Санька тоже рассмеялся.
— Нет уж, милый, — злорадно сказал Генка, — смешками тут не отделаешься. Ты обвинил нас в зверстве и чуть ли не в садизме. Ты лицемерил, друг мой! Я считаю, что тебя следует наказать. Следует, Вячек? Чтоб другим неповадно было.
— Следует. А как?
— А мы лишим его ухи. Мы не допустим, чтобы он стал соучастником зверского преступления над холоднокровными. Согласен?
— Согласен, — Вячек сурово кивнул. — Не допустим.
— Братцы, — взмолился Санька, — я передумал. Я отрекаюсь от своих новых убеждений и возвращаюсь к старым, кровожадным. Я снова ваш. Я возвращаюсь в священное лоно могучего братства охотников и рыболовов. И во искупление своих грехов берусь выпотрошить и вычистить вашу мужественную добычу. Каюсь, братцы!
— Простим отступника? — спросил Генка.
— Нет ему прощения, но пущай чистит, — царственным жестом отпустил грехи Вячек. — Он у нас будет кухонный мужик и прислуга за все. Мы ему покажем, почем фунт лиха. Мы пошлем его, куда Макар телят не гонял.
Они долго еще зубоскалили, проворно потроша при этом рыбин, и не подозревали, чем обернется для них эта тихая августовская ночь, сколько принесет им страхов, мук и несчастий, каким трагическим испытаниям подвергнется их вера в себя и людей, их долголетняя дружба.
А пока они смеялись, изощрялись во взятом ими шутливо-высокомерном тоне.
Ох, если бы люди могли заглядывать хотя бы на часок в будущее! Сколько бед можно было бы избежать!
Вячек священнодействовал над котелком с будущей ухой, тщательно отмеряя необходимые специи и приправы.
Наконец все было готово, и заполненный котелок повесили над костром.
— Пока она будет тут вариться, мы ей, мисс ухе, не нужны. Пошли поплаваем, в пятнашки сыграем, что ли, — предложил Генка, — а не то я боюсь, что стану с голодухи людоедом и вы будете моими первыми жертвами. У меня от этих прекрасных запахов аппетит играет, как у тигра.
Вновь надели акваланги, взяли фонари, бросились в озеро.
Водить выпало Вячеку.
— Только, чур, фонари не гасить! — крикнул он. — Считаю до десяти, разбегайтесь.
Санька поплыл над самым дном, нарочно сильно работая ластами, взбаламучивая ил. Он направил луч фонаря назад и увидел, что за ним будто подымается дымовая завеса. Свет упирался в мелкую иловую взвесь, как в стену.
Совершив эту военную хитрость, Санька поднялся почти к самой поверхности и метнулся в сторону.
«Пусть он меня поищет в этом облаке, а меня-то там и нету», — подумал он, очень довольный своим коварством и хитроумием.
Но, как известно, на каждый щит найдется меч, и, когда совершенно неожиданно откуда-то сбоку по Саньке полоснул луч фонаря, ослепив его, как рыбу, он не нашел ничего лучшего, как ринуться ко дну.
Он так резко погрузился на довольно большую, очевидно, глубину, что у него заломило виски и в ушах послышался звон.
Но маневр этот ему не помог. Луч не отставал.
Преследователь неумолимо приближался.
И когда он подплыл вплотную и Санька увидел в луче своего фонаря подмигивающие ему из-за стекла маски веселые глаза Вячека, он покорно поднял руки. Сдался.
И вот тут началось то, чего Санька никогда потом не мог простить себе.
Они стали возиться. Играть, как малые мальчишки.
И ничто не предвещало беды.
Они возились так под водой десятки раз. Только, может быть, не на такой глубине.
Сперва Вячек ткнул его большим пальцем в живот. Это уж был такой ритуал. Потом Санька двинул его ладонью в плечо. И началось.
Они кружились друг против друга, кувыркались, повисали, как космонавты в невесомости, вниз головой.
А потом Вячек шутя перегнул Санькин шланг, подающий воздух.
Сделал он это на несколько коротких мгновений, но мгновения эти пришлись как раз на время выдоха, и Санька тут же выдернул изо рта у Вячека его шланг и вставил себе в рот, вытолкнув предварительно собственный загубник. И это они проделывали раньше, меняясь аквалангами.
Он чуточку, тоже на миг, придержал свой шланг, не давая его Вячеку, хотел наказать за нахальство. Он тут же протянул его другу, но тот, видимо, не увидел, потому что с силой вдруг рванулся вверх, к воздуху, и сейчас же исчез из виду.
Санька спокойно вложил в рот свой загубник и, неторопливо заработав ластами, пошел за ним.
Он представил, с какими вытаращенными глазами вылетел на поверхность Вячек, и улыбнулся.
Санька направил луч своего фонаря вверх, увидел ноги Вячека, чуть шевелящие ластами, и вдруг оцепенел от ужаса, потому что увидел и другое.
Он увидел в желтом конусе света, как в воде вокруг Вячека расползается, клубится темное облачко, расходится тонкими лентами, а ленты завиваются спиралями. Санька только успел подумать, что совсем недавно, еще сегодня, видел что-то похожее, и тут же изо всех сил рванулся наверх, еще не смея поверить, но в то же время где-то в глубине души, в далеких закоулках мозга уже уверенный, что случилось непоправимое, ужасное.
Выскочив пробкой на поверхность, Санька увидел совсем рядом с собой бледно-зеленое, с внезапно запавшими глазами, измученное лицо Вячека. Подбородок его, будто покрытый черным лаком, лоснился. Из угла рта толчками шла кровь. Совершенно черная в желтом луче.
И только когда Санька приблизился вплотную, обхватил Вячека, она окрасилась в густой красный цвет.
Вячек попытался что-то сказать, но из горла у него вырвался только неразборчивый хрип.
Санька закричал от страха. Закричал на все озеро, так что эхо ударило в берега, и тут же хлебнул солидный глоток воды, поперхнулся, закашлялся.
И это привело его в чувство.
Мысли сразу стали четкие и точные.
«...Вячеку нельзя двигаться... Только покой, иначе громадная потеря крови... Он потеряет сознание, и тогда нам не выбраться. До берега недалеко, метров семьдесят... Возможно, Генка услыхал крик, тогда поможет, а сейчас...»
Санька перевернул Вячека на спину и сказал:
— Спокойно, Вячек, только не бойся, не волнуйся и, главное, не двигайся. Я сейчас погружусь и буду тебя толкать снизу, так удобнее всего, а ты лежи абсолютно неподвижно. Ты понял меня?
Вячек кивнул, он одобрил Санькины слова, сжал ему руку.
Санька нырнул, перевернулся под водой на спину, вытянутыми руками взял друга за талию и изо всех сил, бешено, с остервенением заработал ногами. Через пару минут он почувствовал, что задыхается, что так нельзя, он не выдержит. Воздух из баллонов приходилось с силой втягивать в легкие, он стал упругим и подавался с трудом.
В глазах у Саньки поплыли красные волны, но он не сбавил темпа, он понимал, что сейчас драгоценна каждая секунда.
Сердце раскаленным, твердым комком колотилось о ребра, и Санька понял, что вот-вот потеряет сознание.
Уже в каком-то полубреду он упрямо продолжал молотить ногами.
И вдруг ему стало легче.
Санька еще не понял, в чем дело, но тут его плеча коснулась чужая рука, и он догадался, что это Генка пришел на помощь.
И сейчас же руки Санькины сами собой разжались, и он стал медленно, как во сне, падать вниз, на дно.
И ничего более не оставалось для него в мире, кроме собственного судорожного, со всхлипами дыхания.
В глазах бешено металось, крутилось ослепительно-белое колесо. Точь-в-точь, какие бывают на карнавалах, где пускают шутихи и ракеты.
Ему казалось, что он опускается бесконечно долго, но когда он очнулся и встал на дрожащие, неверные ноги, голова его поднялась над поверхностью. Воды было по грудь, берег совсем рядом, а Генка с Вячеком всего метрах в пяти от него.
Санька рванулся к ним, и только сейчас во всей своей непоправимости ожгла его мысль о том, что во всей этой дикой истории, конец которой неясен, зыбок и может быть настолько ужасным, что и подумать страшно, виноват он, Санька, один.
Но он уже достаточно овладел собой, чтобы осознать — сейчас не время искать виноватых, не время казниться, причитать и заниматься самобичеванием.
Сейчас требуется только одно — действовать, совершать поступки, потому что только в этом спасение Вячека.
Он еще не знал, что станет делать в этом пустынном, далеком от людей, ночном августовском лесу, но знал, что сделает все. Все, что в его силах, вообще в человеческих, в божьих, если он есть, в силах черта, дьявола — все сделает.
И от этой мысли Санька вдруг успокоился настолько, насколько вообще можно было быть спокойным в его положении.
Голова сделалась ледяной, и, не отвечая на Генкины перепуганные, недоуменные вопросы, он стал действовать так, будто не раз уже попадал в подобные переплеты. И вновь подумал, что только в четких, непререкаемых действиях может быть спасение для Вячека.
Первым делом он уложил его, уложил так, чтоб голова была повыше, так, чтобы Вячек полусидел. Затем намочил полотенце, чуть отжал его и положил Вячеку на грудь.
Затем сказал Генке ровным, будто магнитофонная запись, голосом:
— Ни в коем случае не давай ему разговаривать и шевелиться. Будь около него неотлучно. Я побегу вон к тому костру, там должны быть люди, разошлю их на шоссе и сам пойду. Сейчас главное добыть машину. И я ее добуду. А ты возьми топор, сруби две лесинки и сделай носилки. Можешь резать палатку, спальные мешки, что хочешь, но сделай. Я побежал. Меняй ему полотенце почаще.
Он наклонился к Вячеку, ласково дотронулся концами пальцев до его лица. Вячек чуть подался ему навстречу, и тотчас же кровь тугим толчком выплеснулась из правого угла его рта.
— Не шевелись. Только не шевелись, Вячек, родной! И не бойся! Я все сделаю, Вячек, ты понимаешь меня? Я! Все! Сделаю!
Вячек в ответ только закрыл и вновь открыл ввалившиеся глаза.
В глазах его были мука и страх.
Санька рванулся в темный, ночной лес.
Свой фонарь он утопил. Взял Генкин, и Генка следил за ним по скачущему пятну света, движущемуся неестественно быстро.
А Санька ломился сквозь лес, как лось, уходящий от волчьей погони. Какой-то проснувшийся неожиданно праинстинкт помогал ему не глядя, безошибочно ставить ногу именно туда, где ей не грозила опасность подвернуться, помогал отклонять в последний миг лицо, голову от острых сухих ветвей, уклоняться от цепких кустов, крутыми нырками обходить стволы деревьев.