— Ну, это невелико искусство. Это вы мигом. Наверно, посложней вещи делали. — Он кивнул на Санькин институтский значок, так называемый поплавок. — Я вам все расскажу, вы спрашивайте, не стесняйтесь, И ребята, если что, помогут. — Он обернулся к рабочим.
Те тоже заулыбались, закивали головами.
— Большое спасибо, — сказал Санька.
Он вынул сигареты, и сразу двое ребят протянули спички, он немного растерялся, не зная, у кого взять, и снова покраснел, потом решился, взял у одного, прикурил.
Он заметил, как Филимонов переглянулся с рабочими, подмигнул кому-то.
И опять же это было совсем не обидно, а даже как-то ласково.
И на Саньку вдруг накатило неудержимое веселье. Губы его сами собой расползлись, он обернулся, поправил очки и вдруг рассмеялся. Ни с того ни с сего. И все тоже рассмеялись.
Они стояли — Филимонов и Санька в центре, бригада вокруг них — и смеялись.
На душе у Саньки было прекрасно. И все страхи его казались теперь далекими, нелепыми и смешными.
Он вдруг разглядел, что один рабочий, плотный, могучий, краснощекий, вовсе не мужчина, а женщина, и это показалось ему очень забавным, и он рассмеялся еще громче.
И женщина поняла это и тоже засмеялась.
Так начался первый Санькин рабочий день в роли инженера, руководителя, командира производства (выражаясь словами начальника отдела кадров, ужасно серьезного, сухого дядьки).
А через несколько дней в бригаде появился еще один новый человек — первый, которого Санька в роли начальника принял на работу.
Новый был странный человек, неуместный. Землекоп! Глупость какая-то. Невозможно было в это поверить.
Ему бы учителем быть — в самый раз. Сельским учителем.
Дешевый бумажный костюм — серенький в полоску, тщательно выглаженный. Круглые старомодные очки в стальной оправе. Сухое нервное лицо. Тело поджарое и легкое. И совсем неожиданно здоровенные рабочие башмаки из самых дешевых, зашнурованные электрическим проводом. Казалось странным, как у него хватает сил таскать эти утюги на тощих ногах...
Новый пришел в прорабку во время обеда.
— Здравствуйте, — тихо сказал он.
Бригада перестала жевать. На минуту затихла гулкая перестрелка «козлятников».
— Здравствуйте, коли не шутите, — ответил Филимонов.
Человек стоял в проеме двери. Свет обтекал его сзади, выделяя резкий, будто вырезанный из темной жести силуэт.
«Принесла кого-то нелегкая, — подумал Филимонов, — черт его знает, может, новый кто из управления. Физиономия что-то незнакомая».
Но тут же он разглядел в руках незнакомца небольшой узелок. Смешной такой ушастый узелок в красных цветочках. Человек держал его за уши, как зайца.
«Нет, — решил Филимонов, — это не начальство».
— Кто таков будешь? — спросил он.
— Я назначен к вам в бригаду, товарищи. На должность землекопа, — сказал человек и, помолчав, добавил: — Согласно штатному расписанию.
Снова стало тихо. Снова перестали жевать.
Бригада в упор разглядывала нового, и ей, бригаде, было смешно и немножко странно, как это управляющий, мужик с понятием, взял такого хилого пожилого человека землекопом.
Кто-то присвистнул озадаченно.
А Зинка Морохина, баба здоровенная и языкатая, хлопнула себя по могучим ляжкам и заорала:
— Ну, ребяты, теперь живем! К завтрему ж триста процентов ка-а-ак влупим с новым-то товарищем! Вот же ж насмешил, фитюля, трах-тара-рах-бах!
Новый переложил узелок из руки в руку, шагнул к Зинке и тихим своим голосом сказал:
— Вы меня извините, но очень стыдно ругаться. Особенно женщине. Понимаете, товарищ, это ужасно стыдно. Это совсем неженственно.
И Зинка при гробовой тишине и недоумении бригады начала вдруг заливаться густым, даже каким-то синюшным румянцем.
Нельзя сказать, чтобы Зинку никогда не пытались укорять. Но делалось это обычно раздраженно или зло людьми, задетыми ею, а тут...
От неожиданности этих тихих слов челюсть у Зинки отвалилась, и такое изумление было на ее лице, что новый смущенно улыбнулся и совсем уж ее доконал.
— Да я так... Если я вас обидел своим замечанием... Вы не переживайте, пожалуйста, — забормотал он.
— Ах ты... ах ты, гнида... — только и смогла выдавить Зинка и вылетела из прорабки.
И тут же грохнул хохот.
Филимонов просто стонал от смеха и, сгребая слезы со щек своей невероятной ручищей, приговаривал:
— Неженственно, а? Братцы! Он Зинку чуть не забидел, а?
И при каждой фразе вновь взрывался хохот.
— Ну ты, брат, даешь! — расслабленно сказал Филимонов, когда все изнемогли от смеха и немного утихли. — Ну, даешь. Ты в театре, случаем, не работал?
— Нет. В театре не пришлось, — ответил новый и поглядел на бригадира с таким странным выражением, что тот сразу нахмурился и уже совсем серьезно сказал:
— Идите на склад, получите спецовку и резиновые сапоги. В траншее вода. Если, конечно, товарищ мастер не возражает.
Филимонов обернулся к тихо сидевшему за своим столом Балашову. Тот поспешно кивнул.
Новый повернулся и зашагал прочь, осторожно перешагивая журавлиными ногами лужи, держа на отлете свой узелок.
А вся бригада столпилась у двери и глядела ему вслед.
— Во, чудила! — сказал кто-то.
Так появился в бригаде Травкин, Божий Одуванчик, Смерть Кащея. Иногда прозвища эти усекались, и тогда к нему обращались попроще: Одуванчик, Кащей, Божий. На все эти имена Травкин охотно отзывался — совершенно безотказный, обязательный человек.
В бригаде были еще два старика, но тех Филимонов «на землю» не ставил. Тут и молодой не всякий потянет.
Старики тюкали топорами. Хоть плотников по штату и не полагалось бригаде, но плотничья работа всегда находилась.
Они затесывали шпунт, сколачивали немудреную опалубку, визирки, что-нибудь не спеша перетаскивали. Да еще ворчали, как все старики на свете. Какая, мол, у нынешних служба. За машинами крохи подбирают. Одно название — землекопы. То ли дело раньше...
В общем, старики копошились, и слава богу.
Но с Травкиным вышло иначе. На следующее утро, когда Филимонов, вздыхая и украдкой поглядывая на нового, думал, какое б ему дать дело, чтобы этот чудак в первый же день не надорвал себе пуп, вскочила Зинка.
— А што, бригадир, давай нам этого красавца в отвал трубу глиной засыпать. Работа как раз по ему, не пыльная, трах... — начала и вдруг осеклась Зинка.
И сама необыкновенно удивилась, оглядела всех недоумевающими глазами.
В прорабке стало тихо.
Филимонов нахмурился. Уж он-то знал, что она предлагает. Трудней ничего пока в бригаде не было. На засыпке вкалывали трое: два могучих парняги, дружки — демобилизованные Мишка и Паша, да Зинка, которой за пятнадцать лет работы лопатой всякое дело было в игрушку. Но для любого нового человека, будь он хоть из железа, такая работенка без привычки кончится или позором, или чем похуже, если человек поупрямей.
Все это Филимонов знал. И ему стало жаль Травкина.
Но он был еще и бригадир и не имел права залезать в карман бригаде — брать еще одного малосильного, от которого вместо толку — пшик.
Наряд выписывался общий на всех. Сколько бригада кубов земли выкопает, сколько метров труб уложит — столько и получит.
Зинка стояла подбоченясь и глядела на Филимонова в упор. Украдкой косила и на молчавшего Балашова.
— Ну и стерва ты, Зинка, — негромко сказал Филимонов.
— Ага! — подтвердила Зинка и ухмыльнулась.
Бригада одевалась. Наматывали портянки, влезали в сапоги, в робы.
«Да ну его к чертовой матери, — подумал Филимонов. — Кто он мне? Буду я еще себе голову крутить. Завтра сам сбежит как миленький — и лады. Возись тут с ним — в землекопы его, вишь, понесло, жидконогого. Другой работы не сыскал».
И, сплюнув, вслух сказал:
— Пойдете, Травкин, с Морохиной. Дело простое — бери глину на лопату и кидай в траншею.
— Большое вам спасибо, — ответил Травкин.
— Ну, пока не за что, — смутился Филимонов.
А бригада отворачивалась, гнула головы — прятала усмешки.
Одна Зинка ржала откровенно — рот до ушей.
Бульдозер там работать не мог. Экскаватор тоже. Даже «Беларусь». Кучи глины желтели меж деревьев, и экскаватору негде было размахнуться своей загребущей клешней.
Не дай бог деревце обдерешь! Эти деятели из паркового управления такой хай подымут — не обрадуешься.
Придется трясти мошной и машинисту, и мастеру, и бригадиру — платить штраф садовникам. Потому и засыпа́ли траншею вручную.
— Давай, товарищ! Давай, красавец! — покрикивала Зинка. — Это тебе не в конторе портки протирать.
Глина была плотная и жирная. Работали специальными треугольными лопатами, очень тяжелыми. Зато они хорошо вонзались в глину.
Как ни странно, Травкин взялся за лопату умело. И бросать стал не суетясь — тяжеловатыми, размеренными движениями.
Мишка и Паша поглядывали на старика сочувственно.
Они-то знали, что в первый день только поначалу не очень трудно. А к обеду уже и рук не поднять, не то что лопату.
Солнце карабкалось по небу все выше.
Стало припекать.
Зинка уже не покрикивала. Сама здорово взмокла.
Работала она как машина.
Подошло время обеда. В прорабке Филимонов поглядывал на Зинку, но она хмуро отворачивалась. Травкин не пришел. Он обедал в отвале.
— Как он? — спросил Филимонов. Мишка с Пашей усмехнулись.
— Ну и старикан, — только и сказали они да покрутили головами.
Из всего этого бригадир сделал вывод, что Травкин сдаваться не пожелал. И Филимонову стало интересно. Он решил выбрать время, поглядеть, что у того получается. Не верилось что-то бригадиру в чудеса. Глаз у него был наметанный, а тут...
Филимонов пришел к отвалу часа за полтора до конца смены, остановился за штабелем труб и отыскал взглядом Травкина.
Глаза у Филимонова полезли на лоб, и он грузно опустился на трубы.
Раздетый до пояса Травкин кидал глину равномерно и даже чуть небрежно. Он был поразителен — Травкин. Он был так тощ, что виднелись все самые малые связочки и кости, обтянутые смуглой кожей.