Увидимся! Как измучилась за это время Оля. Вдруг куда-то исчез, прислав открытку. Ждала, думала вернется через день-два, но вот прошла неделя, другая, а его нет и нет. Может быть, обиделся за то, что тогда ничего не ответила? Но она же написала письмо, хотя и не знала, найдет ли оно его. Получила от Виктора весточку, и вот опять ни слуху ни духу. Но все-таки жив, помнит! И Оля готова была сейчас расцеловать этого пожилого седоусого человека…
— Виктор Иванович чувствует себя неплохо, и хотя об этом никому не говорит, сразу видно, что день и ночь думает о вас, и его можно понять…
Щеки Оли опять порозовели.
— Я к вам вот по какому делу. Лейтенант Шорохов просил меня выяснить судьбу вашего брата. Расскажите мне о нем все, что вы знаете.
— Да я о нем почти ничего не знаю. Когда он ушел служить, я была еще совсем маленькой… Фотография дома осталась, но неважная, любительская. Присылал письма домой. Обычные фронтовые письма. Жив, здоров… Он переписывался с Любой… Это наша соседка. Мама еще обижалась, что Федор письма Любе пишет чаще, чем домой. Люба все время его ждала, да и сейчас она не замужем. Она после войны закончила институт, работает учительницей.
— У вас не сохранились его письма?
— Сохранились. Правда, они сильно потерлись, но сейчас я их берегу и почти всегда вожу с собой. Вот они, — и Оля вынула из сумочки завернутые в целлофан пожелтевшие от времени фронтовые треугольнички.
Буранов взял одно из писем, разгладил на столе, и даже сердце сильнее забилось — почерк оказался схожим с тем, что был в записной книжке. Но нет, еще рано радоваться.
— Не знаете, ваш брат стихи не писал?
— Нет… Хотя… Любовь Васильевна прочитала мне однажды стихотворение, присланное ей Федей, переписать она его не дала. «Пусть это будет только мое», — сказала. Я лишь одну строчку запомнила:
«Счастья нет, когда далеко ты…»
Александр Александрович молча достал из кармана пакет, вытащил один из снимков и начал читать:
«Синь сирени, огненность тюльпанов,
Желтизна куриной слепоты…
У реки я утром, рано-рано,
Собирал весенние цветы…»
При первых же словах Оля побледнела, сжала ладонями щеки и смотрела на Буранова расширившимися глазами.
— Читайте дальше! — глухим голосом попросила она, когда Александр Александрович остановился.
«Тихо, только волны жмутся к мели,
Лижут кромку белого песка.
Я ищу, по старому поверью,
Счастья в пятилучных лепестках»…
— Читайте, пожалуйста!..
«Весь букет пятерками пестреет, —
Счастье обещают мне цветы.
Только верить в это я не смею, —
Счастья нет, когда далеко ты», —
негромко, отделяя каждое слово, закончил Буранов.
— Как они к вам попали? — чуть слышно, прерывистым голосом спросила Оля.
— Нашелся ваш брат.
— Где он?! Что с ним?!
— Он погиб. Погиб в бою, как герой…
— Где, когда?!
В лице у нее не было ни кровинки, глаза блестели. Александр Александрович невольно потянулся за стаканом, чтобы налить воды.
— Не надо… Говорите!..
— Погиб он в бухте Тихой, — и Буранов подробно рассказал, как все произошло.
— Виктор Шорохов переслал мне записную книжку, мы ее прочитали, ну, и, как видите, удалось выяснить, кто этот неизвестный погибший моряк. Останки его похоронены там же, у моря, на высокой скале.
Ольге было и больно, и радостно. С новой силой нахлынула притупившаяся боль о пропавшем брате, но теперь уже кончилась гнетущая безвестность. Федор найден. Он погиб, его нет. Однако известна его могила, на ней стоит памятник. И все это сделал Виктор, ее Виктор, ее…
И Оле так захотелось увидеть и эту бухту Тихую, на берегах которой погиб ее брат, и обелиск на могиле, и Виктора, поговорить с ним, поделиться всем, что накопилось на сердце.
— Можно туда съездить?
Буранов подумал, прикинул в уме, когда примерно будет закончено обследование бухты, и ответил.
— Можно. Туда ходит автобус. Дня через три-четыре съездим. Я зайду за вами. Хорошо?
— Хорошо!..
На море опускалась ночь. Потемнела вода в бухте, стали расплываться, пропали во мраке скалы. Потухла полоска заката за вершинами гор, зажигались первые звезды, их становилось больше и больше, и вскоре все небо заискрилось холодным сверкающим светом, а бухта казалась случайно упавшим вниз клочком неба. Тишина стояла вокруг такая, что, казалось, было слышно, как звезды шепчутся с морем.
В поселке строителей, соперничая со звездами, горели редкие фонари, — они не рассеивали темноту; неподалеку, около палаток, трепетало пламя костра, там собрались моряки. Это уже стало традицией — после рабочего дня собираться у костра. Ярко горят просмоленные обломки, подобранные матросами на берегу, огонь от них голубовато-желтый, словно знойное марево южных морей, и, кажется, пронизан отблеском неведомых приключений. Невольно моряки начинают вспоминать о прошлом — а у кого из них в прошлом не было приключений?!
Больше всех рассказывал Иван Матвеевич Довбыш. За долгие годы службы он много видел, а еще больше слышал. И неторопливо, словно тщательно подгоняя слово к слову, мешая русскую и украинскую речь, он вспоминал события, отдаленные иногда многими годами, но оставшиеся для него яркими навсегда.
Шорохов любил слушать мичмана, но сегодня он лежал, подперев голову руками, на нагретой солнцем скале в стороне ото всех. Вот так же несколько дней назад тени скрывали скалы, блестели звезды в темной воде… Все было так же, но тогда рядом с ним сидел Бондарук. И перед Шороховым ясно встал весь облик друга, как будто бы он снова находился здесь, рядом. Вот его худощавое, тронутое веснушками и едва заметными оспинками лицо, русые, почти совсем белые волосы с непокорной прядью, всегда падающей на лоб… Даже звонкий голос его услышал Шорохов так ясно, что обернулся. Но он был один. Никогда больше не присядет с ним Василий Николаевич, не поделится своими мечтами, своими замыслами. Никогда… И Шорохов невольно взглянул туда, где нависала над входом в бухту скала. Там теперь три обелиска… Могилы трех моряков, совершивших подвиг при выполнении боевого задания. И пусть их гибель разделена большим промежутком времени — подвиг остается подвигом.
Почему все-таки взорвалась мина? Ведь старший техник-лейтенант был не новичок, он на несколько лет старше Шорохова, и все эти годы занимался обезвреживанием снарядов, артиллерийских и пехотных мин. Значит, там был такой «сюрприз», что даже он не смог разгадать.
А если его вообще нельзя разгадать?
«Не может быть! — Шорохов, оттолкнувшись руками от скалы, вскочил на ноги. — Не может быть!.. „Сюрприз“ нужно разгадать!»
Он решительно застегнул пуговицы кителя, но тут же в душу закралось сомнение:
«Ты разгадаешь?.. — казалось спрашивал какой-то внутренний голос. — Ведь Бондарук насколько опытнее тебя и то не смог…»
«Ну и что ж, что не смог! — спорил сам с собой Шорохов. — Значит, что-то не предусмотрел».
«Ведь сказали же, что командование смогло бы разрешить разоружение мины только капитану третьего ранга Рыбакову, только ему», — снова подсказал внутренний голос.
«Но ведь и Рыбаков когда-то брался за первую мину! — опять подумал про себя Шорохов. — И тогда он знал о ней в сотни раз меньше, чем знаю о минах я. Причем, Бондарук не предполагал, на каком приборе его ожидает „сюрприз“, а я это теперь знаю… Ведь именно о „сюрпризе“ он хотел предупредить, крикнув свое последнее „Здесь!..“ Я докажу, что мину необходимо разоружить, и я ее разоружу… Разоружу!..» — уверенно подумал Шорохов.
И сразу пропали все сомнения, исчез страх, таившийся где-то в глубине души. Виктор глубоко вздохнул, как человек, сбросивший тяжелую ношу, улыбнулся и пошел к костру.
Сегодня все были в сборе. Даже Коваль и Кузьмин, вечерами частенько уходившие на стройку, «до дивчат», как говорил Иван Матвеевич, сидели у костра. Моряки, увидев лейтенанта, замолчали, капитан второго ранга Крестич немного подвинулся, освободил Виктору место. Шорохов лег на теплый брезент, положил голову на ладони рук и стал глядеть на огонь. Шипела расплавленная смола, вымоченные в воде, пропитанные солями доски горели ярким оранжевым пламенем, пронизанным голубыми, зелеными, ярко-красными струями.
— Нашли все-таки золото? — спросил матрос Кузьмин.
— Як же его могли розшукать, коли его, мабуть, и не было. Добрые люди кажуть, что золото было выгружено в Константинополе…
— О чем это он? — спросил Шорохов капитана второго ранга.
— О «Черном принце», — ответил тот.
Шорохов вспомнил историю английского корабля «Принца», позже почему-то названного «Черным Принцем». В период Крымской войны этот корабль вышел из Англии с ценным грузом и огромной суммой денег золотом. 14 ноября 1854 года этот корабль погиб во время сильного шторма около Балаклавы.
— Да и то подумать, — продолжал Довбыш, — шукали этот корабль с золотом водолазы почти всех стран света, кроме английских. А уж англичане своего не упустили бы…
— Вы участвовали в поисках «Черного Принца»? — спросил Шорохов.
— Ни, я в Эпрон пришел позже, мы тогда стали корабли в Севастопольской бухте поднимать. В поисках «Русалки» я участвовал…
— Какой русалки? — спросил Коваль.
— Темный ты человек, как я посмотрю, — с обычной издевочкой в голосе заговорил Кузьмин, положив своему другу руку на плечо. — Нет, все-таки прав был великий комбинатор Остап Бендер, вносивший предложение морально убивать людей, не читающих газет, а заодно и тех, кто не читает художественную литературу…
Коваль посмотрел на друга и отвернулся.
— Хиба об том броненосце шо-нибудь написано? — поинтересовался мичман.
— А как же! В повести «Черное море» Ка Ге (он так и сказал — «ка», «ге») Паустовского.