Его гордыни крылья восковые,
Ученостью такою напитавшись,
Переросли и самого его.
Это миф о совести, произрастающей из гордости, жадности, похоти и отчаяния человека, обрекающий его на Вечную Тьму. Он борется с верой, с концепцией покаяния или веры в Божью милость и любовь, то есть со всем тем, что дает человеку благодать.
Фаустус, вынашивая план отдаться во власть Люцифера, восклицает:
О целый мир восторгов и наград,
И почестей, и всемогущей власти
Искуснику усердному завещан!
Все, что ни есть меж полюсами в мире,
Покорствовать мне будет!
Фаустус не может принять то, что он только человек. Он требует себе божественный статус, на самом деле – хочет быть Богом.
И все же ты – лишь Фауст, человек!
Коль мог бы ты бессмертье людям дать
Иль мертвого поднять из гроба к жизни,
То стоило б искусство это чтить.
Итак, Фаустус расстается со своим человеческим статусом и пытается стать Богом. Он призывает к себе Мефистофеля и рассказывает тому о своем решении перейти на сторону сил Люцифера. Отвечая на вопрос Фаустуса о том, какова будет его жизнь до того момента, как его бросят в ад, Мефистофель – посланец дьявола – произносит один из самых завораживающих пассажей всей драмы:
Ты думаешь, что тот, кто видел бога,
Кто радости небесные вкушал,
Не мучится в десятке тысяч адов,
Лишась навек небесного блаженства?
В обстановке такой странной перемены ролей дьявол умоляет Фаустуса оставить планы присоединиться к Люциферу – повелителю подземного царства, преисподней. Но Фаустус тверд в своем намерении и говорит Мефистофелю: «Ступай теперь к владыке Люциферу» и сообщи, что Фаустус
ему уступит душу,
Но требует двадцать четыре года
Наполненной роскошествами жизни,
И чтобы ты все годы мне служил…
И он будет великим!
Я вместе с ним владыкой мира стану;
По воздуху я перекину мост,
Чтоб проходить над океаном с войском;
Я Африки прибрежные холмы
С Испанией солью в сплошную сушу
И дань сбирать я с них обеих буду![175]
То есть Фаустус собирается стать господином и над природой, и над людьми.
Те сотни людей, которые собирались, чтобы посмотреть постановки пьесы, в форму которой Марлоу облек этот миф, содрогались от этих слов, осознавая, что на некотором уровне своего сознания это было и их тайным желанием. Вот это новое чувство власти, господства, всемогущества, соперничества с самим Богом, это ощущение возможности по своей воле менять границы мира порождало в них также ощущение страха – наряду с восторгом от необъятного могущества. Они же жили уже в новом мире, мире Коперника и Галилея, а жажда знаний давала им новую свободу, с какой стороны ни посмотри. «Наполненная роскошествами жизнь» была очень соблазнительной, но одновременно она была и верхом зла.
Драма постоянно рисует нам картину Фаустуса, борющегося с самим собой по поводу своего решения – должен ли он принять его или нет. Он пронзает себе руку, чтобы кровью написать расписку в том, что отдает свою душу Люциферу, но его тело препятствует этому – кровь свертывается: «Сгустилась кровь, я не могу писать!» Он справедливо расценивает это как психосоматический сигнал:
В чем тайный смысл такой задержки крови?
Не должно мне подписывать обет?
Застыла кровь, чтоб я не мог писать?
«Вручается душа»… тут запеклось…
Тут в мифе дается намек на феномен, который мы наблюдаем и в процессе психотерапии, и в нас самих: сознательное и бессознательное дополняют друг друга. Это четко видел Карл Юнг: когда человек переполнен радостью, в его бессознательном звучит предостережение и проявляются тенденции противоположного характера. Один пациент, изучавший теологию и бывший гомосексуалистом в те времена, когда гомосексуальность была строго табуирована, был рукоположен во время большого богослужения в своей церкви, что он высоко ценил. Но тем же самым вечером после этой службы он прямиком отправился в Центральный парк с целью найти какого-нибудь незнакомца для того, чтобы предаться с ним сексуальным утехам. На нашем сеансе на следующий день он был полностью охвачен чувством вины и ужасался риску оказаться раскрытым, который он сам на себя принял. Весьма нередко, когда за очень ценным событием в жизни, каким было рукоположение этого человека, следует какое-то действие, которое следует расценивать как прямо противоположное[176].
Марлоу выказал большую проницательность, характерную для великих поэтов, когда задавался вопросом, имеет ли тело что-то против того, чтобы подписать договор о продаже души. А Мефистофель выказывает свой дополняющий характер: он, будучи агентом мирового зла, отговаривает Фаустуса подписывать этот документ! Позднее мы также поражаемся проницательности Марлоу в той сцене, когда ангелы добра сражаются с ангелами зла. И старик (которого мы можем рассматривать в качестве психотерапевта) также пытается вернуть Фаустуса в лоно его первоначального человеческого естества, его судьбы как простого человека. Но Фаустус отметает прочь все эти предостережения, даже то, что его кровь свертывается еще до того, как он ею подпишется, и ведет себя так, как в те времена хочет каждый: он хочет быть «распутен и похотлив».
Далее Фаустус спрашивает Мефистофеля: «Где место то, что адом мы зовем?», на что дьявол отвечает:
Среди стихий, в пучине мирозданья.
…
У ада нет ни места, ни пределов:
Где мы – там ад, где ад – там быть нам должно.
Это все очень похоже на двадцатый век, на Сартра: «Ад – это другие люди».
А затем Фаустус отодвигает эти вопросы в сторону – его охватывают сексуальные желания. Он требует:
Достань мне… самую красивую девушку в Германии; я распутен и похотлив.
Далее следует требование к Мефистофелю принести ему книгу магии:
В которой я мог бы найти всякие заклинания и магические формулы, чтобы вызывать духов когда угодно.
После того как Мефистофель дает ему эту книгу, он требует еще:
Так дай еще такую книгу, где мог бы я видеть все светила, чтобы изучить их движение и свойства.
Даже ангелы включаются в психологическую и духовную борьбу за эту человеческую душу. Фаустус не является воплощением зла в нашем понимании; он никого не убивает, в отличие от Фауста у Гете, не принимает участие в каких-то трагически заканчивающихся жестокостях (как это делает Фауст у Гете в отношении Гретхен), его действия не приводят к гибели в огне двух пожилых людей только потому, что он хочет, как Фауст у Гете, увидеть результаты своих деяний с того места, где стоял их домик. Марлоу показывает на сцене только те устремления, с которыми внутри себя борется каждый человек в зрительном зале. Он дает психологическую и духовную картину сомнений, страхов, конфликтов, которые все эти люди переживали в своих жизнях, будучи гражданами своих стран в эпоху Ренессанса с ее огромными предоставлявшимися им возможностями и огромным присущим ей злом.
Именно то, что Фаустус отрицает Бога, противопоставляет себя Богу, и составляет трагедию. Это очень похоже на более позднюю интерпретацию этого мифа Томасом Манном. Фаустус проклят из-за своих мыслей, из-за своего желания обладать божественной властью, а не просто из-за каких-то своих действий. Поэтому-то толпы воспринимали так близко к сердцу эту пьесу – у каждого были такие желания, глубоко запрятанные порочные фантазии, греховные мечты. Желания, а не действия являются причиной неврозов – в этом и убеждал нас много позже Фрейд.
Мы уже видели, как сам Мефистофель умолял Фаустуса не пускаться во все тяжкие, подписывая тот договор. И на протяжении всей пьесы действовали не только ангелы зла, но и добрые ангелы, которые тоже умоляли Фаустуса раскаяться, пока еще есть время. Духовная борьба рассматривается под разными углами, когда Фаустус пытается с рациональной точки зрения оценить ту сложную ситуацию, в которую он попал, и обвинить Мефистофеля в том, что тот его соблазнил:
Когда смотрю на небеса, я каюсь,
Кляня тебя, коварный Мефистофель,
За то, что ты лишил меня блаженства.
На что Мефистофель справедливо замечает: «Нет, самого себя кляни, о Фауст!» Затем дьявол ставит под вопрос утверждение о том, что небеса так прекрасны; он, как ни странно, предпочитает жить в мире людей:
Ну, полно, Фауст…
Что небеса – такая прелесть, что ли?
Прекрасней их ты вдвое сам, как всякий
Здесь на земле живущий человек.
Это отражение того великого гуманизма, который характерен для эпохи Возрождения. Человек ощущал, что это хорошо – жить и смотреть на мир с радостью; это в своих полотнах показывал Джотто, и даже Брейгель изображал на холстах радость от сбора урожая пшеницы, от катания на коньках и просто от жизни. Во всех этих мифах о Фаустусе делались обязательные попытки найти все то лучшее, что содержит в себе жизнь человека, и одновременно выражалась зависть по отношению к небесам. Гуманизм заключался в тот период в отчаянной борьбе между свободой, с которой наука стремилась к новым открытиям, и сохранявшими огромное влияние остатками абсолютного авторитета церкви.
Ангел добра снова призывает Фаустуса раскаяться, а ангел зла доказывает, что ему следует придерживаться условий заключенной сделки – Бог его не пожалеет. И Фаустус отвечает:
Все кончено, и никогда не вспыхнет