[83].
«На его голове, повернутой ко мне, я увидел свое лицо», – продолжает Мервин, таким образом признавая, что он сам тоже время от времени поддается соблазнам Протея. Миф о Протее, как показывает Вордсворт[84], высвечивает то, что мы находимся в плену нашего духа всеобщей коммерции:
Нас манит суеты избитый путь,
Проходит жизнь за выгодой в погоне;
Наш род Природе – как бы посторонний,
Мы от нее свободны, вот в чем жуть![85]
Но как и все мифы, миф о Протее не состоит из одного зла. Он о том, что нашей ошибкой является наша поглощенность коммерческим духом, а также то, что мы позволили нашей тяге к деньгам затмить нашу способность наслаждаться окружающей нас природой и ценить ее:
О Боже! Для чего в дали блаженной
Язычником родиться я не мог!
Своей наивной верой вдохновенный,
Я в мире так бы не был одинок:
Протей вставал бы предо мной из пены
И дул Тритон в свой перевитый рог![86]
Глава 7. Индивидуализм и наша эра нарциссизма
В Америке… я видел самых свободных и хорошо образованных людей в обстоятельствах самого полного счастья, которое только можно найти в целом мире. И все же казалось, что над их головами постоянно висела темная туча, а они выглядели серьезными и озабоченными, даже почти печальными, в этой обстановке наслаждения… потому что они никогда не прекращали думать о тех хороших вещах, которые для них до сих пор были недоступны.
Американцы цепляются за миф об индивидуализме так, как будто он единственный способ нормального существования, совершенно не зная того, что он был абсолютно неизвестен в Средние века (разве что за исключением отшельников), а в классической Греции он бы рассматривался как проявление недуга психотического типа. Мы, американцы, считаем, что каждый человек должен быть готов к одиночеству, и эта уверенность вытекает из мифа об одинокой хижине посреди прерий. Каждый индивидуум должен научиться заботиться о себе самостоятельно и, следовательно, не быть никому ничем обязанным. Джеймс Фенимор Купер вложил вот такие слова в уста своего жившего в восемнадцатом веке героя, известного под именем Кожаный Чулок. Эти слова он произнес в ответ на упрек за одинокое существование, адресованный его другу:
– Нет, нет, судья… Я вот прожил в лесах сорок долгих лет и, бывало, по пять лет подряд не видел там никаких просек, разве только проложенные бурей. А где вы еще найдете человека, который на шестьдесят восьмом году жизни так легко добывал бы свой хлеб, несмотря на все ваши вырубки и охотничьи законы? Ну а в честности и в справедливости я потягаюсь с самым громкоголосым проповедником на всем вашем «патенте»[87].
Получивший в политических кругах название «твердый индивидуализм», который некоторые историки также именуют неистовым индивидуализмом, этот миф, несомненно, оказывает большую поддержку демократии. Но он же демонстрирует и свой основной недостаток: он не дает нам сплоченное сообщество, которое мы могли бы назвать своим собственным. Никто не сомневается в том, что суровые, потрепанные превратностями природы и погоды первопроходцы, одетые и выглядевшие в большей степени как индейцы, а не как европейцы, сыграли важнейшую роль в формировании нации, в освоении новых земель от Аллеганских гор до самых дальних западных окраин, особенно охотники, искатели, фактически разведчики – все они были индивидуалистами по самой своей сути. Они внесли свой вклад в создание мифа об одиночестве в индивидуализме, который делает наше собственное одиночество неким странным морально-этическим достижением благородного характера.
Уолт Уитмен, которого многие учащиеся считают величайшим американским поэтом, пишет в своей «Песне о себе»[88]:
Одного я пою, всякую простую отдельную личность…
Жизнь, безмерную в страсти, в биении, в силе,
Радостную, созданную чудесным законом для самых свободных деяний,
Человека Новых Времен я пою[89].
И еще:
Я славлю себя и воспеваю себя,
…
Я, праздный бродяга, зову мою душу,
Я слоняюсь без всякого дела и, лениво нагнувшись, разглядываю летнюю травинку[90].
Индивидуализм не миновал даже религию, которая в принципе должна ориентироваться на какие-то общины, сообщества. Его влияние в этих вопросах видно в течении ревайвализма[91], которое в середине девятнадцатого века охватило средний и дальний Запад и распространилось там со скоростью степного пожара. Упор делался на индивидуальную личность как на одинокую, стоящую особняком фигуру. Когда огромные толпы людей собирались, чтобы оказаться «спасенными», в их песнопениях не учитывался никто другой из тех сотен людей, стоявших в этот момент вокруг каждого человека:
Я вышел в сад в одиночестве,
Когда на розах еще блестит роса,
И услышанный мною голос, звучавший в моих ушах,
Сына человеческого явил откровения.
И он шел со мною, и говорил со мною,
И сказал он мне, что я – его (собственный),
И радость, которую мы вместе разделяли, пока так долго стояли там,
Никто другой никогда и не знавал.
Роберт Белла подчеркивал, что американская мораль, основные положения которой изначально выработал Бенджамин Франклин, сосредоточена «целиком и полностью на самосовершенствовании индивидуума, а поэтому более широкий социальный контекст практически остается вне поля зрения»[92]. Наш миф об индивидуализме восходит к одной истории из древних времен, хотя там он имеет другое название.
Прелестная и говорливая нимфа Эхо вела беззаботную жизнь, ее сердце было свободно до тех пор, пока она однажды не встретила охотившегося в лесу Нарцисса. Едва увидев этого юношу, она влюбилась в него. Но все ее обольстительные прелести и сладкие увещевания оказались тщетными. Тогда в отчаянии из-за его черствости и жесткосердия она уговорила Афродиту наказать его, заставив страдать от мук неразделенной любви.
Афродита не забыла страстных призывов бедной Эхо, ее последней мольбы и выжидала подходящего момента, чтобы покарать надменного Нарцисса. Однажды после долгой погони на охоте он поспешил к одинокому озерцу, чтобы утолить свою жажду.
Он быстро опустился на колени на траву и склонился над чистейшей водой, чтобы сделать глоток, но внезапно просто остолбенел от удивления. Глубоко внизу, где-то около каменистого дна, на него смотрело лицо столь прекрасное, что он немедленно потерял голову от нахлынувшей любви, как он подумал, к какой-то водной нимфе, которая смотрела на него сквозь прозрачную воду.
Охваченный этой внезапной страстью, он попытался схватить прекрасное видение, но как только его руки коснулись воды, нимфа исчезла. Изумленный и встревоженный, он медленно отступил немного назад и, затаив дыхание, стал ждать возвращения нимфы.
Потревоженные воды вскоре успокоились, а их поверхность стала зеркально гладкой. Нарцисс, подойдя в безмолвии и на цыпочках, осторожно взглянул в озерную гладь, откуда ему сначала показались кудрявые взъерошенные локоны, а затем – пара прекрасных, настороженных и взволнованных глаз. Он решил, что нимфа вот-вот выйдет из своего укрытия для того, чтобы разведать обстановку.
Вновь и вновь повторялись все эти действа, и вновь и вновь нимфа уклонялась от его прикосновений. Но влюбленный по уши юноша был не в силах оторваться от того места, где притаился столь пленительный образ, чувственное лицо которого отражало все его эмоции и становилось столь же бледным и изможденным, как и он сам, – очевидно, что и это создание стало жертвой любви и отчаяния.
Нарцисс проводил там дни и ночи, без еды, не делая ни глотка воды, до тех пор, пока не умер, даже не подозревая, что прекрасной нимфой был его собственный образ, отраженный в чистой воде. Эхо была отмщена. Но боги Олимпа, с сочувствием глядя на прекрасное бездыханное тело, превратили его в цветок и дали ему имя юноши. И с тех пор этот цветок расцветает рядом с тихими озерами и прудами, в чьих водах отражается его бледный образ.
Из мифа об этом одиноком и оторванном от всего человеке появилось удачное название новой психотерапевтической сущности – нарциссическая личность. Фрейд и его прямые последователи часто упоминали и описывали нарциссизм, однако в то время невроз этого типа еще не был настолько распространен. Но с 1960-х годов особенно в Америке нарциссические личности стали преобладать среди пациентов[93].
Нарциссический пациент психотерапевта – это воплощение мифа об одиночестве и индивидуализме[94]. У такого человека очень редко складываются доверительные и глубокие отношения (если вообще складываются). Он лишен способности получать какое-то ощущение удовлетворенности и удовольствия от общения с теми людьми, какой-то контакт с которыми у него все же имеется. Он является преимущественно впавшим в депрессию «человеком в сером фланелевом костюме», как эта формулировка была дана в мифе. Кристофер Лэш очень хорошо описал характерные черты человека такого типа в «The Culture of Narcissism»: