<…>
Возвращался я с С.Н. на извозчике. — Его отношение к В.И. меня пленяет и радует. Он почувствовал силу и значительность В.И. и с великой готовностью душевно его признал. Я был ужасно удивлен, когда после заседания ко мне подошел Эллис и отведя меня в сторону, очень серьезно сказал, что он раньше меня не понимал, что он был далек от христианства, но через Лик Мадонны стал к нему подходить, и сегодняшние мои слова о сфинксе, о Логосе очень его затронули и очень ему дороги.
Евгения Казимировна Герцык приглашает меня сегодня на обед с Вяч. Ив<ановичем> Но Господи! Когда же я пойду? Мне еще нужно проконспектировать 50 стр. Логики Щундт’а!
174. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн<20.03.1910. Москва — Тифлис>
20 марта 1910 г.
<…> Я ужасно занят. Я многим взволнован. Я прислушиваюсь к новым смутным чувствам <…> Вчера после защитника я отправился к Бердяевым. Там застал Вячеслава, Бориса Николаевича, Герцык, Эллиса, каких-то дам и Надю. Надя была у Бердяевых без меня, потянулась к Лидии Юдифовне и приручилась. Они вчера пригласили ее уже на "многолюдство".
У Бердяевых очень мило. "Ни"[763] сияет. "Зюзючка"[764] добродушно ехидничает. "Ли"[765] добра и уютна. Эллис ругает Пушкина. Вячеслав секретничает по очереди со всеми в соседней комнате, затворив двери. Евгения Казимировна[766] молчаливо внимает. Так до 12 часов. В 12 часов двери растворяются и начинается "действие". Появляются бутерброды, вино, апельсины и выпускается Эллис. Вячеслав из вежливости находит что-то в его стихах и затем начинает читать сам. Конечно, он прекрасен и великолепен. Кое-что он читает уже из прочитанного в прошлый раз, но втором чтении его стихи звучат еще, еще многосмысленней. За Вячеславом — Борис Николаевич читает опять "Симфонии", стихотворение, посвященное Сидорову и кое-что из "Философической грусти". Электричество гаснет, и при свечах в полутьме Эллис великолепно пародирует Брюсова. Имитация до чертиков схожа. Я смотрю на часы: Боже мой, уже два!
Ты думаешь, это все? Сегодня, вставши к 12, я был посещен Ольгушей. Пришла просить прощения. Пришла сказать, что относилась ко мне скверно и больше не хочет так относиться. Господи, я ничего против нее не имею. Я очень хочу отношений простых и ясных. Будем друзьями. Я очень хочу этого. Пью чай, ложусь на постель и погружаюсь в английского Джемса <…>.
Приходит Вася, говорит о "деле" (он ужасно заботится обо мне), и только что кончили, — приходит Вячеслав. Вася быстро уходит, и мы с Вячеславом проводим два очень полных, очень глубоких часа. <…> После долгих расспрашиваний о тебе, о нас, обо мне, о моих литературных занятиях, В.И. много и очень откровенно говорил о себе. Между прочим, он сам стал говорить мне о Минцловой[767]. Он говорит, что ему хочется о ней свидетельствовать, что, если он стал светлее и лучше, это в значительной степени благодаря ей. Что он прекрасно видит ее недостатки: примитивность натуры, сварливость, зависть, наклонность даже к обману — но из нее моментами истекают на него "реки света", что она, будучи мало умной, страшно много мистически знает. Он спрашивал, как я к этому отношусь. Я сказал, что чувствую в ней враждебную силу и совершенно ее не приемлю. Его же рост в добре мне понятен без Минцловой. Смерть Лидии Дмитриевны[768], его скорбь и борения — вот источники просветления . На это он мне сказал две очень важные вещи: в его мистическом чувствовании Лидии Дмитриевны после шее смерти — Минцлова не играет никакой роли. Это не через нее и без нее. Кроме того, он признался, что Вера, которая вполне разделяет его мистическую жизнь и живет памятью матери, — Минцловой не приемлет. Вера при своей прямоте в решительные мистические минуты говорила Минцловой, что не верит ей, не чувствует доверия к ееш личности. А Лидия Дмитриевна уже в предсмертном борении сказала про Веру Вячеславу: "Вера — Диотима"[769]. Из тона, которым говорил Вячеслав в конце, я чувствовал, что от Минцловой он не только освободился в смысле шее личного влияния, но даже питает сомнения, хотела ли она ему добра. Во всяком случае, на мои слова, что Минцлова даже со злыми намерениями могла послужить добру (как Свенцицкий, не любя меня, сыграл в моей жизни большую роль), Вячеслав почти соглашался и не возражал, что было бы невозможно ещев прошлом году. Он увлекся и так разговорился, что пропустил свидание в "Скорпионе"[770]. Он извинялся, что не прислал "По звездам"[771], и сказал, что непременно пришлет <нрзб>. Книга стихов его все печатается, и он обещает тоже прислать ее, как только выйдет. Ну, целовались, целовались и расстались. Он уезжает через два дня <…>
Я непременно хочу, чтоб Иринка была похожа на тебя. А на меня — не хочу. Я себя не люблю <…>
175. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <28.03.1910. Москва — Тифлис>
28 марта 1910 г.
<…> Представь, вчера я узнал новое, неожиданное о своих "лаврах". После защитника я пошел к Бердяевым (Л<идия> Ю<дифовна> хотела поговорить со мной о Наде) и там мне рассказали, что после моего ухода Челпанчик (это было вечером в день экзамена, когда мы встретились с ним у Бердяевых) пропел мне целый панегирик. После экзамена они говорили с Лопатиным обо мне и сошлись в удивлении перед той легкостью, с которой я держал экзамен. Они были поражены, как я в короткий срок успел не только ознакомиться с нужным материалом, но и самостоятельно к нему отнестись, обо всем иметь свое сбственное мнение. Челпанчик находит, что из всех экзаменовавшихся за последние годы я сдал экзамен наиболее "блестяще". Мало того, они сЛопатиным решили, что вот теперь у них найден "заместитель" и они спокойно свои кафедры могут оставить мне. Со стороны Челпанчика это слышать почетно, потому что он меня оовсем не знает и судит лишь по экзаменам, а со стороны Лопатина такое мнение обо мне для меня сущий бальзам. Пишу тебе об этом подробно, дословно, как слышал, потому что знаю, что и для тебя это будет "бальзам". Если тебе захочется, ты можешь сообщить в общихчертах вышеизложенное "нашим" и "Вашим". Для Ваших это будет отчасти тоже "бальзам", и в наших отношениях сыграет, быть может, роль некоего "елея". <…>
Все эти дни я много двигался и ходил. Почти целый день потратил на разыскание в Шеровском сарае книг, брошюр, статей, журналов, нужных для "дела" <…> На Благовещение зашел к Шерам — Вере Вас<ильевне>. С величайшим удовольствием пообедал. У них как раз был суп из курицы, а затем веиколепный чай с сластями. Я так давно уже не "обедал" (с самого Тифлиса!), что обед пережил "эстетически". <…> Очень заботливо относятся ко мне Бердяевы. Даже слишком — незаслуженно.
<…> Ник<олай> Ал<ександрович> с милой улыбкой мне говорил несколько раз: "Вы имеете успех у женщин!" Да-с, моя дорогая Женюра, не только у старых дев, а у прекрасных обворожительных созданий, перед которыми млеет сам Челпанчик! <…>
176. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <31.03.1910. Москва — Тифлис>
21 марта 1910 г.
<…> "Найду ли краски и слова?" Громадность событий превышает силу моего бойкого пера <…> Но к делу. Меня торжественно оправдали. Не сказали, как Сашеньке[772], что я "заслужил благодарность народов" — но все же сняли позор с моего славного имени и бремя с моих не менее славных почек. Еще за неделю Сытин и Тесленко[773] хотели меня "топить". "Мой" испугался и стал было от защиты отказываться. Тогда я просил его передать г-ну Тесленко, что я их совершенно не боюсь, ибо буду говорить последним, ибо на моей стороне факты, ибо на моей стороне документы, ибо я спорщик и диалектик известный. Наконец, один я не пойду, а потяну за собой и Сытина. Робкая душа Тесленки струсила, и он немедленно запросил свидания с С<ергеем> Н<иколаевичем> На свидании был очаровательно вежлив и говорил "наши интересы общие" <…>
Томили вчера невероятно долго. Передо мной слушались два дела, и наше разбирательство началось в 3 часа. Председателствовал Разумовский — очень привлекательной наружности. Тонкие породистые черты лица, вежливый, внимательный, с красивыми движениями. Я как посмотрел на него, сразу почувствовал, что на год не посадят. Первым свидетелем допросили Булгакова. Он был невероятно хорош. Его искренность заставила всех судей слушать его с глубоким вниманием. Затем все шло очень гладко. Начал говорить "он". К концу его речи я почувствовал себя "канонизированным". В силу своего адвокатского красноречия "он" выставил меня замечательным творцом совершенно загробнойфилософии, столь загробной, столь потусторонней, что в моих глазах все земное "испаряется как дым". Я почувствовал себя не только канонизированным, но и заживо похороненным. Очевидно за эти погребальные услуги я и должен буду заплатить ему 50 рублей! Защитник Сытина Варшавский был не менее красноречив. Он выставил Сытина министром громадного дела, многомиллионного предприятия, — великим служителем на ниве народного просвещения и в конце речи патетически заговорил о "венце" на седую голову 59-летнего старика. Эта глорификация тронула даже бывалого Сытина и он…прослезился. Сашенька (этот "божественный и святой человек", по выражению Сытина) уверяет, что собственными глазами видел сытинскую слезу. Затем выступил "сам", т.е. Тесленко (сколько тысяч он получит с Сытина?), и разобрав брошюру Свенцицкого, аттестовал ее автора как в высшей степени печального, религиозного и симпатически мечтательного молодого человека. Прокурор был совершенно ошеломлен количеством святости и добродетелей в подсудимых, потерял дар слова, и вместо перлов красноречия, вместо грозной обвинительной речи — сказал два слова: обвинение все же я поддерживаю. Суд удалился на совещание и через четверть часа Разумовский своим приятным голо