.
Выбор обычно бывает бессознательным, но оказывается тем не менее эффективным.
Детские воспоминания человека, например, второго или третьего года его жизни – это как максимум событие-другое, в то время как тысяча других вещей, случившихся с ним в это же время, просто забывается. Младенца кормят три раза в день, 365 раз в году укладывают на ночь спать, но он все это забывает, запоминая только что-то одно. Поэтому воспоминания никак не завязаны на частоту повторения одних и тех же событий – и правда, мы больше всего склонны забывать вещи, которые делаем чаще всего, например, то, как мы встаем с постели по утрам. Память должна иметь какое-то особое значение, нести в себе какой-то важный смысл для маленькой девочки или мальчика.
В вышеприведенном примере с Адриенн в ее памяти запечатлелись два события. Время добавило красок, а миф оказался подкрепленным мотивом «несчастливого детства». Вскоре эти воспоминания приобрели у нее форму мифа, которым она через двадцать пять лет поделилась со мною – своим психоаналитиком. Адриенн проживала свой вторичный миф, сложившийся на базе пережитого ухода из жизни ее деда («я бессильна сделать что-то со своими жизненными проблемами»), но ее первичный миф состоял в том, что она получала удовлетворение от того, что не давала миру себе помогать. Таким образом, она продолжала всю свою жизнь играть в ту же игру, в которую играла со своей матерью («Я отчаянно нуждаюсь, но мир совершенно бессилен и не может ничего для меня сделать»).
В какой-то момент этот миф внедрился в подсознание и приобрел уже такое звучание: «Какое упоение от ощущения своей власти я испытываю, когда демонстрирую, что мир не в состоянии помочь мне, а на самом деле я сама так строю свою жизнь, чтобы никто не мог мне помочь!» Она научилась получать удовольствие от того, что говорила другим людям (в данном случае своему психоаналитику): «Нет, это не помогает». Подобное отрицание своих сил парадоксальным образом давало ей ощущение собственного господства над теми, кто ее окружал, над ее мирком, хотя объективно это все носило деструктивный характер.
Память – странный феномен, который становится еще более странным, когда его рассматриваешь в отношениях с мифами. В американских колледжах и университетах на занятиях по психологии студентов обычно учат тому, что нужно рассматривать память как что-то похожее на компьютерный файл, на хранилище, в которое мы ежедневно заносим информацию о том, что с нами происходит. После этого мы «сохраняем» эти файлы с воспоминаниями для того, чтобы по мере необходимости к ним обращаться. В колледжах нас учат, что «законы» памяти – это новизна, яркость и частота[52]. То есть мы должны извлекать нечто из памяти в той мере, в какой это нечто было частым и ярким и насколько недавно случилось.
Ничто не может быть столь далеким от истины. Все тесты, сопутствующие курсам психологии, направлены на запоминание бессмысленных сочетаний букв, слогов – у вас хорошая память, если вы можете наизусть заучить ту бессмыслицу, которую преподаватель написал на классной доске. Книжный червь, интеллектуальный робот, конечно, найдет эти «законы» созданными словно по его заказу. Но креативно мыслящие студенты часто считают такие тесты оскорбительными, потому что знают (или по крайней мере подозревают) что это все не что иное, как ерунда и бессмыслица.
Насколько абсурден такой подход к памяти! Насколько глубоко ошибочно представление о том, что в человеческой памяти никак не учитывается значимость или смысл для данного индивидуума запомненного им события. Эрнест Шехтель в своей классической работе «О памяти и детской амнезии» заявил: «Память никогда не бывает обезличенной [то есть никогда не бывает бессмысленной], а основывается на значимости для данного конкретного человека».
Альфред Адлер раньше других отцов-основателей психоанализа увидел важность воспоминаний из раннего детства. Будучи проницательным и скромным человеком, он был одарен необычайной чувствительностью к детям. Как один из первых ведущих психотерапевтов он – через Адольфа Майера, переведшего одну из самых первых книг Адлера – оказал влияние на Гарри Стэка Салливана, который учился у Майера психиатрии. Адлер работал вместе с Фрейдом на протяжении первого десятилетия двадцатого века, но в 1913 году прервал это сотрудничество и основал собственную школу, центральным моментом которой он сделал социальный аспект мифов. Он утверждал, что причиной неврозов является дефицит «социального интереса», таким образом получается, что невротики – это индивидуумы, изолированные от своих собратьев – других человеческих существ. Психологические проблемы не могут быть решены, пока у пациента не возникнет развитое чувство интереса к обществу, чувство его ответственности по отношению к своему социуму. Этим самым Адлер встает в радикальную оппозицию к тем, кто проповедовал исключительность любви к самому себе. Он предпочитал рассуждать о чувстве собственного достоинства, или честности, или, используя свой специальный термин, «общественном интересе». Он также категорически возражал против тех методов психотерапии, которые основывались на придании чрезмерного значения независимости и эгоцентризму. Он был столь же критически настроен по отношению к самовлюбленному нарциссическому представлению о себе, как Белла[53] или Макинтайр. Возможно, причина, по которой его концепции так часто упускали из виду в процессе развития психотерапии в Америке, заключается в том, что это все не соответствует нашему американскому упоенному нарциссизму и эгоцентризму. Адлер был активным социалистом, так же как и Вильгельм Райх, и в противоположность Фрейду он всем сердцем и всей душой был погружен в политику.
Адлер создал и развил свою концепцию «направляющих фантазий», являющихся фактически синонимом мифа, чему послужила основой его выдающаяся способность к работе именно с детьми. Эта концепция подчеркивает значение какого-то важнейшего события, произошедшего с человеком в самом раннем детстве и отложившегося в его памяти. Это событие – неважно, имело ли оно место в реальности или только в воображении – превращается в миф, которым человек руководствуется, выстраивая свой образ жизни. Человек обращается к своему «руководящему и направляющему вымыслу», который выступает в роли его тайного мифа, во все последующие годы своей жизни фактически сверяясь с ним. Индивидуум познает и ощущает себя через этот миф – как Чарльз ощущал себя «сатаной» или та актриса – «Афиной» (см. главу 2). Именно поэтому на втором-третьем сеансе психоанализа Адлер всегда задавал пациенту следующий вопрос: «Что вы помните из своего самого раннего детства? Расскажите об этом». Он считал, что в человеческой памяти «не существует случайных или малозначимых воспоминаний, а процесс запоминания никоим образом не может быть сравниваем с фотографированием»[54].
Обращаясь к литературе – письменному хранилищу памяти – мы видим то, как некоторые замечательные поэты описывали данную функцию этой способности. «В этом смысл памяти», – сказал Т. С. Элиот в конце поэмы «Легкое головокружение» (Little Gidding):
Такова и память:
для освобождения
отказа от любви не надо,
нужно расширение
ее за рамки страсти,
только так придет свобода
от прошлых и от будущих обид[55].
Память может освободить нас от стремлений и от привязанностей к чему-то дурному. Память – это наше внутреннее убежище, внутри которого мы позволяем нашему воображению свободно странствовать, где нас осеняют новые и временами прекрасные идеи, где мы видим славное будущее, заставляющее нас трепетать. Невозможно разделить память и миф, но это утверждение я никогда не слышал ни на каких курсах по психологии. По Данте, память может из прошлого сделать любой миф, любую историю, любую надежду (см. главу 9). Данте верил, что память может – через миф – привести нас к Богу.
Память – это мать творчества. Это миф, над которым стоит задуматься, так как именно в памяти человек сохраняет свои серьезные переживания, ярчайшие зрелища и критические события и наслаждается ими. Именно в памяти эти драгоценные впечатления сами складываются в мифы, которые рассказывают нам историю. Мы говорим, что «идеи приходят к нам во сне», а когда мы просыпаемся, мы можем ощутить озарение, которое снизошло на нас как божественный дар. И кто скажет, что это не так? Мнемозина (или «память») – это богиня, которая складывает воедино собираемый нами материал; с ней совершаются новые открытия, пишутся поэмы, она вдохновляет нас на новые великие книги и полотна, которые переживут века.
Глава 5. Фрейд и тайна мифов
Теория инстинктов – это, можно сказать, наша мифология. Инстинкты – это нечто мифическое, величественное в своей неопределенности. В нашей работе мы не можем пренебречь ими даже на короткий момент, хотя у нас нет и никогда не было никакой уверенности в том, что видим их ясно.
Приведенное изречение весьма примечательно. Во-первых, Фрейд честно, откровенно и недвусмысленно говорит о том, что у его теорий психоанализа мифологическая основа. А оборот «величественное в своей неопределенности» примечателен вдвойне, так как предполагает, что в отсутствии определенности заключается ценность мифов. Величественность мифов дает им открытость, сохраняет их возможность к росту, к выдвижению новых идей и появлению новых озарений, к которым наблюдатель никогда бы не пришел, если бы он был ограничен только эмпирическими утверждениями. Именно это делает мифы такими вдохновляющими – их драматический накал создает постоянную возможность для их неожиданных интерпретаций, для открытия новых таинств, новых возможностей. Те же самые особенности, за которые приверженцы рациональных подходов критикуют мифы, оказываются их – мифов – величайшими преимуществами. Например, миф об Эдипе всегда вызывал и будет вызывать новые интерпретации сути треугольника «отец-мать-ребенок», так же как в «Эдипе в Колоне» – новые интерпретации того, что такое ответственность. Современные тревоги по поводу сексуальной эксплуатации детей родителями – еще одна интерпретация мифа об Эдипе.