Тихонько наигрывая, матросы ушли. Вскоре и голос баяна, и девичий смех замерли в отдалении. А сон все не шел. Шорохов повернулся на бок, затем опять лег навзничь, несколько раз поправлял подушку, но заснуть так и не мог: думы о завтрашнем дне не давали покоя.
«Но ведь я же не один буду! — мелькнула мысль. — Бондарук умелый минер, да и Коваль с Кузьминым опытные матросы… Вчетвером что-нибудь придумаем…»
Эти мысли успокаивающе подействовали на лейтенанта. Ему вспомнилась одобрительная и дружеская улыбка Рыбакова перед выходом в море, ночь на катере, потом возникло ощущение невесомости, полета. И как пришли Бондарук, Кузьмин и Коваль — Виктор не слышал.
— Просто сверху снимать землю опасно, может быть, мина с «усиками», — задумчиво говорил Бондарук, когда утром моряки подошли к месту, отмеченному колышками. — Надо поблизости вырыть яму и затем выбирать землю…
За лопату взялся Коваль. Под его могучими руками твердый грунт поддавался легко, и скоро траншея достигла полуметровой глубины. Его сменил Кузьмин и стал осторожно выбирать почву, расширяя траншею в сторону неизвестного предмета. Всегда улыбчивое лицо его на этот раз было серьезным, сосредоточенным, и только черный вьющийся чубчик задорно торчал из-под берета.
Постепенно траншея становилась шире.
— Показался бок металлического предмета! — доложил Кузьмин. — Похоже на крупнокалиберный снаряд…
— Выйдите из траншеи! — приказал Бондарук и сам заменил матроса.
— Будь я на месте товарища старшего техника-лейтенанта, приказал бы тебе выдернуть этот снаряд из земли да забросить его подальше, — сказал Кузьмин, ложась на траву около своего друга.
— А если взорвется? — спросил Коваль.
— Ну так что ж, мы далеко, а тебе что сделается? Ты бронированный, — и постучал согнутым пальцем по лбу Коваля.
Тот и обидеться не успел, как донесся голос Бондарука.
— Авиабомба! Показался стабилизатор…
— Двести пятьдесят килограммов, — определил Кузьмин, заглянув в траншею.
— Разряжать опасно… Одному или двоим с ней не справиться, да и четырем трудно. Нужно ее взрывать на месте, — решил Бондарук. — Пойду посоветуюсь с руководителями стройки, затем доложу командованию.
— Разрешат! — уверенно сказал Коваль. — До стройки более ста метров, склон к бухте, вся сила взрыва туда пойдет, — махнул он рукой в сторону моря.
Так же думал и Шорохов.
Командование разрешило взорвать авиабомбу на месте. И в поселок словно вернулись годы войны: на окнах общежития строителей появились бумажные кресты, большую витрину в только что отстроенном магазине заложили мешками с песком.
Когда все было готово, работа прекратилась, над стройкой прозвучал тревожный гудок, а через несколько минут тяжелый грохот прокатился над горами, и почти вся бухта покрылась всплесками от падающих осколков металла, камней, комков выброшенной кверху земли.
Скоро облако пыли и дыма рассеялось, поселок снова ожил. Загудели машины на стройке, моряки продолжали проверять берег бухты.
— Здесь нам могут встретиться только случайные снаряды или бомбы, бои шли в той лощине, видите, где памятник, — показал Бондарук.
На месте строительства обогатительного комбината за неширокой прибрежной полосой круто вздымались синие скалы. Ближе к морю, почти у самого выхода из бухты, скалы понижались, образуя нечто вроде естественного спуска. На этом спуске, над водой, возвышался небольшой, грубо сложенный обелиск. Серый, он сливался с окружающей местностью, поэтому Шорохов его раньше и не заметил.
— Пойдемте посмотрим, кто там похоронен, — предложил он.
— Сейчас не следует, — возразил Бондарук. — Вот проверим эту местность, подойдем ближе, тогда выясним.
Чем ближе подходили моряки к спуску, тем больше встречалось «находок». Попались немецкая ручная граната, полдюжины артиллерийских мин среднего калибра, снаряд. Все эти «находки» были перенесены в небольшое углубление под скалой и взорваны.
Однажды морякам пришлось выехать в ущелье, по которому прокладывалась железная дорога: там было обнаружено несколько снарядов. Минеры подорвали их.
Крутой склон в нескольких местах пересекался неглубокими рвами — следами полузасыпанных, заросших травой и кустарником окопов. Почти на самом берегу бухты, неподалеку от одного из таких окопов, и стоял памятник. Тщательно обследовав почву, моряки подошли к нему. Невысокий, по грудь человеку, обелиск был сложен из камней и облицован цементом. Облицовка от времени осыпалась, и углы камней выступали наружу.
На стороне, обращенной к морю, укреплена темная, местами позеленевшая от времени медная пластинка, сделанная, по-видимому, из артиллерийской гильзы.
В верхней части пластинки был выгравирован якорь, а ниже морякам удалось разобрать надпись:
«Моряк отряда морской пехоты Н. Соколов, погибший при выполнении боевого задания» — и дата.
— Один из тех, кто выбивал отсюда немцев, — негромко сказал Бондарук. — Нужно будет памятник в порядок привести…
Постояв еще несколько минут около обелиска, моряки продолжали проверять местность. Шорохов стал обследовать ближайший окоп. Едва Виктор сделал несколько шагов, как внимание его привлек какой-то странного вида темный предмет. Отложив прибор, Шорохов начал осторожно откапывать его. Каково же было удивление лейтенанта, когда у него в руках очутился полуистлевший от времени обыкновенный матросский ботинок. Продолжая раскапывать, он нашел второй ботинок, затем несколько темно-желтых костей, а рядом обрывки черного сукна — остатки брюк.
«Моряк погиб», — решил Шорохов.
Мягкий, еще не успевший слежаться грунт поддавался легко, да и лежали кости неглубоко, по-видимому, труп моряка был присыпан взрывом: около самого окопа виднелась широкая воронка.
Подошел Коваль и начал помогать.
— А моряк был, примерно, с меня, — сказал он, показывая на массивную берцовую кость.
— Да, хлопец крепкий… — согласился Шорохов, продолжая копать.
«Как он погиб? — думал лейтенант. — Разве сейчас угадаешь! Наверное, бежал, пытаясь вскочить во вражеский окоп, но был сражен пулей… Да пожалуй, не одной: такого с одного выстрела не уложишь… А потом, пытаясь сдержать напор моряков, авиация противника бомбила отряд морской пехоты, и труп его был присыпан…»
Может быть, все это произошло и не так, но Шорохову казалось правдоподобным такое объяснение.
— Товарищ лейтенант, ремень! — воскликнул Коваль. — Может быть, мы и фамилию его сейчас узнаем: ремни всегда подписывались…
Но и ремень ничего не дал, он почернел, легко разламывался на кусочки, а медная бляха превратилась в зеленоватый комок окисла. Конечно же, если и была на ремне надпись, то она не сохранилась.
Над грудной клеткой погибшего моряка Шорохов и Коваль нашли какой-то темный истлевший комок. По лежавшим рядом металлическим пряжкам определили, что это был вещевой мешок. Тщательно разбирая содержимое его, они обнаружили полусгнивший кусок сукна, красную звездочку и остатки флотской ленточки, на одном обрывке ее виднелся якорь, на другом — полустертая буква «Ч».
— Черноморец! — с гордостью произнес Коваль. — Ходил, наверное, в армейской пилотке, а с бескозыркой не расставался.
Тут же лежали книжка и блокнот, потемневшие от времени и сырости. С трудом раскрыв слипшиеся страницы книги, Шорохов прочитал:
«На нашем бастионе и на французской траншее выставлены белые флаги и между ними в цветущей долине кучками лежат без сапог, в серых и синих одеждах, изуродованные трупы, которые сносят рабочие и накладывают на повозки. Ужасный, тяжелый запах мертвого тела наполняет воздух. Из Севастополя и из французского лагеря толпы народа высыпали смотреть…»
— «Севастопольские рассказы» Толстого, — сказал Шорохов, бережно кладя книгу около скелета. В блокноте же вообще ничего не удалось прочитать: на темно-желтых страницах виднелись бледно-серые следы букв.
— Товарищ лейтенант, смотрите! — В руках Коваль держал «пищеблок» — так во время войны называли алюминиевые ложку и вилку, склепанные вместе.
— На них никаких надписей нет? — спросил Шорохов.
— Что-то есть!..
Коваль и лейтенант тщательно очистили «пищеблок» от земли. На ручке, около скрепляющего штифта, виднелись красивые буквы «F. H.», на выпуклой стороне ложки искусно был выгравирован небольшой рисунок: матрос бьет ногой под зад немецкого солдата. А чтобы не оставалось сомнений в содержании рисунка, под моряком стоит подпись «Иван», а под немецким солдатом — «Фриц».
Рисунок довольно выразителен, но, к сожалению, ничего не говорящий о хозяине «пищеблока»: имя «Иван» здесь скорее всего было символическим, а не собственным. Буквы «F. H.» могли обозначать инициалы прежнего владельца «пищеблока»; такие приборы, как правило, были трофейными.
Вот уже моряк полностью откопан, осталась только правая рука, при падении выброшенная вперед. Вскоре показалась плечевая кость, затем локтевая, запястье… Но тут грунт стал осыпаться, из-под тонкого слоя выткнулась связка гранат и едва заметно поползла вниз вместе с ручейком земли.
«Взорвется!» — мелькнула мысль, и Шорохов бросился на землю и скатился с холмика бруствера. Он полежал с минуту, уткнув лицо в пахнущую чем-то пряным траву, — взрыва не было. Тогда Шорохов поднял голову. Все так же светило солнце, легкий ветерок с моря шевелил листву кустов, и, что особенно ясно бросилось в глаза, по его указательному пальцу ползла божья коровка.
«Где же Коваль?» — подумал Шорохов, оглядываясь. В это время показалась голова матроса.
— Здорово рвануло бы! — сказал он. — Противотанковая и три ручных, тут только взрывчатки полтора килограмма!..
Шорохова точно пружиной подбросило с земли, страха как не бывало. Ему было стыдно, стыдно до слез, что он так поступил. Ну присесть, ну, наконец, лечь на землю, но он не только упал, а еще и покатился вниз, словно успел бы спастись, если бы связка гранат взорвалась. На душе у него сразу же стало как-то противно, мерзко.