Следующее утверждение Фрейда – «не можем пренебречь ими даже на короткий момент» – является также утверждением истинного ученого. Нам следует всегда учитывать, держать в уме противоречивые и противоречащие друг другу допущения, как заявлял Альфред Норт Уайтхед, не позволяя искажать суть того или иного вывода до тех пор, пока мы с уверенностью не сможем утверждать что-то иное. Жизнь состоит из противоречий, а тот, кто забывает эту истину, обречен жить в воображаемом мире. Существование среди противоречий требует смелости, но одновременно оно является захватывающим. А оговорка в конце – «хотя у нас нет и никогда не было никакой уверенности в том, что понимаем их ясно» – это показатель честности Фрейда, и это понятно каждому психоаналитику, по своему опыту знакомому с множественностью смыслов мифов. «Миф – это одежда тайны», – написал Томас Манн в своей эпичной книге «Иосиф и его братья»[56].
Фрейд писал Ференци о своей «неустанной попытке понять себя»; он утверждал, что его собственный психоанализ самого себя был «сложнее, чем любого другого». Он далее добавил (совсем как и сам Эдип): «Но его следует довести до конца!»[57] Джонс говорит нам, что самоанализ Фрейда позволил последнему в очень ярком свете увидеть, что есть судьба человека. Это был набросок, подход к великой теме, великой настолько, что ее можно было бы считать простейшей – к треугольнику «мать-отец-ребенок».
Фрейд часто утверждал важность того, что «тогда миф является тем шагом, делая который индивидуум выделяется из групповой психологии». То есть выходит, что возникновению нашего самоосознания мы обязаны нашей способности мыслить в терминах мифов. Мы можем рассуждать о парадигмах, о гипотезах или каких-либо других подобных концепциях. Но они все представляют собой разновидности мифологии, как справедливо говорит Фрейд. Миф не только не препятствует прогрессу в понимании науки и культуры, но и важен для этого. Фрейд открыл, что, когда мы спускаемся на самые нижние уровни человеческой психики, то с удивлением обнаруживаем там мифы.
Важно заметить, что эти открытия были сделаны Фрейдом в 1897 году, за несколько лет до публикации его великой книги «Толкование сновидений». Поэтому Фрейд должен рассматриваться как важнейшая фигура в том же ряду, что и Шопенгауэр, Кьеркегор и Ницше; как и эти великие мыслители, он оказал глубочайшее влияние на характер тех радикальных изменений, который имели место при переходе от девятнадцатого века к веку двадцатому. Вне зависимости от того, кто и как может относиться к технике психоанализа, важность Фрейда как фигуры в культуре не может быть оспорена. Он обладал складом ума первооткрывателя и археолога, на последнее указывает его большая коллекция статуэток и артефактов древних культур. Являясь, безусловно, одним из самых оригинальных и влиятельных мыслителей нашего времени, он распознал важность иррациональной динамики и демонической стороны человеческой натуры. Как Ницше и Шопенгауэр, он настойчиво разоблачал беспочвенность викторианской и пуританской концепции о силе воле. Он посвятил всего себя решению основной проблемы, возникшей при переходе от девятнадцатого к двадцатому веку, – как жить в эпоху сильного давления извне.
Те выводы, к которым пришел Фрейд в части раскрытия мифов, иллюстрируются катастрофической картиной его анализа самого себя. Поначалу он воспринимал все истории о совращении и изнасилованиях, которые рассказывали ему пациенты, как чистую правду. Но затем к нему пришло озарение, когда «выплыли воспоминания о тех сексуальных желаниях, которые он испытывал к своей матери, когда случайно видел ее обнаженной». Вот что пишет Джонс:
…и он осознал то, что его отец невиновен и что он проецировал на отца свое соперничество эдиповой природы, и что это, как он позже понял, на самом деле не соответствовало действительности. Поэтому отказ от своих представлений о соблазнении со стороны родителей был частью открытия истины об Эдиповом комплексе. Его собственные личные фантазии заставили его прийти к этому новому выводу. Именно поэтому он в 1897 году изложил в письме к Флиссу «роковую новость» о том, что все эти истории соблазнения, в которые он раньше верил, не были на самом деле правдой[58].
Слияние воедино всех этих элементов снова и снова говорит нам о том, как друг с другом соотносятся память и мифы. Драма в треугольнике «мать-отец-ребенок» продолжается, воспроизводя саму себя не в виде воспоминания о некоем факте, но как нечто динамичное, развивающееся и активное. Миф всегда интерпретируется по-новому, он тоже развивается, меняется, даже добавляет сам себе какие-то новые элементы. А потом, когда воспоминания оживают, они становятся чем-то большим, чем просто воспоминаниями: они уже приобрели характер мифа. В самом деле жестокость Лая, отправившего младенца Эдипа умирать, повесившаяся Иокаста, Эдип, выпытывающий секреты старого Тиресиаса, а затем выкалывающий себе глаза, – это все части того великого мифа. В этом смысле психоанализ представляет собой отражение основных типов межличностных взаимоотношений, которые дошли до нас со времени зарождения истории человечества.
Этот треугольник – расцвеченная тысячами оттенками разных цветов модель вечных отношений – является той лестницей, по которой ребенок должен вскарабкиваться по мере своего роста. Для нас огромный интерес представляет тот факт, что Фрейд испытывал чувство сожаления по поводу того, что он был вынужден прийти к такому выводу. Фрейд рассматривал это как большую потерю. «В процессе обрушения всех ценностей только психологическая теория остается нетронутой»[59], – писал он Флиссу. Именно после этого он обратился к написанию своей первой и наиболее значимой книги «Толкование сновидений». Его новые представления о психологии и его новое понимание того, что есть мифологическая истина, послужили фундаментом для этой работы.
Используя язык мифов, Фрейд, как и Эйнштейн, создает символическую структуру – всеобъемлющее психологическое уравнение, которое открывает новые возможности для научного знания и избегает любых намеков на то, что он провозглашает вечную истину[60].
Далее Федер добавляет следующие утешающие слова: «Если мы живем в ситуации такого парадокса, то можем наслаждаться нашим существованием на этой планете»[61].
Фрейд пришел к заключению о том, что мифы показывают «осознаваемое невежество и бессознательную мудрость». Тем, кто считают, что наша современная культура вышла «за пределы мифа», хорошо бы спросить себя: «А может быть, мы как раз и показываем именно это «осознаваемое невежество и бессознательную мудрость»?»
В мифологии Фрейда наиболее впечатляющим является описание вечного конфликта между Эросом, олицетворяющим миф о любви, и Танатосом – мифом о смерти. Первый из них объединяет людей, порождает дружбу, взаимозависимость и все основные конструктивные аспекты, работающие на создание некоего единства нас с нашими собратьями – и мужчинами, и женщинами. То, что мы оказываемся способными жить, испытывая при этом определенные чувства радости и удовольствия, близости и доверительности в отношениях с близкими нам людьми, является выражением мифа об Эросе – именно так все это трактует Фрейд. Это позитив, созидание, жизненное тепло, которые мы видим во множестве проявлений, таких, например, как культурное творчество гетевского Фауста в последней главе, или в переживаниях и испытаниях Пер Гюнта, преодолевшего горы и моря и, наконец, осознавшего и принявшего свою любовь к Сольвейг. Фрейд представляет Эрос как эпицентр внутренних сил, формирующихся для схватки, – сил, которые ничем другим не могут быть созданы. Из конфликта Эроса с Танатосом рождается цивилизующая сила, которая стремится обуздать примитивные деструктивные стороны человеческой натуры.
Как мы отмечали, Эрос ведет борьбу со своим антагонистом – Танатосом, мифом о смерти. Точно так же, как существует множество градаций у Эроса, и Танатос включает в себя много фаз, таких как болезнь, усталость и все остальное, что Пауль Тиллих называл «небытием». Разрывающие нас на части силы, страх перед конечностью бытия, все то, что борется с Эросом, включено в миф о Танатосе. Этот конфликт между любовью и смертью, говорил Фрейд, является «битвой гигантов, которых няни пытаются умиротворить своими колыбельными, в которых рассказывается о небесах»[62].
Из этой постоянной борьбы и выковывается цивилизация. В результате конфликта между Эросом и Танатосом создаются произведения искусства, пишутся великие стихотворения, возникают идеи. Без этой борьбы не было бы истинного творчества. Эрос сам по себе был бы чем-то пресным, инфантильным, неинтересным и столь же нелепым, как какой-либо маленький купидончик в том виде, в котором он появляется на многих картинах итальянского Ренессанса.
Очень многие вещи цивилизации появились из борьбы Эроса с Танатосом. Танатос без Эроса был бы пустым даже за гранью жестокости. Но в результате того, как эти две великие силы сражаются друг с другом, мы наблюдаем парадокс нормальной жизни; мы видим в качестве примера, включающего в себя оба этих мифа, красоту и величие соборов одновременно с тем, как их горгульи глумливо смотрят на стоящих внизу зрителей-людей.
Фрейд изобразил войну между Эросом и Танатосом как суровое, драматичное и трагическое действо… Человеческие существа обречены оказываться в середине этого бесконечного конфликта, между двумя полярными силами. Вечная война, разворачивающаяся внутри нас, порождает чувство вины, постоянно мучающее нас: такую цену мы платим за свою цивилизованность, которая появляется только тогда, когда самые глубинные агрессивные инстинкты человека оказываются обузданы