— Конечно, нет. Это все выдумки поэтов. Есть рефлексы, вот и все.
— Я читала, читала! — Мария засмеялась. — Это у Тургенева так Базаров говорит, роман «Отцы и дети». А вот вы когда последний раз Евангелие читали?
— Поповских книг не читаю.
— Почему «поповских»? Евангелие есть в каждой семье. Вот у вас разве нет? — обратилась она к мастеровому.
Этому немецкая пуля угодила в бок, и перевязывать его было трудно — бинт Маша протаскивала под туловищем, и мастеровому приходилось приподниматься. Мария видела, что каждое движение приносит раненому боль.
— Есть, — с трудом ответил он.
— Вот видите? Теперь так. Вот, например… о помощи падшим… Ну о той, которую за блуд камнями забить хотели, все помнят. Или о Марии Магдалине…
Мария думала, о какой притче или событии земной жизни Христа следует сейчас напомнить. В ее сознании как бы перелистывались страницы Евангелия.
Сейчас бы Ольгу сюда или Татьяну! Они Священное Писание знают и помнят в сто раз лучше, чем она. Неужели ничего не вспомнится? Неужели она ничего вразумительного не сможет сказать ни этому студенту, который смотрит на нее насмешливым взглядом, ни мастеровому, ни крестьянину-пехотинцу? Но самое главное — «самострельному» солдатику с кроткими скорбными глазами… «Господи, помоги и вразуми!» — молилась Мария.
— Вот, например, о начальнике мытарей Закхее, — вдруг вспомнила она, и глаза ее заблестели.
Палаты раненых находились в каменном доме с высокими окнами. Зимнее солнце ярко освещало комнату, и все хорошо видели Марию, ее серо-голубые глаза, улыбку на свежем девичьем лице. Она была в сером длинном платье из тонкого сукна, в такой же косынке, глухо закрывающей голову и шею, наподобие апостольника, как у монахинь Марфо-Мариинской обители милосердия, которую создала сестра императрицы Елизавета Феодоровна.
— Помните о Закхее, помните? — спросила она у студента.
— Каком еще Закхее? — раздраженно ответил он.
Евангелие студент читал давно, по принуждению, помнил из него лишь расхожие выражения. Даже «Отцов и детей», которых упомянула Мария, он помнил плохо, потому что учился на естественном факультете и к литературе относился как к предмету ненужному.
— Закхей. Это имя такое. Он был маленького роста, а чтобы видеть Иисуса, залез на дерево. Закхей был очень богат. Он хоть и маленький, да удаленький, — Маша улыбнулась, и невольно улыбнулся курносый крестьянин, который боялся, что княжна стушуется и не сможет достойно ответить ученому студенту.
И мастеровой, и многие другие в палате тоже улыбнулись, слыша звонкий девичий голос, в котором было много искренности и еще чего-то такого, что сразу привлекало к себе.
— И надо сказать, — продолжала Маша, — что этого Закхея очень не любили в Иерихоне и в окрестностях города, потому что он был жадный и беспощадный к должникам. И вот Иисус, увидев Закхея сидящим на дереве, остановился. А шел Спаситель среди целой толпы народа, которая хотела Его видеть и слышать. Многие пришли в надежде на исцеление. И вот Христос говорит: «Закхей, скорее слезай с дерева, ибо Я буду сегодня обедать в твоем доме!» Все удивились: откуда Он знает, как зовут этого начальника мытарей? И как можно заходить в дом к такому человеку? Ибо, по закону фарисеев, нельзя было вступать в дома грешников. Но Иисус вошел в дом Закхея и трапезничал там, и вел с ним беседу. А когда Он уходил, Закхей упал на колени и сказал: «Раздам половину моего имения нищим. А кого обидел, воздам тому вчетверо!» Иисус ответил: «Ныне пришло спасение дому сему. Потому что Я пришел взыскать и спасти погибающих». Вот ведь как, вы понимаете? Вот чему Он учил всех нас. Вот что мы должны помнить. Ведь правда, правда?
Она так смотрела на бывшего студента, такая чистота исходила от нее, столько было надежды и веры в ее голосе, что он неожиданно для себя ответил:
— Правда!
Машины глаза сияли, они были огромны и прекрасны — недаром в семье их называли «Машкины блюдца».
Глава шестая Невесты
14 июля 1918 года. Утро
Татьяна вслушивалась в тишину. У Алеши опять была беспокойная ночь, и она снова сидела у его постели. «Как же тяжело ему жить, — думала Татьяна. — Тяжелее всех. Потому что ему часто приходится вспоминать о своей болезни. Если бы он рос спокойным ребенком — ну хотя бы как Ольга! Но ведь он самый бойкий и резвый из всех нас. Даже Настя не может за ним угнаться, если он войдет в азарт. Да и может ли мальчишка быть иным? Может, наверное. Но только не Алеша, не Солнечный Лучик. Пусть Господь дарует ему если не полное выздоровление, то хотя бы избавит от постоянных страданий — каждый, даже незначительный, ушиб у него превращается в гематому. Происходит внутреннее кровоизлияние. Кровь очень тяжело свертывается. Боль нарастает, каждое движение становится мучительным, ушиб перерастает в опухоль. Тонкие, ломкие, как хрупкое стекло, сосуды долго не заживают. Гемофилия — так называется наследственная болезнь, которую он получил от матери. Она передается только лицам мужского пола. В роду Александры Феодоровны от гемофилии умерли ее брат и дядя. Ах нет, нет! Ведь кого Бог любит, того и наказует!
Кто бы мог подумать, что этот „дядька“, боцман Деревенко, окажется предателем?
Он был приставлен государем к Алеше следить, чтобы Лучик не ушибся во время игр. Он носил Лучика на руках, катал на санках с горки, а летом — на лодке. Казалось, не было в целом свете человека, который бы заботился о Лучике так, как боцман яхты „Штандарт“. За грубоватой простотой скрывались нежность и отцовская забота. Разве можно было представить, что все эти качества у боцмана исчезнут, как только ситуация переменится? В царский дом пришло страдание, и боцман сразу же стал другим.
Тогда в Царском Селе, в первые дни заключения, когда папа приехал с фронта уже не императором, боцман и проявил себя. В доме все были больны. Они с Ольгой уже переболели корью, могли вставать и ходить. Лучик мог играть, но был бледен и слаб. А Настя и Мария, помимо кори, заболели еще и воспалением легких».
В эти дни страдание наполнило весь дом, пропитало, казалось, даже стены дворца. Семья находилась под стражей, арестованная Временным правительством. Татьяна пошла в игровую комнату — проведать, как чувствует себя Лучик (ее попросила мама). Дверь в комнату была приоткрыта, и Таня увидела боцмана, который сидел, развалившись в кресле, спиной к двери.
— Ну-ка, принеси мне теперь паровоз! — приказывал Деревенко Алексею.
— Но я его уже приносил, — ответил мальчик.
— Сказано — неси!
Алеша принес паровозик из дальнего угла комнаты. Лицо его было бледным и испуганным.
— Теперь отнеси обратно!
— Но зачем, Дина (так Алеша звал боцмана)?
— Никакой я тебе не Дина, а Андрей Еремеевич. Повтори!
— Андрей Еремеевич, — прошептал Алеша.
— Громче!
Алеша выполнил приказание.
Татьяна быстро вошла в комнату и подошла к брату, взяла его за руку.
— Так вот вы как, Андрей Еремеевич!
Деревенко и глазом не моргнул.
— А ты как думала? Дальше, что ль, на вас спину гнуть? Нет уж, теперь мы над вами поцарствуем!
— Никто вас здесь не держит, Деревенко, — Татьяна прижимала к себе Алешу и, бледная, слабая после болезни, без боязни смотрела на боцмана. — Можете командовать в другом месте. А здесь вам никто не позволит!
Она хотела увести Алешу, но боцман преградил ей дорогу.
— Мне приказано революционным правительством следить за бывшим царенком.
— Если вы нас немедленно не пропустите, я стану кричать, — твердо сказала Татьяна.
Деревенко смотрел на княжну с ненавистью и злобой, но она выдержала этот взгляд и не отступила назад ни на полшага.
— Проклятое отродье, — скаля зубы, сказал Деревенко. — Вылитая мамаша!
Он не посмел задержать Татьяну, и она увела брата в комнату, где жила вместе с Ольгой.
Лицо Алеши было бледно-серым, в глазах скорбь — без слез.
— Зачем он так? — Алеша дрожал, как будто продрог на морозе. — Зачем он так со мной?
— Давай я тебя укутаю одеялом. Сейчас все пройдет!
Она завернула его, как маленького, в одеяло, прижала к себе.
Алексей понемногу успокаивался.
— Может, ляжешь? Поспи, а я посижу рядом.
— Не хочу. Скажи, почему папа теперь не император? Петр Иванович говорит, что теперь царя не будет. Это потому, что все стали такими, как Дина?
— Не все, Алеша. Это генералы предали.
— Почему?
В самом деле, почему? Они присягали, клялись в любви и верности. Все эти рузские, алексеевы, корниловы…
Позже она узнала — все до единого командующие фронтами, в том числе и дядя Николай Николаевич, требовали отречения. А дядя Кирилл Владимирович привел Гвардейский флотский экипаж, которым командовал, будучи контр-адмиралом Свиты, к Думе, чтобы выразить солидарность с революционерами. И красный бант на грудь нацепил…
— Мама сказала, что они все давно хотели, чтобы папа не был на престоле. Они тайно и долго готовили отречение, а в глаза лгали изо дня в день… И теперь, когда в Царское Село пришло страдание, одни сбежали, другие откровенно предали и злорадствуют… не хуже Деревенко…
— Деревенко тоже разные бывают. Ведь наш другой доктор, Владимир Николаевич, по фамилии тоже Деревенко. Но он не чета боцману, верно?
— Я понимаю, — ответил Алеша. — Но как же они будут без царя?
— Выходит, можно и без царя.
В комнату вошла Ольга. Во время болезни волосы им остригли, и они ходили в туго повязанных косынках, как будто их только что выписали из лазарета. Ольга исхудала, заметнее стали скулы, а глаза как будто увеличились. Она села рядом с Алешей, тревожно глядя на него. Алексей сказал печально:
— Ничего особенного. Просто Дина…
Татьяна рассказала о боцмане.
— Это как у Салтыкова, — сказала Ольга, — «Песнь торжествующей свиньи».
— Но он был такой добрый.
— Большинство оказались актерами. Получше Насти.
— Пусть актеры, — сказал Алеша. — Но вот ты, самая старшая и самая умная, понимаешь, почему они победили? Наш папа