В 1920-х годах деньги потекли рекой. С точки зрения политики это было время президентства Уоррена Хардинга, завершившееся полным позором безобразного коррупционного скандала Teapot Dome[110], который затмил собой все последовавшие скандалы вплоть до наших дней. Смысл сумасшедших азартных игр на фондовой бирже, начавшихся с благословения президента Кулиджа, заявившего, что «дело Америки – делать бизнес», оказался скрыт по большей своей части до исторического дня 29 октября 1929 года, когда фондовый рынок рухнул, банки позакрывались и началось время тяжелых мук и испытаний Великой депрессии.
В эту эру джаза мы оказались во власти огромного интереса к «продаже» абсолютно всего, включая самих себя. Публиковались книги на тему «как продать свою личность» работодателю, как «продать» себя своей девушке (или парню) и предполагаемой будущей теще (или свекрови). При этом оставалось непонятным, почему продать себя было делом хорошим, а продать свое тело на улице – нет. Брюс Бартон – успешный нью-йоркский бизнесмен в сфере рекламы – написал книгу The Man Nobody Knows, в которой Иисус Христос описывался как ВЕЛИКИЙ торговый агент. Этой книгой зачитывалась вся Америка – от одного побережья до другого. Текущим моментом порождались различные схемы того, как мгновенно разбогатеть. Почти каждый американец погорел на покупках недвижимости во Флориде, которая на поверку оказалась сплошь сырым болотом. И конечно, появились секты: Эйми Семпл Макферсон (Aimie Semple McPherson), отца Кофлина (Coughlin) и другие.
Я полагаю, что эра джаза была первым приступом мук крушения американской мечты. Структура мифа, под лозунгом которого Америка жила на протяжении четырех столетий, была подвергнута радикальной трансформации.
Такие просвещенные интеллектуальные лидеры общества, как Фредерик Джексон Тернер, чья «концепция переднего края» являлась основной формулой для мифа об этом переднем крае, казалось, не знали о смысле и важности времени. Тернер верил, что университеты Среднего Запада спасут демократию, подготовив грамотных управленцев-руководителей.
Я предпочитаю верить… что наука и образование являются мощными силами, чтобы изменить эти тенденции и выработать рациональное решение проблем жизни… Я доверяю человеческому разуму, который в процессе напряженного интеллектуального труда ищет решения… и достаточно смел, чтобы найти способы подкорректировать ситуацию… и предан делу мира на земле»[111].
Тернер написал эти идеалистические слова в 1924 году, в самый разгар эры джаза, когда еще не было видно даже тени грядущей Великой депрессии и радикального сдвига в структуре мифов, являвшихся тогда основой для Америки.
Именно в эру джаза появилось произведение искусства, ставшее хроникой упадка и развала основополагающих (американских. – Примеч. пер.) мифов и предсказавшее результаты их распада. Я имею в виду классический роман Ф. Скотта Фицджеральда «Великий Гэтсби». Фицджеральд считается голосом, самым точным образом выразившим суть эры джаза. Он был носителем души этого безумного периода, которая жила в его собственном красивом, стройном теле и в его фантастически богатом воображении. Ему дали это имя в честь его дальнего родственника Френсиса Скотта Ки – автора национального гимна Америки. Скотт рос в доме в Сент-Поле (Миннесота), который был домом семьи его матери в течение поколений. Его воспитывала строгая и авторитарная мать в то время, как его отец в глазах ее семьи воспринимался как неудачник в бизнесе. Мать выказывала в адрес Скотта значительно бо́льшую любовь и привязанность, чем в адрес своего растяпы-мужа.
Известно, что Скотт впадал в щенячью любовь к своим партнершам по школе танцев, что уже тогда он начал писать. Далее мы видим его в Принстоне – там он написал для колледжа блестящий мюзикл, но был затем исключен, провалив экзамены по математике и химии. Мы знаем, что потом он, пьянствуя в Нью-Йорке, дрался с вышибалами и был сильно избит, но поправился и продолжал писать. Затем он отправился в Принстон на встречу однокурсников, ввязался в драку, в которой ему поставили фонари под обоими глазами, после чего товарищи изгнали его по причине непристойного поведения, но он попытался через окно прорваться обратно.
Фицджеральд писал прямо из самого центра эры джаза, находясь в гуще ее суматохи и романтики. Он создал – наряду со множеством посредственных повестей и рассказов, написанных в безумном стремлении рассчитаться со всеми своими долгами, – несколько хороших книг и одно гениальное произведение «Великий Гэтсби». Этот роман дает читателю возможность «прикоснуться к бесконечному», как сказал его издатель Максвелл Перкинс. Это самый горький рассказ о противоречивой, проникнутой жалостью к себе и трагической душе эры джаза. Этот роман описывает трагедию американского мифа, который с таким успехом вел страну вперед, начиная с момента высадки у Плимутской скалы.
В некоторый момент развития своей карьеры Фицджеральд смог покончить со своим алкоголизмом и со своими амурными похождениями, расстался со своим богатым воображением, которое позднее Эдна Сент-Винсент Миллей сравнила с огромным бриллиантом, которым владеет старуха, и, находясь в одиночестве, приступил к написанию книги, которая стала бы достойна его великого таланта. Именно такое обещание он дал своему издателю Максвеллу Перкинсу. Точно так же, как в книге Гэтсби, он теперь искал причины того хаоса, в который превратилась его жизнь. Для Гэтсби этой причиной была его влюбленность в Дэйзи и все, что в связи с этим случилось. Плиты, из которых строилась жизнь Гэтсби (и Фицджеральда)…
…вовсе не плиты, а перекладины лестницы, ведущей в тайник над верхушками деревьев, – он может взобраться туда по этой лестнице, если будет взбираться один, и там, приникнув к сосцам самой жизни, глотнуть ее чудотворного молока… еще прислушиваясь к звучанию камертона, задевшего звезду[112].
Роман «Великий Гэтсби» является своего рода духовной автобиографией Фицджеральда. В этой книге он часто использует слово «навсегда». Максвелл Перкинс написал ему: «Ты способен передать ощущение вечности просто мимолетным взглядом в небо». Эта книга – о мифах того времени; в ней – «символическая правда глобального видения».
Сын бесхитростных и неудачливых фермеров из Северной Дакоты, Джим Гэтс выражает собой, с одной стороны, американский вариант мифа о Протее. Он верит в то, что способен сделать самого себя заново, и – отрекшись от своего происхождения и от корней – выстроить новую идентичность своей собственной личности. В своем воображении он на самом деле вообще никогда и не воспринимал своих реальных отца и мать своими родителями.
Еще в детстве Гэтсби записывал на обратной стороне обложки книжки комиксов правила самосовершенствования, которым надо следовать, чтобы добиться большого успеха, – свою собственную историю Горацио Элджера. «Правда заключалась в том, – пишет Фицджеральд, – что Джей Гэтсби из Уэст-Эгга, Лонг-Айленд, вырос из его раннего идеального представления о себе… Вот он и выдумал себе Джея Гэтсби в полном соответствии со вкусами и понятиями семнадцатилетнего мальчишки и остался верен этой выдумке до самого конца». Как написал потом его биограф Андре Ле Вот, в этой книге Фицджеральд «лучше, чем в любом своем другом автобиографическом произведении, отображает сердцевину тех проблем, с которыми ему самому и его поколению пришлось столкнуться… В образе Гэтсби, преследуемого ощущением Греха и Падения, Фицджеральд отразил и воспринял как свои собственные всю слабость и порочность человеческой натуры»[113].
Как и Люк Ларкин в мифе Горацио Элджера, Гэтсби для начала получил дружескую поддержку богатого владельца яхты мистера Дэна Коуди, после того как подплыл, чтобы предупредить Коуди о невидимых подводных скалах, на которые поставленная на якорь яхта может напороться[114]. Коуди принимает его на службу, снабжает синей морской униформой – первой из целой серии униформ, которые ему довелось носить: армейскую форму, в которой он ухаживает за Дэйзи, белый костюм, в котором он позже предается развлечениям в своем особняке («Вы всегда выглядите так круто», – позднее замечает Дэйзи).
В Луисвилле, на армейской службе, Гэтсби влюбляется в наследницу большого состояния Дэйзи. В своей любви они доходят до близости под весенней цветущей сиренью и дают обещание ждать друг друга, пока не кончится война. Но он не предвидит того, что следует из ее конформистской природы, из отсутствия у нее твердого характера, ее приверженности жизни в стиле «танцующих ножек и ловли удачи за всем, чем только возможно». Когда он, будучи в Европе, узнает, что она вышла замуж за Тома Бьюкенена, состоятельного чикагского человека «из общества», Гэтсби клянется, что завоюет ее снова. Посвятив всего себя без остатка этой мечте, он меняет свое имя, свою манеру одеваться, посещает в течение пяти месяцев занятия в Оксфорде, в результате чего приобретает новый акцент, и возвращается в Америку, чтобы там стать богатым, чтобы купить новый особняк с «голубой лужайкой» на берегу пролива Лонг-Айленд. Все это подчинено одной цели – снова завоевать Дэйзи, которая вместе с Томом проводит лето напротив, на другом берегу.
В типично американском духе он абсолютно уверен, что ему удастся превратить мечту в реальность. Ник, от лица которого ведется повествование и который снял на лето самый обычный домик по соседству с Гэтсби, имеет свои собственные взгляды на жизнь – в духе конформизма, морализаторства, пуританства, берущего начало на Среднем Западе, откуда родом Ник, отучившийся, правда, в Йеле. И эти взгляды полностью противоположны тому, в чем убежден Гэтсби. Но Ник, говоря о Гэтсби, вынужден признать, что «в этом человеке было поистине нечто великолепное, какая-то повышенная чувствительность ко всем посулам жизни». У Гэтсби «был редкостный дар надежды, романтическ