К моим словам вы глухи были?
Не мена это, а разбой!
Проклятье вашей дикой силе!
Его делите меж собой.
Но он уже полностью захвачен своими грандиозными планами по окультуриванию мира.
Громаду за громадой
Рабочих здесь нагромождай,
Приманкой действуй, платой и наградой
И поощряй и принуждай!
И каждый день являйся с донесеньем,
Насколько ров подвинут исполненьем.
…
Прочь отвести гнилой воды застой —
Вот высший и последний подвиг мой!
Я целый край создам обширный, новый,
И пусть мильоны здесь людей живут…
Это, бесспорно, лучший из аспектов промышленной революции – иллюстрация достойного всяческой похвалы прогресса! Постройка защитных дамб, организация для людей ферм – дело благородное. Интересно, что Кеннет Кларк, описывая особенности искусства прошлых времен, обращает внимание на те фотографии девятнадцатого века, на которых запечатлены не живописные картины, а поезда, мосты и туннели, другие конструкции, воплощавшие собой инженерное искусство того времени, результаты труда мужчин, а не женщин. Сэмюэл Смайлс – английский автор девятнадцатого века – написал свою книгу «Жизнеописания инженеров», явно противопоставляя ее написанной во времена итальянского Ренессанса книге Вазари «Жизнеописания художников». Тогда это выглядело так, будто патриархальные представления о жизни почти достигли своего высшего могущества.
Но не совсем. Фауст так и не может воспринять Заботу (это любопытный персонаж, введенный в пьесу для проверки Фауста[190]). Оставляя его в печальном настроении,
Забота говорит:
Всю жизнь вы, люди, слепы: ты, старик,
Ослепнув, встреть свою кончину!
Фауст подходит к тому моменту, когда уже почти готов произнести роковые слова, которые означали бы нарушение его первоначального обещания, данного Мефистофелю:
Я предан этой мысли! Жизни годы
Прошли не даром; ясен предо мной
Конечный вывод мудрости земной:
Лишь тот достоин жизни и свободы,
Кто каждый день за них идет на бой!
Всю жизнь в борьбе суровой, непрерывной
Дитя, и муж, и старец пусть ведет,
Чтоб я увидел в блеске силы дивной
Свободный край, свободный мой народ!
Тогда сказал бы я: мгновенье!
Прекрасно ты, продлись, постой!
Мефистофель не слышит слов «тогда сказал бы». Но такое заявление в любом случае субъективно является проигрышем дьяволу. Как бы сказал Фрейд, Фауст допускает для себя возможность состояния удовлетворенности, а это и есть фактически капитуляция перед Мефистофелем. Отрицания не имеют значения в снах или других фазах бессознательного. В человеческом мозгу просто всплывает образ какой-то персоны или вещи – этого достаточно. В этот момент Фауст, наконец, допускает возможность достижения спокойствия и счастья. Так что это важнейшее пари проиграно!
Фауст падает замертво, и дьявол подхватывает его тело со следующими словами:
Простерто тело, дух бежать готов;
Я покажу кровавую расписку…
«Слева раскрывается страшная адская пасть», – такова при этом сценическая ремарка.
Но к нашему вящему удивлению, планы дьявола нарушаются хором юных ангелов – вестников милосердия, которые появляются и разбрасывают перед Мефистофелем розы. Их песнь:
Розы блестящие,
Амбру струящие,
В небе парящие,
Животворящие,
Ветки крылатые
Почки разжатые —
Все расцветай!
Вкруг изумрудной
Зеленью чудной,
Пурпуром красным,
Вешним днем ясным
В блеске достойном
Встань над покойным,
Радостный рай!
Мефистофель не только смущен окружающим его водоворотом из лепестков роз, но он также – и больше всего – испытывает сексуальное влечение к этим юным ангелам[191]. Действительно, эта сцена несколько комична и феерична: дьявол попался в свою собственную ловушку сексуального вожделения! Вероятно, Гете в душе посмеивался, описывая все это: дьявол пытается отбиться от ангелов, но безрезультатно – из-за своих собственных неконтролируемых сексуальных влечений («Премилые какие мальчуганы!»[192]). Хор ангелов продолжает петь свою песню:
Полные пламени
Розы, вы – знаменья
Благости любящей,
Силы, голубящей
Кроткий завет.
Мефистофель вынужден отступить и признать:
Горит печенка, сердце, голова,
Вот дьявольское, право, наважденье!
Куда похлеще эти существа,
Чем самый яростный огонь в геенне.
Вот отчего всегда так жалко вас,
Несчастные влюбленные!
Отказ Вам не урок. Вы рады без ответа
Смотреть, свернувши шею, вслед предмету
Не то ль со мной?
Как влюбленный по уши мальчишка, он теряет голову от сексуальных фантазий по поводу этих юных ангелов и забывает о Фаусте. Он восклицает, спохватываясь:
О, что со мной! Как Иов, весь в нарывах,
Я страшен сам себе и все же горд…
В результате этого странного беспорядка, носящего эротический характер, но одновременно и очаровательного, бессмертную душу Фауста возносят на небеса в сцене, в которой участвуют не только ангелы, но и хор блаженных мальчиков, и целый сонм отцов церкви. Это выглядит так, будто сам Господь Бог прикладывает свою руку к вознесению Фауста на небеса! Но Гете, находящийся во власти своего парадокса, просто обязан был еще раз воздать хвалу человеку деятельному:
Чья жизнь в стремлениях прошла,
Того спасти мы можем.
Ну и в самом конце Гете возвращается к центральной эмоциональной и психологической теме – значению женщины – теперь в образе Девы Марии. Из «высочайшей чистейшей кельи» раздается песнь:
Здесь вид открыт с высот,
И к высям дух уводит.
Вон женщины в полет
За облака уходят.
Эта сцена, живописующая высочайший возможный для человека уровень духовного совершенства, ярчайшим образом контрастирует с тоскливыми и мрачными исканиями доктора Фауста в самом начале драмы. Данте спасает Гете в таком финале: Гретхен повторяет заступничество Беатриче за Данте в «Божественной комедии». Эти два величайших поэта объединяются в такой замечательной концовке, которая была опубликована Гете, когда ему уже исполнилось восемьдесят лет. Гретхен, теперь пользуясь своим положением на небесах как спасенная, поет вместе со всеми, приветствуя Фауста в мире блаженства. Гете ссылается на четыре типа женщин, которым следует служить: Дева Мария, Мать, Королева и Богиня. Драма заканчивается строчками, в которых опять воспевается действие, но теперь в последних строках еще раз подчеркивается спасающая сила вечной женственности:
Все быстротечное —
Символ, сравненье.
Цель бесконечная
Здесь в достиженье.
Здесь – заповеданность
Истины всей.
Вечная женственность
Тянет нас к ней.
Осмысливая этот финал, мы немедленно вспоминаем о том, что у Марлоу Фауст оказывается низвергнут в ад, в то время как у Гете Фауста возносят на небо! Как нам следует объяснять эти противоречащие друг другу интерпретации одного и того же мифа? В варианте Гете все заканчивается чем-то бо́льшим, чем просто хэппи-энд. Конец – в восхитительной сцене с Гретхен, символизирующей прощающую любовь к Фаусту, гомосексуальный юмор, с которым описывается безудержное влечение Мефистофеля к «премилым мальчуганам» в том балете танцующих ангелов.
Каждый миф в истории человечества получает ту необходимую интерпретацию, требуемую обществом, которое этот миф отражает. Эпоха Ренессанса, в которой жил Марлоу, требовала показать открывающийся ад, чтобы зрительская аудитория ощутила свое чувство вины. Эти люди смогли пережить и прочувствовать абреакцию[193], в которой они так нуждались, только благодаря тому, что Марлоу буквально живописал ад. Но эпоха Просвещения, в которой жил Гете, требовала совершенно других отреагирований. В то время люди должны были расходиться из театра после спектакля с чувством, что Бог – в форме провидения – с ними, на их стороне, что их культура – это громадный шаг вперед, что прогресс – святое дело, что их высшее призвание, говоря словами Гете, «прочь отвести гнилой воды застой» и совершить «высший и последний подвиг», чтобы здесь жили «мильоны людей».
Это все несло свой смысл, так как эпоха Просвещения характеризовалась бурно развивающейся экономикой и, вспоминая американскую Декларацию независимости и прав человека, была временем выдвижения благородных идей.
Мы уже говорили, что мотив божественного прощения Фауста звучит в последних двух строках драмы:
Вечная женственность
Тянет нас к ней.
Одной из целей Гете при написании этой великой драмы было исследование мифа о существовании гуманизма – найти все, что могло бы помочь человеку открыть свое высшее призвание и жить в соответствии с ним. Говорят, что последнее слово, слетевшее с его уст, было «прогресс». Для него прогресс не был простым и механистическим достижением богатства, развитием технологий. Он состоял также в том, чтобы люди научились осознавать свои величайшие и уникальные способности и таким образом «имели жизнь и имели с избытком»[194]