— Все равно глаз да глаз за ним нужен.
— Вот это правильно. Вася это понимает не хуже тебя. Видишь, у каждой машины пограничник. Да и что он может сделать? В город ему хода нет, на КПП все свои, грузы проверяются.
— Поди проверь их все, — проворчал Никита.
— Ни разу при выборочной проверке ничего не было, а проверять каждый ящик урюка...
— Ладно, Авез, ты мне только не читай лекций, — Никита улыбнулся, — я же знаю, что хозяева ему голову открутят, если мы партию груза завернем обратно.
В тот день опять явился Яя.
Все было как обычно: оформление грузов — бумажки, бумажки, выборочные проверки картонных, красиво оформленных ящиков, взвешивание, проверка упаковки и т. д. и т. д. Все как всегда.
Странным было только одно: Яя рьяно помогал грузчикам, трудился в поте лица, как заправский пролетарий. В предыдущие же свои приезды он стоял руки в брюки, покрикивал, командовал, а сам палец о палец не ударил.
Никита некоторое время наблюдал за этим неожиданным взрывом трудового энтузиазма, потом подозвал Ваню Федотова.
— У нас тут новый ударник объявился, — тихо сказал он.
— Вижу. Может, совесть заговорила?
— Как же! У него на месте совести щетина. Ты приглядывай за ним.
— Есть! — Иван улыбнулся. — Товарищ капитан тоже приказал глаз не спускать.
— Правильно сделал.
Никита и сам все время старался держать в поле зрения этого крайне неприятного ему человека. Ничего подозрительного не происходило. Ваня выполнял свои обязанности подчеркнуто открыто — он просто ходил за Яя по пятам. Но тот работал всерьез, подгонял грузчиков, весело скалил свои желтые, прокуренные зубы, подмигивал Ивану.
Иван был невозмутим, строг и непроницаем.
«А помогает работать грузчикам, очевидно, потому, что хозяева хвост накрутили, — подумал Никита, — нечего, мол, бездельничать, невелика персона».
Да, все стало на свои места...
Груз сдали, груз приняли, и колонна ушла к себе, за кордон. А с ней и неприятный тип, караван-баши Яя, и, какой бы темной личностью он ни был (предположительно), к работе его никаких претензий не имелось.
«С глаз долой — из головы вон (не из сердца же — чур-чур меня! Держать там такого хоть мгновение!..)», — подумал Никита.
Дотемна провозились они с Бабакулиевым в своей «конторе» — обшарпанной, насквозь прокуренной комнате с двумя письменными столами и допотопным, огромным, как танк, сейфом. Капитан шутил, что если прорезать в нем амбразуры, получится непобедимый дот.
Комнату украшали только яркие календари «Совэкспорта» за разные годы, развешанные по стенам.
Когда Никита пришел домой, он застал идиллическую картину. За столом, заваленным красками, карандашами, фламастерами, бумагой и еще десятками необходимых художнику вещей, работала Таня.
Еще в Ленинграде она получила заказ на цветные иллюстрации к детской книжке. Это было огромной удачей для начинающего художника-графика, первой по-настоящему творческой работой.
Тане до смерти надоело рисовать плакаты по технике безопасности, рыб, моллюсков, осьминогов и прочих каракатиц для какой-то толстенной научной книги, где превыше всего ценились точность и подробность изображения.
Ползучий натурализм, как говорила Таня. А тут цветная книжка, да еще сказка! Таня была счастлива. И теперь целыми днями работала, мучаясь, делая десятки эскизов, сомневаясь, порою чуть не плача.
Никогда не предполагал Никита, что рисовать цветные картинки для детской книжки такой тяжкий труд.
Но надо было видеть, как радовалась Таня, когда работа ей удавалась!
И тогда Таня закатывала «званый ужин» — готовила какие-то неведомые, замысловатые, но необычайно вкусные блюда, чистила все в доме, драила и делала это в охотку — весело, без натуги.
Приходил Бабакулиев с очередным своим сердоликом, Вася Чубатый приносил гитару. Гриша Приходько тихонько, боясь что-нибудь задеть, расколоть ненароком, пристраивался в уголке, и начинался один из тех вечеров, после которых трое холостяков несколько дней ходили задумчивые, и думы их нетрудно было угадать. Таня была королевой на этих вечерах, а Никита таким же подданным, как и остальные, — ни больше ни меньше. Так уж повелось, такова была традиция (а возникла она и укрепилась очень быстро).
Тепло было на этих вечерах, и забывалась тяжелая служба и то, что рядом граница, а вокруг голые мрачноватые горы.
И казалось, будто Ленинград, любимый до того, что сердце щемило, переносил малую частицу свою сюда, в домик, прилепившийся на угловатой спине Копет-Дага.
И все было удивительно чисто и молодо.
Бабакулиев придумал игру: он читал любимого своего Омара Хайяма на фарси, и надо было отгадать, о чем идет речь. Поразительно, но, не зная языка, в большинстве случаев угадывали.
Лопали за обе щеки Танину стряпню, нахваливали, потом Приходько помогал Тане мыть посуду.
Никита и Вася Чубатый «резались» в шахматы.
А Бабакулиев колдовал над кофе, никого не допускал к священному ритуалу.
Несколько раз пыталась Таня пригласить любимца своего Ваню Федотова. Он очень вежливо, но твердо отказывался. Таня недоумевала, все допытывалась — почему, но Иван только опускал голову, молча переступал с ноги на ногу и краснел.
Он был солдат и жил со своими товарищами в одной казарме, а старшина и капитан были его командирами. Он не мог и не хотел...
— Оставь его в покое, — сказал Никита, — он прав. Существует солдатская этика.
Когда Никита возвратился домой после долгого дня беготни, писанины и любования мерзкой рожей Яя, Таня работала над иллюстрациями, а напротив нее, на краешке стула, сидел Ваня Федотов и тоже рисовал — Таню. Оба так увлеклись, что не слышали шагов Никиты. Он стоял в проеме двери и улыбался, и глядел на них.
А они его не видели. И чем дольше он глядел, тем отчетливее понимал, что Ваня Федотов влюблен в Таню.
Татьяна была единственной женщиной на КПП — да еще молодой, да еще красивой и доброй. И немудрено, что тайной любовью к ней переболели все. Как корью. Никита знал это. Естественно, знала и Таня.
Ведра всегда были полны водой. А дров напилено и наколото было бы лет на десять, если бы не взбунтовался Никита. Не хотел он лишать себя отличной утренней зарядки.
Дом становился постепенно своеобразным музеем солдатского творчества. Каких только поделок тут не было! И забавные фигурки, вырезанные из дерева; и плетенные из цветного провода корзиночки, шкатулки, абажуры; со вкусом сделанный бронзовый нож для бумаг с наборной рукояткой; очень красивые, с загнутыми носами домашние туфли; разнообразные рамы для Таниных рисунков; роскошные рога архара; тщательно выделанный рог для питья... Всего и не перечислишь. Причем все эти подарки делались тайно, прикладывалась только лаконичная записка: «Для Татьяны Дмитриевны».
Солдатам нравилась эта таинственность. Они играли в нее, как мальчишки.
Вася Чубатый безошибочно узнавал автора очередного подарка, удивлялся:
— Откуда они только время берут, дьяволы? Уж, кажется, передохнуть некогда, а поди ж ты! И что вы только с моими хлопцами делаете, Танечка! И что только женщина с нашим братом вытворяет! Каждый день свежие подворотнички, сапоги драят по десять раз на дню. Гиви Баркая усы отпускает. Слезно выпросил разрешение — какой, говорит, я грузин без усов! Ох, гляди, Никита, ох, гляди!
— Не надо, Вася, не смейся, — говорила Татьяна, — это они по невестам да по мамам тоскуют.
Никита даже научился по количеству подарков от одного и того же автора определять продолжительность влюбленности того или иного солдата.
Но, глядя на Ивана, он понял, что здесь совсем иное.
Иван с такой нежностью, с такой тоской и преданностью смотрел на Таню, что на мгновение в душе Никиты шевельнулась ревность. Но она тут же сменилась жалостью к этому чистому, очень одаренному, тонко чувствующему парню из крохотного городка Кологрив, что на реке Унже.
Безнадежная любовь...
А может быть, это прекрасно — первая и безнадежная? Может быть, это научит его ценить и беречь любовь другой женщины, которая должна, обязательно должна встретиться ему в будущей долгой его жизни...
— Да-а, рядовой Федотов, а еще пограничник! Так тебя, Ванюша, и из наряда, чего доброго, уволокут. Десять минут уже наблюдаю, а ты и ухом не ведешь.
Таня засмеялась и подбежала к Никите.
Иван по обыкновению покраснел:
— В наряде я не рисую, Никита Константинович.
— Ну, это руками, а в воображении-то? Бывает ведь?
Иван опустил голову.
— Бывает, — прошептал он, — только я с этим борюсь.
— Ну, давайте-ка, братцы, поужинаем. Я как две собаки голодный. Есть что-нибудь, Таня?
— Есть. Ребята на ручей ходили. Форель принесли.
— У-у-у! — оживился Никита.
— Никак нет! Я не буду, — вскочил Иван.
— Опять начинается? — Таня укоризненно покачала головой.
— Брось ты свои китайские церемонии, — посоветовал Никита.
— Никак нет. — Иван упрямо наклонил голову. — Я уже ужинал. — Он улыбнулся: — Я читал, что к работающему желудку приливает три четверти крови. За счет мозга. Лучше всего думается на голодный желудок.
— Ты хочешь сказать, что, съев эту форель, я вот тут же, на глазах почтеннейшей публики, поглупею на три четверти? — Никита расхохотался.
Таня и Иван тоже.
— Ну, вы личности творческие, вам голодать полезно. А мне после целого дня общения с одним очаровательным иностранцем необходимо подкрепиться.
Иван нахмурился:
— Да, тип... Когда он тут парня одного, грузчика, при мне саданул по печенке, у меня просто в глазах темно стало. Еле сдержался...
— Это ты мне брось — Никита говорил серьезно. — Что за дамские разговорчики: «еле сдержался»?!. Попробовал бы не сдержаться... Служба такая. Думаешь, мне целовать его охота? Ты ничего не заметил?
— Ничего. Во все глаза глядел. А он будто чувствует, скалится только.
— И я ничего, — задумчиво сказал Никита, — и все же сердце как-то неспокойно.
— И у меня, — сказал Иван.