Отображенный в бесконечном ряду кинофильмов миф об одиноком ковбое появился как отклик на запрос со стороны как Голливуда, так и всего Духа Америки. Фоном сцены мифа были горы запада страны, рисуемые в алых и бордовых тонах и оттеняемые противостоящей им желтоватой охрой безбрежных пустынь. В фильмах отвага американцев и американок, живущих на переднем крае, помогала им бросать дерзкие вызовы абсолютно всему. Женщины, которых спасали из лап злодеев, а иногда они даже спасали сами себя, были либо томными южными красавицами, либо грубыми и суровыми бой-бабами, которые сами кололи дрова и стреляли не хуже мужчин. И эти фильмы всегда заканчивались перестрелками один на один между главным героем и главным злодеем. Вестерны иллюстрируют упоминавшуюся еще Фрейдом тягу и любовь к повторам; кажется, что у нас присутствует нескончаемое желание смотреть на одно и то же снова и снова – как на аутентичный миф[76].
Когда Ориана Фаллачи спросила тогдашнего госсекретаря Генри Киссинджера, как он может объяснить «свою невероятную популярность, свой статус как у кинозвезды», тот ответил, что это вытекает из того «факта, что он всегда действовал в одиночку». Киссинджер ссылался на свою роль «одинокого ковбоя», когда, как челнок, метался, стартуя из Ливана, между Иерусалимом и Каиром, правда, не верхом на лошади, а на своем реактивном самолете главного дипломата. «Американцам это нравится в невероятной степени», – сказал он.
Американцы любят ковбоя, в одиночестве едущего верхом на лошади во главе каравана фургонов; любят верхом въезжающего в город одинокого ковбоя, у которого есть только его верный конь и больше ничего, может быть, нет даже и револьвера… Необязательно, что такой ковбой обладает особой храбростью и отвагой. Все, что нужно, – это быть в одиночестве, чтобы показать всем, что, въезжая в город, он для себя все сделает сам. Американцам это нравится[77].
Это одиночество, похоже, связано с частью нашего наследия, культурного кода, имеющего корни в наших одиноких предках – охотниках, искателях, колонистах, живущих на переднем крае, всех, чья жизнь протекала в относительной изоляции и кто этим гордился. Но сегодня, в двадцатом веке наша проблема не в «физическом одиночестве». В эпоху радио и телевидения голоса других людей повсеместно звучат рядом. Мы обращали внимание на одиночество, в котором пребывала Дебора в романе «Я никогда не обещала тебе сад из роз»; даже притом что ее все время окружали другие люди, она ощущала себя абсолютно одинокой и была вынуждена создавать себе своих собственных богов. Нас часто считают страной членов различных клубов – мы вступаем во все, во что только возможно: от клубов типа «Ротари» или «Киванис» до братств или женских обществ всех видов. Такой нескончаемый процесс присоединения, как я полагаю, является «реактивным формированием», способом скрыть стремление к соревнованию и сопровождающее его одиночество.
Многие люди обращаются к психоаналитикам просто потому, что чувствуют себя невыносимо одинокими. Мы – психотерапевты – в настоящий момент наблюдаем рост числа пациентов, ищущих помощь, потому что ими движет стремление найти кого-нибудь, кто будет выслушивать их без какой-либо «корысти», а просто из желания сделать что-то доброе. В наш век мгновенных электронных и спутниковых коммуникаций пациентов, подобных Деборе (из главы 1), стало больше, чем когда-либо прежде. Они никогда не общались с кем-то, кто был бы совершенно искренне готов выслушать, думая только о его (или ее) благополучии. Люди задаются – вместе с Ленноном и Маккартни – вопросом из песни «Битлз»: «Все эти одинокие люди – откуда они все?»[78]
Одиночество глубоко внедрилось в американскую мифологию. На платных магистралях в Нью-Йорке, Хьюстоне или Лос-Анджелесе многие водители выглядят так, будто их преследует внутреннее одиночество, они спешат попасть в какое-то место, но при этом никогда не знают, где это место находится. Несчастные выражения их лиц несут явный отпечаток одиночества и покинутости – как будто они что-то потеряли, а точнее – что они потерялись сами. А может быть, они ведут себя так, будто их преследует чувство вины? Или какие-то воспоминания о насилии? Или какая-то безумная надежда? Чего не хватает в отношении людей к жизни в наше время – так это ощущения мира и спокойствия, тихой и глубинной расслабленности.
Одиночество является одним из выражений того, что у нас нет корней[79]. Многие наши современники, лишенные традиций и часто отвергнутые обществом, остаются в одиночестве, не имея даже мифа, который мог бы их куда-то вести, не ведая о каких-то церемониальных действиях, которые могли бы помочь им оказаться принятыми в какие-либо сообщества, или о таинствах, которые могли бы приобщить их к чему-то священному, потому что у них вряд ли есть что-то святое. Одиночество в отсутствие мифов – самое глубокое и самое трудно утоляемое из всех чувств такого рода. Не имея собственного прошлого, не имея связующих нитей с будущим, мы зависаем в воздухе где-то посередине. Мы – как те тени, которые Одиссей видел в подземном царстве, взывающие к нему и просящие его поведать о новостях из мира людей, но не способные ни к каким чувствам.
Причиной этого одиночества в Америке отчасти является недостаток культурных корней, а также наши постоянные перемещения, из-за которых мы не даем себе достаточно времени, чтобы пустить корни. Под давлением какой-либо необходимости мы упаковываем все свои манатки, запрыгиваем в автомобиль, самолет или поезд, чтобы перебраться в какое-нибудь другое место. Де Токвиль высказал свое удивление тем, что американец, построив себе дом, в котором, как предполагалось, он должен жить в радости и счастье, еще даже толком «не подведя этот дом под крышу», выставляет его на продажу, а сам движется дальше, к какому-то новому месту.
У нас нет того ощущения истории, которое характерно для европейцев. Выходя за порог своего дома, житель какой-нибудь французской деревушки сразу же видит сельскую церквушку или даже собор, который дает ему связь с многовековой историей. Наличие у него корней очевидно и по его глазам, и по настроению, а это является реальной поддержкой и облегчением в моменты одиночества. Независимо от того, ходит ли он в церковь, или убежден, что церковные учения не имеют никакого отношения к жизни, это величественное сооружение дает ему связь с мифами прошлых столетий. Но мы в Америке гордимся тем, что строим небоскребы, чтобы через сто лет – или даже раньше – снести их. Если европейцы перемещаются в основном во времени, то американцы – в пространстве.
Одиночество выражается в том, что мы склонны к жестокости и насилию одновременно с сильной приверженностью к демократии. Атмосферу насилия в Америке, даже в нашем двадцатом веке, очень легко ощутить, хотя ее трудно принять и объяснить. Применяя дешевое и легко доступное для всех огнестрельное оружие, мы убиваем в пятьдесят раз больше своих соотечественников, чем это делают шведы или британцы. И вообще, статистика убийств в США значительно выше, чем в любой другой цивилизованной стране, если не считать Центральную Америку. Мы – «славные и добрые» американцы – постоянно идентифицируем себя с теми первопроходцами, которые в массовом порядке уничтожали индейцев – по воле Господа, конечно, выраженной в новой формулировке о «предопределенности судьбы».
Мы возводим гангстеров в ранг наших героев. В кинолентах мы идентифицируем себя с ними; во времена сухого закона Диллинджер – официальный враг номер один – воспринимался в качестве героя. Другие бандиты также имели героический флер – какой они сейчас имеют в фильмах, особенно в исполнении Клинта Иствуда. Захлестывающее телеэкраны насилие стало уже даже чем-то банальным, и независимо от того, побуждает ли оно стремление к насилию среди подростковой телеаудитории или нет, оно, безусловно, соответствует тому нашему ощущению, что мы можем полагаться только на самих себя и ни на кого больше. Вокруг нас – потенциальные враги, а это убеждает нас в том, что мы должны все время носить бронежилеты и никогда не расслабляться, всегда быть начеку. В самом деле, из газет можно узнать, что наш современник – священнослужитель в Техасе – на проводимую им церковную службу надевает бронежилет, так как он, будучи на амвоне или кафедре один и в центре всеобщего внимания, является «идеальной» мишенью для пули убийцы.
По всему этому и само одиночество, и попытки его отрицания или бегства от него являются столь важными американскими мифами. Дети имеют возможность избежать одиночества, надолго уставившись в экран телевизора, подростки – с помощью бесконечных вечеринок, эпизодического и беспорядочного секса, а те, кто уже достиг среднего возраста, подавляют одиночество, предаваясь веселой карусели браков и разводов. Именно поэтому для американцев так важны группы встреч: любой может объявить о создании новой «группы роста», и люди, как мотыльки, полетят на свет этой «группы» для того, чтобы познать новые истины о способах того, как надо жить и спонтанно любить, совершенно не обращая внимания на противоречие в самой этой формулировке – между словами «способ» и «спонтанно» (или «техника спонтанности»). Все это следствия нашего воспитания в духе мифов, в которых Плимутская скала подсознательно приравнивается к земному раю, а передний край Дикого Запада – к месту, где нас всех ждет феерический успех. И нам сегодня нечем этим мифы заменить – только повторением всех старых и в действительности более неактуальных заклинаний.
С самого начала мы – первые американцы – стремились на запад, в этом движении открывая для себя что-то новое. Мы давали нашим штатам названия Новый Йорк, Новая Мексика (New York, New Mexico). Нас всегда манил миф о новизне. Мы верили, что Бог будет нам благоволить, так как наши охотники и живущие на переднем крае колонисты, наши искатели и рудокопы каждый день делали новые открытия. А буйная, пышная природа звала и ожидала нас повсюду, куда бы мы ни направили свои стопы. В горах нам позднее было суждено открыть залежи разных руд, леса на склонах холмов представляли собой неиссякаемый источник древесины, а верхом всего стало открытие в 1849 году в Калифорнии месторождений золота. Неудивительно поэтому, что мы в Америке просто без ума от всяческих новых технологий. Один тип компьютеров вытесняется с рынка с изобретением другого; любой новый бренд аспирина или витаминов расхватывается с ненасытным аппетитом. Распространение различных новых религиозных течений, сект, появление новых гуру, чем особо выделяется американский запад, – это проявление стремления к новым религиям, новым представлениям о том, как следует жить, о том, где следует искать новые небеса и новые способы этих небес достичь. Все это объединяется в выражении «новая эра» (New Age).