[622]<11.06.1909. Бeгичeво — Ст.-Бласиен>
№ 6
Милая и бесконечно дорогая
Я также пишу Вам два письма и по той же причине: второе — совсем, совсем между нами. Хорошо, что дети в Вилла Бристол не дают плакать, то есть мешают отдаваться слезам; а то ведь эдак можно совсем известись! Нельзявсегда сдерживаться; но ведь можно и вечером поплакать, когда дети легли спать, не так ли? А все-таки я ужасно надеюсь на моего милого "Ваньку-встаньку", — на силы, которые в Вас есть и несомненно Вас вывезут.
О моем настроении много говорить не буду; почему? Потому что не следует слишком в нем копаться: иначе доковыряешься до боли. Скажу только, что по отношению к Вам оно неизменно, моя милая, дорогая. Вот другое письмо мое в этом конверте очень характерно. Почему ход мыслей о Соловьеве так сам собой отливается в письмо к Вам; потому что так связано с Вами все, что я думаю. Вот этот Пчилосопченщег в Ст.-Бласиен правда замечателен, но символичен: он приведет Вас ко мне, моя бесценная, дорогая.
Что касается моего здоровья, то оно — так себе: увидим к концу месяца, можно ли вылечиться здесь или надо ехать за границу, так же относительно жены.
Прощайте, мой ангел дорогой, крепко крепко Вас целую.
121. Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[623]<18.06.1909. Бeгичeво — Ст.-Бласиен>
Дорогая Маргарита Кирилловна,
Мое последнее письмо — почти полный ответ на Ваше; Сооловьев к концу жизни бросил теократию; в предисловии к переводу Платона он прямо говорит, что должен был отказаться от любимой мечты[624]. Почему? Он убедился, что соединение Церквей может привести к Царствию Божию на небе, а никак не на земле; в "Трех разговорах" оно происходит в пустыне между горстью христиан разных исповеданий; никакого внешнего могущества теократии в результате не наступает, а, напротив, — сразу настает конец мира. "Теократия" — остаток панславистской мечты о внешнем величии России; в "Трех разговорах" С<оловьев> приходит к заключению, что скорее внешнее унижение может побудить Россию исполнить свое внутреннееш назначение. По-видимому, и Вы так думаете; я — так же. Только вражда Чаадаева против "гомеризма" и его пристрастие к Индии мне непонятны и чужды; не понимаю, почему это Вам нравится: ведь Греция и гомеризм — олицетворение жизнерадостности, а Индия — нездорового, враждебного жизни аскетизма.
У нас по-прежнему за исключением немногих сравнительно редких дней — почти беспрерывный потоп. В церквах молятся о появлении солнца и прекращении дождя. Не скажу, чтобы это было мне полезно. Мое здоровье весьма неважно и отъезд за границу вдвоем весьма вероятен, тем более что в доме очень сыро, что никому не полезно. Большая часть прогулок совершается в непромокаемых плащах и высоких сапогах.
Ну, прощайте дорогая Маргарита Кирилловна, крепко целую Вашу руку.
Ваш Кн<язь> Е<вгений> Т<рубецкой>
122. С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[625]<24.06.1909. Корeиз — Симбирск>
24 июня 1909 г. Кореиз
Милый Александр Сергеевич!
Спасиба Вам за словарь и за письмо Ваше, которое я получил одновременно с долгожданным письмом от В.В.Зеньковского, настолько тяжелым и унылым, как я никогда еще от него не получал. Он окончил курс и переутомился, а кроме того, очевидно, неизвестные нам его раны вскрылись, так что он, как пишет, не знает как выберется. Горюю о нем, но уповаю на помощь Божию. Ваше письмо тоже было тяжелое, много горького достается на Вашу долю, и такого нужного, вязкого, помогай Вам Бог! Наконец, получил еще большое, очень милое, но также очень тяжелое письмо от Мариэтты! Как видите в довольно скрюченном состоянии наши христиане! От Эрна и об Эрне ничего не имею, боюсь за него и вспоминаю о нем с любовью.
От Павла Александровича получил книжку об Исидоре, умилительно! Отдыхаешь духом, вспминая об его крепости. Меня это лето наказует и милует Господь. Все время болеют дети. Муночка теперь поправилась, хотя и не укрепилась, но заболел наш маленький Ивашечка, сначала корью, затем инфлуэнцией, осложненной воспалением в обоих ушах, а затем острым воспалением почек (нефритом). Сама по себе эта инфекция на южном берегу Крыма летом — довольно поразительна. Сейчас ему полегчало, у нас появилась надежда и временное успокоение (хотя особенность этой болезни—колебание), и я могу писать Вам в такие времена лучше всего узнаешь себе настоящую цену и всю свою человеческую и религиозную немощь!
Конечно, последнее время занятия прервались, и возобновление и ход их будут зависеть от здоровья Ивашечки. Поездка в Ливны тоже, вероятно, отменится. Елена Ивановна совсем замоталась и замучилась, п.ч. это продолжается уже второй месяц с малым перерывом.
А начал было я заниматься, точнее, учиться с увлечением, и ничего кроме отрезвляющего в том, с чем мне приходилось знакомиться, нет. Ведь я вообще люблю эту область знания—религиозно-историческую. О каких-либо практических результатах еще и не думал, даже тема не определилась и не скоро определится. Просто буду учиться. Пожалуйста, прошу Вас, напишите мне свои соображения о Религиозно-философском обществе, о которых упоминаете. Иногда мне кажется, стоит ли овчинка выделки, при наличности данных сил, особенно раз отсутствует религиозно-философской настроение, а для научных рефератов есть и Психологическое общество? Но за общество говорит его 3-хлетнее существование, право консерватизма, кроме обоих соображений.
От "старца"[626] не имел прямых вестей, а только через Вл<адимира> Ал<ександровича>[627], (который у меня был вместе с В.М.Васнецовым[628]). Ему написал на днях: мою заметку по поводу письма арх. Антония, одобренную Вл<адимиром> Ал<ександровичем>, "Слово" не напечатало, вероятно за черносотенство[629]. Прощайте, пишите. Храни Вас Христос!
Ваш С.Б.
Сколько же у Вас экзаменов-то?
123. Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[630]<25.06.1909. Москва — Шварцвальд>
Дорогая Маргарита Кирилловна,
Теперь наш отъезд в Берлин окончательно решен; мы выедем из Москвы 30 Июня, а там — куда пошлет берлинский доктор. Это не означает плохого состояния моего здоровья; но надо поступать в ремонт поскорее в предупреждение худшего.
Получил Ваше письмо и открытку с рейнского водопада[631]. Относительно Соловьева Вы много чувствуете верно. Схематизм и диалектическое построение хода всемирной истории, несмотря на замечательный блеск, — самая слабая и даже несколько легкомысленная часть этой философии. Все эти построения к концу его жизни рухнули, как карточные домики. Посмотрите, что от них осталось в "Трех разговорах"! Не только нет речи о могущественной католической и русской империи, — но Россия — даже не самостоятельное государство: она — сначала под китайским игом, потом — под властью Антихриста. Где же тут русско-польско-еврейская теократия? Соединение церквей влечет за собой уже не политический переворот, а кончину мира[632].
Вообще та доля лжи, которую Вы в построениях Соловьева инстинктивно чувствуете, заключается именно в его идее теократии. Он считает государство частью Тела Христова и требует, чтобы оно походило на Церковь! Если довести эту мысль до конца, то получится нечто ужасное: такое государство должно исключить из себя всех иноверцев; нельзя же от неверующих, мусульман и других некатоликов требовать, чтобы они занимались осуществлением католическойтеократии. В результате — без деспотической власти и без инквизиции в самом средневековом смысле для осуществления такого государства не обойдешься. Соловьев этого не понимал, потому что он был в сущности слишком восточный неотмирный человек и большое дитя вместе с тем.
Что касается "материализма" в еврейском смысле, то в этом религиозном смысле — я также материалист; только не знаю, — в этом ли смысле Вы называете себя материалисткой; во всяком случае в Ваших цитатах из Соловьева нет ничего, под чем бы я не подписался.
Знаете ли Вы, в чем слабость Соловьева? — Несомненно в обломовщине. Гончаров прекрасно понял Обломова, потому что это — он сам; в Обломове — его собственная бездеятельная, созерцательная природа; но когда в противовес Обломову он попытался изобразить деятельный, практический характер, то вышел карикатурный, несимпатичный и совершенно неправдоподобный немец Штольц[633]: таких не бывает.
Вот теократия Соловьева и напоминает мне этого Штольца; из черт, недостающих Обломову в России, не построишь идеального общества, а только отвлеченную и нежизненную схему. Курьезно, что за изображение практического идеального христианства взялся самый непрактичный человек, какой только существовал в нашей непрактиеской России[634]. Чтение Соловьева укрепляет в мысли, что России не суждено политическое величие: она будет велика тем, чем был велик Соловьев и прочиеш шее гении, — не внешним, а внутренним своим делом. Какой урок заключается в том, чтовнешние замыслы Соловьева рухнули! В религиозном творчестве мы можем достигнуть великого, а в политике — дай нам Бог, хотя бы сносного.
Теократия в сущности — попытка влить вино новое (Царствие Божие) в ветхую форму государства. Неудивительно, что вино разорвало мехи; и так как мы, русские — по самой нашей природе — любители нового вина, то "мехи", по всей вероятности, всегда у нас будут дыряв