, она всегда держала дом в исправности и благополучии. Вмиг был накрыт стол, отведаны наливки, закуски. Накрывая на стол, матушка как бы невзначай заметила:
— А вот ваш, как нынче приехал… Гляжу — идет в плаще дорожном, в фуражке. Сторож Игнатий сказал, что на извозчике сынок ваш прямо с вокзала…
— Да, я тоже был удивлен, — Ростислав Евгеньевич любил выпить и хорошо закусить, и угощение матушки Глафиры ему явно понравилось. — Он мне чуть не с порога, знаете ли… Идите, говорит, отец, к родителям Нади. Что ж, раз так, — Ростислав Евгеньевич откинулся на спинку венского стула. — Я, отец Мартирий, хотя человек больше практический, но знаю, что любовь превыше всего. И поскольку любовь взаимная…
— Молодых надо благословить, — закончила фразу матушка Глафира.
Отец Мартирий полез за платком вытирать слезы.
— Ты погоди, матушка. Сразу-то…
— Иначе нельзя, отец мой. Сереже ехать на фронт. А по случаю помолвки разрешат ли дома побыть? Хоть недолго?
Ростислав Евгеньевич согласно кивнул и, хотя матушка Глафира продолжала стоять у дверей, обращался к ней, а не к отцу Мартирию, сидевшему рядом.
Стали обсуждать, когда им лучше венчаться. Вдруг раздались голоса.
Матушка Глафира выглянула в раскрытое окно. Надя и Сергей стояли у крыльца. Она была в белом платье, в шляпке, милая, с сияющими глазами. Он держал ее руку и что-то говорил, улыбаясь. Отвороты белой рубашки были выпущены поверх пиджака.
— Да вы поглядите, какие они, — сказала матушка. — Точно голуби!
Ростислав Евгеньевич и отец Мартирий подошли к окну.
— Что же вы в дом не идете? — сказала с ласковым упреком матушка Глафира.
И по ее улыбке Сергей и Надя поняли, что их судьба решена.
Глава девятая Надежда — сестра Фотиния (продолжение)
Известие о том, что Сергея убили, Надежда приняла в такой же светлый, солнечный день. Так же было открыто окно в гостиной. Но только за столом сидел не Ростислав Евгеньевич, а поручик Дернов, свидетель гибели Сергея.
Ростислав Евгеньевич с женой были в этот день в Париже и еще не знали, что их сын скошен пулеметной очередью в бою с красными.
Самара опять перешла в руки большевиков. Теперь, кажется, надолго.
Дернов был в штатском, плохо выбрит. На виске дергалась жилка, когда он говорил о бое. Силы оказались неравными, и если бы снарядов побольше, и если бы не бездарность штабистов…
Надя плохо понимала, что говорит незнакомый человек в сером поношенном пиджаке. Воротник рубашки явно несвежий, на коленке брюк пятно — видимо, Дернов был в чужой одежде, «под пролетария». Ел и пил совсем не так, как Ростислав Евгеньевич — неохотно, мало. И даже наливку не похвалил, хотя по вкусу она была точно такая же, как и до Гражданской войны.
Когда офицер уходил, он отдал ей письмо Сергея. Надя обратила внимание, что Дернов маленького роста. Потому и выжил. А такие высокие, светловолосые, как Сережа, погибают. Он вел батальон в бой и шел впереди всех.
А мог уехать с родителями в Париж. И она могла уехать.
До свидания, поручик Дернов!
Да, не увидимся больше никогда.
Нет Сережи.
Нет Отечества.
А Бог есть? Или навсегда отвернул Свой лик от России?
Оставшись одна, она стала читать письмо:
«Пишу к тебе в последний раз, любимая. На рассвете бой, и ясно, что нас вытеснят. Но мы будем драться до последнего патрона.
Наденька, милая моя! Ты все поймешь! Я не мог уехать в Париж. И сейчас удрать не могу — позади родная Самара, ты, все, что свято.
Да, мы погибаем, но это еще не все. Как верующий человек ты знаешь, что только претерпевший до конца спасется. И души наши послужат России, верь, моя любимая! Россия будет всегда и вовеки, и никому не сломить нашу великую Отчизну. И наша любовь, Наденька, наша вера и наша смерть послужат ей.
Я знаю, что и ты так думаешь, иначе бы уехала за границу.
Наденька, родная моя!
Я много раз думал о той песне Рубинштейна „Клубится волною“, которая сроднила нас. И только недавно я разгадал ее тайну. Там поется о счастье любви, а Шаляпин вкладывает в радостную песню столько боли, муки, даже стона. Почему? Да потому что счастье мимолетно, оно пришло и ушло, и певец это знает.
Как будто он пел про нас с тобой. Но души наши все равно соединятся.
Прощай, родная моя. Спасибо тебе за самые высшие минуты счастья, которые ты подарила мне.
Твой Сергей».
Надежда затеплила лампадку и стала молиться. Еще с детских лет отец наставлял, что ночная молитва — самая высокая.
В красном углу стояли три иконы: в середине — «Троица», по бокам — «Спас Нерукотворный» и Иверская. Сколько она стояла на коленях перед этими иконами, сколько молила, чтобы Сережу не убили! Ну чтобы хотя бы до свадьбы дожил.
— Сереженька! — выплеснулось из самого сердца.
Крик получился громкий, и отец Мартирий услышал его. Прибежал к дочери, упал на колени рядом с ней и прижал к себе. Долго плакали вместе.
— Папа, почему же Он не услышал меня? Неужели я такая плохая?
— Нет, доченька, ты очень хорошая.
— А за что же Он меня карает? Чем я Его прогневала?
— Ничем, доченька. Сегодня страдают все праведники. А торжествуют бесы.
— Но почему? Почему праведникам обязательно надо страдать? Справедливее было бы наказать неправедных, злых.
— Нет, доченька. Помнишь, как Господь говорил ученикам: Когда же услышите о войнах и о военных слухах, не ужасайтесь: ибо надлежит сему быть, — но это еще не конец.
— Да что же может быть еще хуже?
— Наверное, когда закроют храмы и нас вытолкают на улицу.
Как в воду глядел отец Мартирий. Через пять лет, когда Надежда была уже монахиней, сестрой Фотинией, во время литургии в Иверский храм вошла группа военных. Только один, что шел впереди, был в штатской одежде. Уверенными шагами, смотря прямо перед собой, дойдя до Царских врат, он жестом указал, чтобы бойцы с ружьями остановились.
Шла Евхаристическая молитва, наступал самый торжественный ее момент. Отец Мартирий возглашал:
— Приимите, ядите, Сие есть Тело Мое, еже за вы ломимое во оставление грехов.
— Аминь! — пропел хор.
— Пийте от нея вси, Сия есть Кровь Моя Новаго Завета, яже за вы и за многия изливаемая во оставление грехов, — возгласил отец Мартирий, и хор опять отозвался:
— Аминь!
Именно в этот момент литургии и происходит освящение Святых Даров.
— Твоя от Твоих Тебе приносяще о всех и за вся, — протяжно провозгласил отец Мартирий.
— Тебе поем, Тебе благословим, Тебе благодарим, Господи, — запел хор.
Еще не успели стихнуть эти слова, как тот, в кепке с большим козырьком, в пиджаке и рубашке с галстуком, вошел в алтарь и резким движением руки скинул с престола Святые Дары. Потир и дискос упали на пол и покатились, звеня.
Кровь Христова брызнула на мраморный пол.
Человек в кепке таким же сильным движением вытолкнул отца Мартирия из алтаря, вышел следом.
— Постановлением губисполкома монастырь как рассадник мракобесия и контрреволюционной заразы закрывается, — выкрикнул человек фальцетом. — Здесь мы создадим другой храм — храм просвещения и науки. Слышите, товарищи? Сознательные борцы за советскую власть получат жилье в монастырских домах и будут жить свободно и счастливо! А монахинь, как тунеядствующий элемент и приспешников буржуазии, мы из этих помещений, построенных народом, изгоняем!
Отец Мартирий с неподдельным ужасом смотрел на оратора:
— И при Нероне так не поступали…
— Что? Что ты сказал? — голос человека перешел на визг.
Очнувшись от шока, загудели, зашумели люди:
— Да как это?
— Да что же это такое?
— Люди, это беззаконие!
Человек в кепке метнул взгляд в ту сторону, откуда раздался последний возглас.
— Вот! — он поднял бумажку над головой и потряс ею. — Постановление подписано три дня назад! Ваш поп предупрежден! И больше мы не позволим вести гнусную агитацию под названием литургия! Бойцы, вывести его отсюда!
Вооруженные люди подхватили отца Мартирия под мышки. Он попробовал вырваться, и тогда человек в кепке ухватил священника за бороду и потащил к выходу из храма.
Спасать отца Мартирия первой кинулась матушка Глафира.
— Отпусти его, окаянный! — и она стукнула обидчика в грудь.
В ответ получила удар прикладом по голове.
Это произошло у выхода из храма. Матушка упала, народ охнул. Подбежала сестра Фотиния, подняла мать с паперти, вытирая ей кровь и поправляя платок. Быстро подошел человек в кепке:
— Ключи!
— Не дам, — внятно сказала матушка Глафира, опираясь на руки дочери.
— Буду стрелять! — и человек выхватил револьвер из-под пиджака.
Ни слова не говоря, Фотиния закрыла собой мать.
— Предупреждаю! — и человек выстрелил в воздух. — Оказавшие сопротивление подлежат аресту!
Бойцы ощетинили штыки, оттесняя народ.
Громко, надрывно заплакал чей-то ребенок.
Новая власть не ограничилась закрытием монастыря. Когда пришло время усилить борьбу с религией — «опиумом для народа», как заметил еще Карл Маркс, когда была поставлена задача окончательного уничтожения православной веры, чекисты разработали хитроумный план ликвидации монахинь Иверского монастыря.
Чекисты решили дать объявление в газете «Волжская коммуна», что Иверский монастырь вновь открывается. Была твердая уверенность, что монахини, изгнанные из обители и продолжающие вести свою «контрреволюционную агитацию» в домах мирных граждан, сами стекутся к монастырю. Тогда взять их не составит никакого труда.
План был принят и одобрен. Ну а чтобы долго не возиться с монахинями потом, решили посадить их всех на старую баржу и вывезти на Волгу, за какой-нибудь пустынный остров, — пусть отправляются к своему Богу прямо в рай!
После объявления в газете к монастырю пришли все оставшиеся в живых монахини Иверской обители. В их числе были сестры Евфросиния (Любовь), Марфа (Вера), Епистимия (Татьяна), Прасковья и Варвара, Фотиния (Надежда). Самую старую монахиню, Феодору (Александру), принесли на носилках.