. Именно поэтому он начинает свое повествование мифа о Фаусте с описания Пасхи – времени воскресения Христа.
В произведении Гете присутствует элемент вечности, ощущение правильности интерпретации мифа. Он тянется к божественному – кажется, что он всегда имеет отношение к трансцендентному бытию. С особой ясностью это проявляется в последней фразе: «Вечная женственность / Тянет нас к ней». Мы говорили, что принцип прощающей любви воплощен в образе Гретхен, в «вечной женственности» – силе, которая является выражением веры в то, что «Бог спасет нас»[195]. А это возвращает нас к высказыванию Мефистофеля при его первой встрече с Фаустом: его злодеяния оборачиваются добром. Дьявол оказывается обманут и предан силами, свойственными ему самому. Мотив «преданного сатаны» и «одураченного дьявола» присутствовал в западной теологии и философии на протяжении многих столетий, со времен Оригена. Он явственно проявляется в концовке гетевского «Фауста». Получается, что Мефистофель как минимум прав отчасти, говоря, что он «часть вечной силы… Всегда желавшей зла, творившей лишь благое».
Глава 14. Фауст в двадцатом веке
Германия… пьяная от сокрушительных своих побед, уже готовилась завладеть миром… Сегодня, теснимая демонами, один глаз прикрывши рукою, другим уставясь в бездну отчаяния, она свергается все ниже и ниже. Скоро ли она коснется дна пропасти? Скоро ли из мрака последней безнадежности забрезжит луч надежды и – вопреки вере! – свершится чудо? Одинокий человек молитвенно складывает руки: Боже, смилуйся над бедной душой моего друга, моей отчизны!
Великий романист первой половины двадцатого века Томас Манн смог описать присутствующие в мифе о Фаусте деструктивные силы и состояние, характеризуемое отчаянием. Он уже создал хронику буржуазной культуры своей страны – Германии – в романе «Будденброки», в котором тонко подметил стоящие перед современным западным обществом вызовы и проблемы. За это произведение он был удостоен звания нобелевского лауреата. Он также описал болезни Европы в романе «Волшебная гора», вышедшем в свет в двадцатые годы. Но с приходом к власти Гитлера и началом Второй мировой войны Томас Манн – гуманист в высшем смысле этого слова – оказался ввергнутым в глубокие потрясения, связанные с разрушением своей страны и всего Запада. Он нашел новую форму передачи мифа о Фаусте, переведя его в контекст Второй мировой войны – самой большой катастрофы, которую испытал на себе западный мир.
Я прекрасно понимаю всю глубину тех двойственных чувств и страданий, которые испытали такие немцы из-за своей близкой дружбы с Паулем Тиллихом – человеком, не менее достойным, чем Манн, тоже беженцем из гитлеровской Германии. Однажды вечером в начале 1940-х годов, когда Вторая мировая война уже вовсю полыхала, Ханна Тиллих, Пауль и я отправились в кино посмотреть какой-то старый фильм. Его демонстрацию предварял новостной киножурнал, в котором, как оказалось, было множество фотографий разбомбленного Дрездена, который когда-то был творческим центром Германии. И вот теперь его величественные здания, многочисленные художественные музеи оказались стерты с лица земли, лежали в огне и дыму своего полного разрушения. Пауль и Ханна разразились слезами от такой сердечной боли, что мне казалось, что они никогда не перестанут плакать. Я никогда до этого не видел своими глазами такие глубочайшие духовные страдания.
Томасу Манну пришлось перенести аналогичные страдания. Его жена была еврейкой. Они вместе бежали в Швейцарию, а оттуда – в Соединенные Штаты, где он получил место в принстонском Институте перспективных исследований. Он мог наблюдать за мировым пожарищем из тихого Принстона, но это делало контраст еще более явным. Что происходило с его родиной?
Никогда не существовало и тени подозрений по поводу лояльности к Америке таких немцев. Тиллих был первым изгнанником при Гитлере, покинувшим страну из-за приверженности христианским идеалам, а Манн – самым крупным европейским романистом первой половины двадцатого века. Но в Германии оставались их родственники, Германия дала им прекраснейшее образование в области гуманитарных наук, искусства и музыки. И вот теперь великий немецкий символ гуманизма – Дрезден – оказался в руинах после бомбардировки.
Будучи до мозга костей гуманистом, Томас Манн отчаянно хватался за миф, который давал хоть какую-то надежду на придание некоего смысла всему происходившему – если не на избавление от горя и скорби, то на некое чувство общности в долгой истории человеческого самоуничтожения. Гитлеризм более не мог рассматриваться как какая-то простая болячка (общества); он был раком немецкой души. Разве не продала Германия дьяволу свое право первородства, допустив и приветствуя деградацию всей культуры при гитлеризме? Именно поэтому Манна неодолимо тянуло к мифу о Фаусте.
Никто, открыв «Доктора Фаустуса» Манна и прочитав только несколько фраз, не сможет избежать ощущения тех потрясений, которые происходили в душе автора. Он переписал миф о Фаусте, сместив акценты на то, что не особо волновало ни Марлоу, ни Гете, а именно – на разрушение культуры западного мира. Действительно, Манн настолько глубоко погрузился в изображение этого рака души, что в процессе написания сам слег и вынужден был провести какое-то время в больнице в Чикаго.
История, а точнее повествование, описываемое в романе «Доктор Фаустус», связано с личностью Адриана Леверкюна – талантливого композитора и основоположника додекафонии[196]. Повествование мифа идет от имени Серенуса Цайтблома – старого и, вероятно, единственного друга (еще с детства) Адриана, добропорядочного немца. Цайтблом – ученый, специалист по античной филологии, университетский профессор, счастлив в браке; он говорит о своей жене не иначе как «моя добрая Елена». Он глубоко потрясен и опечален тем, что его сыновья поддерживают Гитлера; он уходит с профессорской кафедры, когда от него требуют, чтобы он преподавал нацистскую доктрину.
Рассказчик – Цайтблом – говорит нам о том, что для Адриана ад начинается с потери единственного человеческого существа, которого он когда-либо по-настоящему любил, – пятилетнего сына своей сестры. Мальчик погибает в мучениях от церебрального спинального менингита. После этого Адриан не способен полюбить ни одно другое человеческое создание. Он ведет жизнь отшельника.
Когда ему было двадцать с небольшим лет, его обманом затащили в бордель. Там он в смущении подошел к роялю и взял аккорд из «Вольного стрелка» Вебера. Это был тот же самый аккорд, который сыграл на пианино Ницше, когда его привели в бордель. Здесь у Адриана произошел единственный в жизни сексуальный контакт – с проституткой по имени Эсмеральда. Она предупредила его, что заражена, но он, несмотря на это, совершает с ней половой акт и подхватывает сифилис. В этом отношении возникают параллели с жизнью Ницше, который тоже заразился сифилисом в борделе в двадцать с небольшим лет.
Некоторые ученики Томаса Манна, например профессор Ричард Уайзман, полагают, что роман «Доктор Фаустус» на самом деле полностью о Ницше. Это вполне возможно, особенно если мы вспомним, в какой крайней степени Ницше был сосредоточен на отрицании всего и вся, каким он был философом, как своими высказываниями (например, «Бог умер») он ясно показывал, что современная эпоха приближается к своему концу.
Похоже, Манн ощущал, что если бы европейская культура прислушивалась к Ницше, то можно было бы избежать ее краха или по крайней мере смягчить то, что с ней произошло. Ницше был единственным мыслителем, который сумел предсказать, что случится с Европой в будущем, если она продолжит двигаться тем своим курсом, который отличался амбивалентностью.
Адриан отмечен печатью Каина или тем, что служит ей заменой в нашем обществе. Эту печать поставил сам дьявол в самой примечательной главе романа, в которой происходит диалог Адриана с дьяволом[197]. Адриан подписал сделку своей кровью, заявляет Сатана в конце этой главы и затем добавляет:
Мы, милый мой, вступаем в эру, которая не потерпит психологических придирок… Любовь тебе запрещена, поскольку она согревает. Твоя жизнь должна быть холодной, а посему не возлюби!
Роман Манна читать тяжело, но он становится захватывающим после появления дьявола, вступающего в разговор с Адрианом, когда тот болеет и целыми днями испытывает приступы острой мигрени и тошноты. Мы можем вспомнить, что мигрень часто сопровождается галлюцинациями, в которых человек покидает свое тело, а также психологическими откровениями. По комнате гуляют ледяные сквозняки, и Адриан чувствует пронизывающий холод – это все призвано создать атмосферу, подходящую для разговора с дьяволом. В ходе разговора Адриан замечает, что дьявол высказывает только те вещи, которые уже есть в нем самом, в Адриане, а это является описанием того, что случается, когда наше бессознательное говорит с нами. Таким образом, озарения и наваждения являются результатом прорывов предсознательных и подсознательных мыслей самого Адриана.
Сатана – замечательный собеседник, но разговор носит односторонний характер: Адриан безуспешно пытается заткнуть своего противника, что делаем мы все, когда к нам нагло пристает сатана. Но дьявол перехватывает инициативу, используя иронию и сарказм. Когда Адриан требовательно вопрошает, кто же его нежданный гость, дьявол парирует, говоря только, что он «немец, пожалуй, даже природный немец»[198].
Дьявол насмехается над профессией психолога – он называет психологию «приятной нейтральной серединой», а психологов – «правдолюбивейшими людьми»[199]. Он говорит о том, что Лютер бросил чернильницу в дьявола, но продолжает называть Лютера доктором Мартинусом. Он пространно обсуждает Освальда Шпенглера и