзя, да? Со своей девкой нельзя, да?
Сергей Иваныч ничего не ответил, он взглянул на девушку и брезгливо осведомился:
— Вы остаетесь?
Девушка рванулась вперед. Наступив ногой на старшего Костенку, перепрыгнула в «Вегу» и села на дно у самой кормы. Она сжалась в комочек и закрыла глаза.
Залез и Санька.
— Спасибо вам, спасибо, — заговорила вдруг девушка. Она вся тряслась, и слова были невнятные, глухие. — Я не знала... на пляже... подошли. Я думала, обычные ребята, славные... покатаемся... и вдруг, о-о... Спасибо, спасибо вам!
Она наконец заплакала.
— Меня благодарить не надо. Это вы его благодарите, — сказал Сергей Иваныч и отвернулся.
Девушка вцепилась в Саньку, обняла его, прижалась мокрым, горячим лицом к шее и все плакала и дрожала, и что-то шептала, шептала совсем непонятные слова.
Саньке было щекотно от горячих мягких губ ее и приятна, и почему-то очень грустно.
А Сергей Иваныч, опустив голову, греб и греб — равномерно и сильно, как машина. Он иногда взглядывал на Саньку и мотал головой, мыча, будто от боли.
Туча, как грязная рваная тряпка, закрыла солнце, и сразу же пошел дождь — крупный, частый и безжалостный.
Острые барашки стали захлестывать левый борт, лодка двигалась тяжело, рывками.
Мокрая тельняшка облепила сутулые плечи Сергея Иваныча, волосы острыми косицами закрыли глаза. Санька украдкой из-под руки взглянул на него, и ему показалось, что вместо Сергея Иваныча в лодке сидит большая печальная птица — совсем больная птица. И дождь, как слезы, течет по худому носатому лицу.
Лодка вошла в большое грязно-желтое пятно, расползающееся у устья речки. Воды в реке заметно прибавилось, она вздулась и с ревом рвалась в море.
Очень медленно подошли к мосткам.
Девушка вскочила, обхватила Санькино лицо горячими узкими руками, стала часто-часто целовать его.
Потом обернулась к Сергею Иванычу, но тот нахмурился и отвернулся.
Тогда она молча выпрыгнула на мостки и, не оглядываясь, бросилась бежать — тоненькая, в узком, облепившем тело, синем платье.
Санька уцепился за крайнюю доску и тоже выпрыгнул из лодки. Он постоял немного, как бы раздумывая, и пошел прочь.
— Санька! А рыба?
Санька остановился с опущенной головой и тихо сказал:
— Возьмите себе, Сергей Иваныч.
— Саня, а твои снасти? Или ты зайдешь за ними потом? — Голос Сергея Иваныча оживился надеждой.
Санька поднял голову и посмотрел ему прямо в глаза.
— Нет, — сказал он, — я возьму сейчас.
Сергей Иваныч зябко поежился. Он стоял мокрый, растерянный и совсем несильный. И смотрел, как удаляется маленькая твердая спина, и тонкая шея с ручейком белых волос в ложбинке, и торопливые ноги с царапиной под правой коленкой.
ГЛАВА VI
Балашову и Филимонову повесили на шею новую, неожиданную заботу — прислали студентов-практикантов. Сама по себе забота была бы плевая, будь это обычные практиканты — наши ребята или девчонки.
Так нет же! Балашову как молодому специалисту, не забывшему еще свои студенческие годы, направили иностранцев — монгола по имени Циндаеш, немца Гернота Арнхольда и румына Петрю Георгеску.
Ребята были как ребята, окончили третий курс, перешли на четвертый.
Это была их производственная практика.
Назначили студентов на никому не понятную, неопределенную должность — дублер мастера.
Балашов представления не имел, куда их девать. Он попытался посоветоваться с главным, но тот, видимо, и сам не знал, не ведал, что с ними делать, и потому от разговора увильнул.
Сказал:
— Сам решай, не маленький. Мне некогда.
— Некогда ему! Ишь, хитрец старый, — пробормотал Санька и задумался.
Рабочими в траншею ребят не пошлешь — дублеры все-таки, а водить за собой хвостом — тоже радости мало. Что они должны дублировать, было непонятно.
Но с другой стороны, зная Зинкин и кое-кого из работяг язычок и характер, он откровенно побаивался.
Зинка в ответ на робкие Санькины просьбы стать на время светской дамой разобиделась:
— Тю! Нужны мне те хлюпики, плевать я на них хотела! Может, их за ручку водить?!
И отошла обиженная. А Балашов, смущенно оглянувшись, увидел, как Гернот усмехнулся и что-то сказал двум своим приятелям. Видно, все слышал.
Тогда Санька разозлился и заявил практикантам, что возиться с ними у него времени нет и, если они хотят чему-нибудь научиться, пусть раскрывают пошире глаза и уши, — секретов никаких не имеется, а на любой вопрос ответит он или Филимонов.
— Но, — добавил Балашов на всякий случай строгим начальничьим голосом, — вольнослушателями вы себя не считайте. На работу к восьми, с работы в четыре. И если мне понадобится использовать вас для дела, использую тут же. Для любого дела! Понятно?
— Понятно, понятно, — закивали практиканты и переглянулись.
Их, наверное, удивила неожиданная Санькина суровость. А его она тоже удивила — это он от смущения заговорил такими словами.
Ребята оказались славными и очень разными.
Серьезнее всех был немец Гернот Арнхольд. Он самым дотошным образом влезал во все мелочи, поминутно приставал с вопросами к Филимонову, к рабочим — трубоукладчикам, штукатурам, слесарям, сварщикам — и все записывал, записывал в толстенную квадратную тетрадь.
Больше всего интересовали немца дела чисто практические, профессиональные хитрости и секреты, о которых не узнаешь ни в одном учебнике, которые приходят вместе с мозолями, с натруженной спиной, с узловатыми венами на руках.
У сварщиков Арнхольд выпрашивал маску и держатель — учился варить.
Несколько дней мучился, добивался, чтобы шов был ровный, чтоб электрод не прилипал к металлу.
Слесари учили его соединять чугунные трубы муфтами, зачеканивать их смолевой паклей и асбестом.
Штукатуры показывали, как торкретировать — под напором покрывать цементным раствором стенки глубоких огромных колодцев для водопроводных задвижек, чтоб колодец сделался непроницаемым для грунтовых вод.
И так далее до бесконечности.
Он учился делать все своими руками, ходил перемазанный, заляпанный цементом, рыжий от ржавчины, с треснутым стеклом очков.
Рабочие поначалу настороженно и не очень-то охотно встречали его, потому что, правду говоря, он здорово мешал им работать своими вопросами. Но постепенно они привыкли.
Балашов частенько слышал такие разговоры:
— Ох и настырный же наш немец!
— Немцы — они все настырные.
— Скажешь тоже! Будто у них бездельников нету! Бездельники в любой нации имеются.
— Ага, стал бы ты в Берлине в земле ковыряться! Ходил бы небось руки в брюки, глаза бы пялил по сторонам, шмалял бы по магазинам или по забегаловкам по ихним.
— Это ты бы шмалял. Чудак, он сюда уму-разуму учиться приехал, сейчас все едут. Что ж, думаешь, зря? Не куда-нибудь, а к нам.
— Во-во! Многому ты его научишь! Самому тебе, серому, учиться надо. Ишь ты, профессор кислых щей!
— А что! Я, может, в своем деле побольше любого профессора соображаю. Ты видал — он каждое мое слово в тетрадочку записывает, да не просто так, а по-иностранному.